Критика и теория в истории современных гуманитарных наук

Какую роль сыграла постструктуралистская литературная, критическая и культурологическая теория в становлении гуманитарных наук, особенно начиная с 1968 года и до настоящего времени, и какую роль должна сыграть теория в будущем с учетом того, что уже сейчас нам приходится мириться с коммерциализацией высшего образования, когда акцент делается на формировании практических навыков, узкопрофессиональной подготовке и измеримости результатов образовательного процесса? Чтобы найти ответы на эти вопросы, нам потребуется сопоставить и связать две ключевые темы, лежащие в самом основании тех подчас довольно ожесточенных дискуссий о гуманитарных науках, которые ведутся сейчас на Западе, в частности в США.

Первая тема — обвинения теории в том, что с 1968 года она работала на разрушение внутренней согласованности гуманитарного образования, вторая тема — реакция гуманитариев и их единомышленников на заявления, что гуманитарные науки якобы не формируют у студентов практические навыки и не особо нужны. В США эти темы оказались переплетенными.

Я покажу, что, так как теория всегда занимала центральное место в гуманитарном знании, ошибочно думать, что она могла хоть как-то работать на подрыв статуса гуманитарных наук или на их вытеснение на периферию. И это тем более важно понимать сейчас, когда постоянно ставят вопрос, какие практические навыки приобретают студенты гуманитарных факультетов: формирование навыка критического мышления составляет самую основу теоретической подготовки. Повсюду слышно, что гуманитарное образование не имеет практической ценности. Да и сами гуманитарии часто щеголяют им, будто каким-то символом престижа. Например, известный литературовед и колумнист The New York Times Стэнли Фиш настаивает на том, что гуманитарные науки «ничего не делают, если под деланием подразумевать воздействие на мир». Но если они не изменяют мир, то их существование может быть оправдано единственно тем удовольствием, которое они приносят знатокам и ценителям. На вопрос «В чем польза гуманитарных наук?» единственный честный ответ — «Ее просто нет» [1]. А Фрэнк Донахью, рассуждая о маргинализации гуманитарных наук в университете, все больше дрейфующем в сторону узкопрофессиональной подготовки, просто впадает в опасный фатализм. «Учебные программы и планы со временем меняются, — отмечает он, — и в формирующихся учебных программах XXI века гуманитарным наукам просто не находится места» [2]. С такими друзьями гуманитарным наукам и врагов не нужно.

Слишком часто за этой неспособностью гуманитариев принять вызов и защитить гуманитарные науки, предъявив практические навыки, которые они формируют, стоит бегство в идеализм. И что еще хуже, такое бегство оборачивается капитуляцией. Гуманитариям не удается выработать прагматическую позицию перед лицом уже неотменимых реалий. Настаивать на том, что гуманитарные науки сбились с пути под влиянием абстрактных эзотерических теорий, — значит не признавать, что теория тесно связана с критикой, что критика с самого начала была ядром гуманитарной культуры и что она очевидным образом связана с практическим навыком, который мы часто слишком обобщенно называем «критическим мышлением». Лучше всего можно доказать практическую ценность гуманитарного образования, если показать, что на первом плане в гуманитарных науках стоит теория, которая и есть критика.

 

Критическая теория и конец / конечные цели гуманитарных наук

Наблюдатели, сетующие, что теория разрушила гуманитарные науки, пытаются доказать, что с середины XIX века и примерно до 1968 года гуманитарные науки настаивали на внутренне связной программе образования и исследований, которая затем была подорвана структуралистской, деконструктивистской, психоаналитической, квир- и марксистской теориями, а позднее мультикультурализмом, феминизмом и начавшимися постколониальными исследованиями и исследованиями культуры (cultural studies) [3]. Прежняя внутренняя согласованность зиждилась главным образом на пиетете перед литературным каноном и традиционными идеалами гуманизма. Она была связана с тем, что американский критик Эндрю Дельбанко назвал кураторской моделью исследования и преподавания [4]. В такой интерпретации главной задачей гуманитарных наук было сохранение и изучение великой гуманистической традиции в литературе, философии, изящных искусствах, истории и религии и поощрение студентов, в соответствии с идеалом Мэтью Арнольда, к беспристрастному изучению лучшего, что было создано человеческой мыслью.

С точки зрения Дельбанко, проблема теории в том, что она отказалась от почтения и беспристрастности в пользу критического отношения, разрушив внутреннюю согласованность дисциплин вокруг великих текстов, требовавших поиска «универсальных истин» как обоснования европейского гуманизма. В этой перспективе недовольство теорией обозначает себя в том, что теория, настаивая на различии и разнообразии, уводит нас от того, что нас объединяет, к тому, что нас разделяет. На смену универсальности в качестве ключевого принципа поиска в гуманитарных науках пришло различие. В новой модели гуманитарные науки стали анализировать исключение различий как принципиальное методологическое решение, которое прежде требовалось для создания понятия «человеческая общность» (common humanity). Это, в свою очередь, привело к появлению в различных гуманитарных дисциплинах огромного количества исследований, подчеркивающих важность конкретных различий, касающихся культуры, гендера, расы и сексуальной ориентации. В результате, гуманитарии-традиционалисты восприняли происходящее как разрушение гуманистических традиций, как подрыв самой идеи гуманитарного образования.

Конечно, гуманитарии-традиционалисты едва ли ошибались, усматривая в теории угрозу гуманизму: ведь такие разные теоретики, как Мишель Фуко, Жак Деррида и Луи Альтюссер (а также французские теоретики феминизма, такие как Моник Виттиг, Люс Иригарей и Элен Сиксу), часто объявляли в своих работах о конце человека гуманизма. В то время как гуманизм привык видеть человеческий субъект как суверенного агента, язык — как прозрачный медиум его действий, а истину — как продукт рассудка, преодолевшего границы истории, эти теоретики и их последователи ставят под вопрос автономность действий субъекта, прозрачность языка, основания рассудка и саму идею фундаментальной универсальной истины по ту сторону истории и культуры. Самое широкое хождение среди выражений этой идеи получила цитата-декларация из работы «Слова и вещи» Мишеля Фуко: «Человек — это не самая древняя и не самая постоянная из всех проблем, стоящих перед человеческим знанием», «человек — это недавнее изобретение… и конец его, быть может, недалек» [5]. В форме откровенно антигуманистического подхода к субъективности была также представлена и осуществленная Жаком Деррида критика метафизики, особенно его отказ от идеи присутствия человека в культуре и критика отождествления голоса, рассудка и субъекта. И Фуко, и Деррида следуют Альтюссеру, настаивавшему на фундаментально антигуманистической ориентации марксизма и доказывавшему, что мнимо автономный гуманистический субъект был продуктом идеологии и языка, существом не суверенным, а интерпеллированным (interpellated), затребованным той или иной идеологией. С этой точки зрения, критика гуманизма, осуществляемая теорией, выглядит как предательство идеалов, лежащих в основании гуманитарных наук [6]. Почему? Потому что теория заменила беспристрастность критикой идеологии, затруднила исследование человечества как общности и, по всей видимости, разрушила внутреннюю связность гуманитарного образования, маргинализировав великие произведения западной традиции в пользу второстепенных текстов некогда маргинальных авторов.

Невозможно отрицать те драматические изменения, которые привнесла в гуманитарное знание постструктуралистская теория, но вовсе не нужно считать эту теорию антигуманистической. Как показали Мартин Холлиуэл и Эндрю Маусли, гуманистическая мысль слишком разнородна, чтобы сводить ее к одной-единственной линии размышлений о человеческой субъективности [7]. Эти авторы оспаривают стандартное представление о том, что современная критическая теория «полностью порывает» с гуманизмом. Напротив, доказывают они, нам следует видеть в работах таких мыслителей, как Бодрийяр, Деррида, Фуко, Кристева, Лакан и Лиотар, развитие более нюансированной, рефлексивной и «строгой теории» человека. С этой точки зрения, современная критическая теория «рассматривает человека как незавершенный, изменчивый процесс», и такой взгляд необязательно считать антигуманизмом. «Постфундационистский (post-foundationalist) взгляд на человека», относящийся с подозрением к эссенциалистским категориям, по мнению Холлиуэла и Маусли, есть «гуманизм, обоснованный этически и политически» (Halliwell and Mously 2003, p. 1–2).

Я думаю, они правы, и важно не только распознать в современной критической теории попытку продуктивно преобразовать гуманистическое мышление в самой его сути, но также стремление признать, что критическое мышление как элемент теоретической деятельности стоит в центре традиции гуманизма. Отмахиваясь от теории из-за ее мнимой антигуманистичности, мы рискуем поставить объекты знания (назовите это культурной грамотностью) выше обучения критически мыслить о системах мысли, идеологии и власти (что я назвал бы критической грамотностью). Один из самых серьезных недостатков позиции традиционалистов в том, что объекты знания и критические процедуры рассматриваются в рамках логики «или/или». Эту позицию хорошо иллюстрирует проводимое Дельбанко различение между кураторством и критикой. По мысли Дельбанко, гуманитарные науки сбились с пути в тот момент, когда критика взяла верх над кураторством, когда теория и критика гуманизма вытеснили миссию гуманитарных наук по сохранению и почитанию традиционного корпуса знания (с поддержанием вневременного авторитета этого знания). Что упускается здесь из виду, так это отношение взаимозависимости между кураторством и критикой: ибо акт курирования в значительной степени требует критики, а критика сама есть форма кураторства.

Куратор не просто принимает решения, исходя из качества произведения и опираясь на свою способность различения. Он или она также привлекает свою критическую способность и воображение, связывая объекты таким образом, что возникают новые отношения между вещами и новые формы знания. Гуманитарии — исследователи и преподаватели — курируют через критику в более широком смысле слова. Следовательно, работа, которая осуществляется в современных гуманитарных науках, и есть кураторство в лучшем смысле слова. Она по-новому организует старые материалы и присоединяет как можно больше новейших знаний, создавая новые перспективы видения прошлого и настоящего. Следовательно, теория не представляет угрозы кураторству, но существенно важна для его интеллектуальной и педагогической жизнеспособности.

Так как теоретическое мышление всегда было центральным моментом в традиционном (mainstream) гуманизме, различение сохранения и критики не выглядит убедительным. Дельбанко желал бы, чтобы все внимание исследователей было сосредоточено на великих текстах или художественных произведениях в литературе, философии, истории искусств или религии, но, поступая таким образом, мы рискуем изолировать или даже защитить эти произведения от критики. Дельбанко полагает, что акт курирования всегда должен обладать приоритетом перед критической практикой, которую он расценивает как контрпродуктивную. Я, конечно, не ставлю пред собой задачи доказать, что Дельбанко во всем неправ и что весь смысл гуманитарных наук в критике, а кураторство должно отойти на второй план. Я просто думаю, что эти две формы деятельности взаимозависимы. Объясняя ценность гуманитарных наук, мы должны делать акцент не только на корпусе знания, хранителями которого они являются, но и на ценности тех форм критики, которым они обучают, особо отмечая, что критика есть неотъемлемый практический навык как исследователя, так и гражданина.

 

Теория, критика и традиция гуманизма

Что я имею в виду, обращаясь к понятию критики, и каким образом критика сыграла ключевую роль в становлении гуманитарных наук? Сразу поясняю: под критикой я подразумеваю не просто критическое мышление. Словосочетание «критическое мышление» стало избитым выражением, которое употребляют для красного словца в спорах о высшем образовании, при этом не затрудняя себя четким определением. Я имею в виду под критикой практику систематического анализа и тщательного исследования того, как выстраиваются концептуальные рамки-контексты и из каких источников они получают свой авторитет. Критика исторически и концептуально прослеживает развитие норм, регулирующих нашу личную и межличную общественную и политическую жизнь (с этой целью она исследует, как исторически выстраивается категория «мы», для защиты которой и изобретаются нормы).

Здесь важно подчеркнуть, что не существует критики самой по себе, отделимой от конкретной критики конкретного дискурса, и что критике можно научить, но не какой-то конкретной критике, а критической деятельности per se. Именно этому мы учим, когда преподаем критическую теорию. Джудит Батлер, размышляя о концепции критики у Мишеля Фуко, замечает, что критика «зависит от своих объектов, но ее объекты, в свою очередь, определяют сам смысл критики. Далее, первостепенная задача критики заключается не в том, чтобы оценивать, являются ли ее объекты — социальные условия, практики, формы знания, власть и дискурс — хорошими или плохими, придается ли им высокая или низкая ценность, но выявить саму рамку оценивания как такового» [8]. Этот мета-уровень в критике, это выявление самой рамки (контекста) оценивания как такового — сердцевина всей деятельности критика.

Критика в определенном смысле составляет самую суть гуманистической активности. Она предполагает тот тип абстрактного систематического мышления, который мы ассоциируем с эстетической теорией Канта, диалектикой Гегеля, Марксовым анализом классовой структуры и операций идеологии, с идеей Ницше о смерти Бога или с работами Фрейда о бессознательном и с его великой статьей «Недовольство культурой». Но критика включает в себя также и характеристику самих рамок оценивания, которые были привлечены в каждом конкретном случае критического анализа, включая нашу собственную оценку критических оценок. Действительно, невозможно помыслить гуманизм, а значит и гуманитарные науки, без критики и несогласия, сыгравших первостепенную роль в развитии мысли Просвещения и особенно в формулировании радикальных предложений, относящихся к политической свободе (liberty) и свободе воли (agency), главенству и автономности индивида, естественных прав всех людей независимо от происхождения. Каждая из этих идей включала теоретическую критику статус-кво. В этом и был смысл гуманизма в его истоках и основаниях. В этом ракурсе критика теории в гуманитарных науках не имеет смысла. Что хуже, она поражает гуманитарную деятельность в самое сердце, сдавая в архив ее критическую энергию, считая ее принадлежностью прошлого. Представленный таким образом гуманизм завершился, застыл, и теперь его остается лишь санировать и курировать. Он достоин исторического изучения, но в нем больше нет жизни.

В обсуждении Батлер идей Фуко особого интереса заслуживает ее пристальное внимание к тому, как он связывает критику с добродетелью (virtue), культивирование которой — вместе с моральным чувством — мы привыкли связывать с гуманитарным образованием. В отношении идеи, что «в критике есть нечто, роднящее ее с добродетелью», Фуко замечает (цит. по Батлер), что «добродетель чаще всего понимается либо как атрибут или практика субъекта, либо как качество, которое обусловливает и характеризует определенный тип действия или практики. Она принадлежит этике, которая реализуется не только через простое следование правилам или законам, представленным как объективные. И добродетель есть не только способ не нарушать согласия или сообразовываться с предустановленными нормами. В более радикальном смысле она есть критическое отношение к этим нормам» (Butler, op. cit.). Критическое отношение к нормам, подчеркивает Батлер, включает «сопротивление авторитету», которое Фуко расценивал как совершенно неотъемлемую часть просвещенческой критики положения вещей.

Хотя Батлер тут же добавляет, что вряд ли большинство мыслителей Просвещения согласились бы с таким пониманием связи между критикой и добродетелью, она настаивает на том, что идея «сопротивления не делает несостоятельной» проводимую Фуко связь между критикой и добродетелью, ведь он «ищет в характеристике Просвещения то, что осталось “непродуманным” в собственных категориях Просвещения. Поэтому его история — это критическая история» критики (Butler, op. cit.). Согласно Фуко, заключает Батлер, «критика начинает с того, что оспаривает требования абсолютного послушания и подвергает рациональной и рефлексивной оценке любую обязанность, которую власть навязывает субъектам» (Butler). Установленная Фуко связь между добродетелью и критикой, без сомнения, нацелена именно на обнажение этих операций и потому обладает освободительным потенциалом.

Представленный мной в общих чертах способ связать теорию с критикой и выявить их освободительный потенциал ставит на первый план ключевую проблему консервативной критики теории. С одной стороны, популярное представление о том, что теория разрушила гуманитарные науки, часто основывается на довольно верной мысли, что у теории есть все основания критиковать гуманизм. Но, с другой стороны, этот аргумент упускает из виду, что осуществляемая теорией критика гуманизма находится в полном согласии как с центральными положением и задачами критики в самом гуманизме, так и с его целью гарантировать распространение лежащих в сердце гуманизма идеалов политической свободы и свободной воли на всех и каждого. Именно поэтому не стоит воспринимать современную теорию — современную критику — как анти- или постгуманистическую, хотя некоторым теоретикам, как мы убедились, по вкусу такой стиль разговора. С моей же точки зрения, этот стиль контрпродуктивен. Когда гуманитарные науки находятся под угрозой, употребление анти- или постгуманистической риторики для оправдания гуманитарного знания лишено всякого смысла. Не существует оснований, по которым теория и ее критика гуманизма не могли бы сложиться в позитивную программу гуманизма XXI века.

Вместо того чтобы видеть в теории угрозу гуманизму, стоит рассматривать новые способы мышления о человеческом субъекте, о роли языка в конструировании реальности и формировании значений и ценностей, а также о том, как гендер, сексуальная ориентация, раса, этническая принадлежность и класс формируют идентичности, создают возможности для действия и одновременно налагают ограничения на свободную волю как конструктивное переосмысление и расширение традиционных положений гуманизма, касающихся индивидуальности, автономии, политических прав и свобод. По моему убеждению, современные формы гуманистической критики в общем и целом заинтересованы в расширении и диверсификации этих положений с тем, чтобы сделать гуманистический дискурс более, а не менее легитимным. И хотя в своих наиболее радикальных формах теория, казалось, провозглашала конец человека и начало постгуманистической эры, в действительности она выражала конструктивное, новаторское несогласие с историческими ограничениями гуманизма — несогласие, задачей которого было расширить и скорректировать гуманистические идеалы.

В примерах нет недостатка. Хотя, как мы видели, замечание Фуко о «конце человека» часто цитируют как пример антигуманистической ориентации современной теории, разумнее рассматривать его исследование отношений между субъективностью, дискурсом, идеологией и властью в одном ряду с общей теоретической критикой идеалистического субъекта философии XVIII–XIX веков как вклад в уточнение и прояснение гуманистического понимания субъективности и свободы воли. Под этим углом зрения весь смысл современной теории состоит в том, чтобы служить гарантией, что гуманистические права и свободы распространяются на всех, а не только на традиционного субъекта — «универсального человека» (universal man).

В этом контексте теория феминизма являет собой еще один важный пример критической теории, которую можно представить как антигуманистическую, хотя она таковой никак не является. С одной стороны, феминизм расходится с гуманистическим понятием «человека», основанным на универсализации одного варианта человеческой природы, выведенным и в значительной степени базирующемся на мужском опыте; но с другой стороны, с гуманизмом феминизм соединяет требование предоставить женщинам тот же самый набор прав и ту же самую автономию и свободу действия, что и мужчинам, — требование, ассоциирующееся с традиционным гуманизмом. Конечно, в своей критической функции феминистская теория и история бросают свет на патриархальную природу гуманизма. И не только в том тривиальном и вполне очевидном смысле, что буквально все ранние мыслители и писатели, связанные с гуманизмом, были мужчинами, чей статус ученых и преподавателей был основан на всех тех привилегиях, которые доставались мужчинам в патриархальной системе, — привилегиях, недоступных для женщин (с которыми в большинстве случаев мужчины обходились как с собственностью). Менее очевидная, но, пожалуй, более важная мысль заключается в том, что гендер как категория идентичности полностью отсутствует в гуманистическом мышлении о человеке. И не стоит видеть в этом наблюдении своего рода лингвистический педантизм, полагая, что великие писатели Ренессанса, Просвещения или современного гуманизма, используя понятие «человек» (man — мужчина), имели в виду и женщин тоже. Слишком часто женщин вообще не имели в виду. Гуманистический «человек» был концептуализирован на основе опыта людей мужского пола; и это касается форм власти, мышления, действия и автономии (не говоря уже о доступности образования, а значит, и самой исследовательской деятельности, из которой вырос гуманизм), которые исторически были доступны только мужчинам. Однако, как бы критично ни был настроен феминизм в отношении гуманистической философии человека, отказывавшей женщинам в праве голоса, важно рассматривать современную теорию феминизма как часть борьбы за расширение идеалов гуманизма в отношении личной автономии и свободы, нежели как попытку расправиться с гуманистическими идеалами. У феминизма, подобно марксизму, двойственное отношение к гуманизму — критическое несогласие с его центральными идеалами человеческой личности, автономии и свободы воли и одновременное требование их широкой легитимации и применения. Эту критическую работу, которую часто представляют как пост- или антигуманизм, следует понимать как часть развивающегося внутри самого гуманизма дискурса о том, что значит быть человеком, и о том, что должно быть включено в гуманитарное образование. Она являет собой и расхождение с гуманизмом, и расширение его логики.

 

Теория, критика и критическое мышление

Увязывание теории с критикой, а критики с критическим мышлением имеет не только интеллектуальный и исторический, но также и стратегический смысл. Критическое мышление часто называют единственным практическим навыком, которому учат гуманитарные науки, однако, как я отмечал выше, при этом не делается попыток дать ему определение. Те же самые люди, что критикуют роль теории в гуманитарных науках, подчеркивают важность критического мышления, забывая, что курс критической теории — один из самых удачных курсов по критическому мышлению в нашем высшем образовании. Взгляд на критическую теорию как на способ тренировки критического мышления позволяет оценить по достоинству общую пользу подобных курсов, но также и помогает придать содержательности понятию, которое столь часто заклинают в спорах о высшем образовании, но столь редко определяют. Например, Фонд критического мышления (http://www.criticalthinking.org) исповедует подход к критическому мышлению, связывающий его с таким родом теоретического мышления, который ассоциируется со структурализмом, деконструкцией и другими социальными, культурными и политическим теориями, бросающими вызов (обще)принятым догмам и косным укоренившимся допущениям. К примеру, в концепции деятельности Фонда заявлено, что критическое мышление культивирует «интеллектуальную дисциплину… рефлексию и непредвзятость»; при этом утверждается необходимость порвать с «автоматизмом и застывшей процедурностью» и принять «радикально различные» формы «мышления… адаптивные, более чувствительные к резко расходящимся точкам зрения». Критическое мышление очевидным образом связывается с социальными изменениями в условиях глобализации. «Мир, в котором мы сейчас живем, требует, чтобы мы постоянно переучивались, регулярно продумывали заново наши решения, чтобы мы регулярно подвергали ревизии формы нашей жизни и работы. Иными словами, новый мир смотрит нам в лицо, и в этом мире способность… к регулярному самоанализу будет все больше определять качество нашей работы, качество нашей жизни и, возможно, даже само наше выживание».

Такой подход требует признать, что основания критического мышления лежат в теоретическом мышлении и критике, осуществляемой во всех гуманитарных дисциплинах; но также и в сомнении, сопротивлении и переосмыслении этих форм в самом процессе их использования. Согласно этому подходу, не может быть критического мышления без теории. Критическому осмыслению подвергаются и должны подвергаться окостеневшие натурализованные, профессионализированные допущения и «протоколы» (сценарии будущих действий). Критическое мышление предполагает постановку неудобных вопросов по поводу застывших и машинальных способов осмысления и концептуализации проблем. Такой подход к критическому мышлению, когда к общепринятым представлениям подходят «непредвзято, в рамках альтернативных систем мысли, признавая и оценивая, как и подобает, их предпосылки, импликации и практические следствия», удивительно согласуется с кратким определением теории, данным Джонатаном Каллером. «Главный эффект теории, — отмечает Каллер, — заключается в оспаривании “здравого смысла”: точки зрения здравого смысла в отношении значения, письма, литературы, опыта» [9] (Culler 2011, p. 4). В этой перспективе теория есть форма критического мышления, которая, бросая вызов старым натурализовавшимся ортодоксиям, заставляет нас увидеть, что принимаемое нами за объяснения и допущения «здравого смысла» в действительности является теорией. Ведь «теория, — объясняет Каллер, — это попытка показать, что то, что мы принимаем на веру как “здравый смысл”, — по сути историческая конструкция, отражающая конкретную теорию, которая стала казаться нам настолько естественной, что мы даже не воспринимаем ее как теорию» (Culler 2011, p. 4).

Следовательно, теория в гуманитарных науках не есть отклонение от курса. Теория находится в центре того, чем, по общему мнению, должны быть заняты гуманитарные науки — в центре обучения критическому мышлению. Это способ критического осмысления гуманизма и разрыва между ценностями, в защиту которых он выступает, и выгодами тех, кто от этого выиграл. Теория провоцирует студентов мыслить открыто и непредвзято о собственных основополагающих убеждениях посреди резко расходящихся точек зрения, переосмыслять и переоценивать позиции, принимать к рассмотрению радикально различные формы мышления, как производится значение, об отношениях между искусством, философией и властью, об отношениях между классом, гендером, расой, сексуальной ориентацией и социальной справедливостью. С этой точки зрения, теория, бросая вызов укорененным в традиции способам интеллектуальной деятельности и написания истории, становится важным двигателем критического мышления, делаясь тем самым ключевым моментом миссии гуманитарных наук. Именно так на деле работает обучение критическому мышлению.

 

Заключение

Резюмируя итоги моего двояко направленного рассуждения, я еще раз отмечу, что не только не следует рассматривать теорию как уход от подлинных задач гуманитарных наук, но, что важнее, следует ясно видеть центральную роль теории как в истории гуманизма, так и в том наборе практических навыков, которым мы обучаем студентов в университетах. Мы не должны позволить теории стать козлом отпущения, обвиняемым за все беды гуманитарных наук, как это чудится критикам. Действительно, нам надо перестать только обороняться и следует всячески доказывать центральную роль теории в гуманистической традиции, преподаваемой нами в университетах, а равно и в современных гуманитарных науках. Необходимость в защите их — с каждым днем все острее.

 

Примечания

1. Fish S. Will the Humanities Save Us? // The New York Times. 2008. January 6. http://opinionator.blogs.nytimes.com/?s=will+the+humanities+save+us

2. Donoghue F. Will the Humanities Survive the 21st Century? // The Chronicle of Higher Education. September 5.

3. Среди тех, кто выступили с нападками в адрес теории на пике так называемых культурных войн в США, ведущую роль играли Уильям Беннет (William Bennet), Линн Чейни (Lynn V. Cheney), Динеш Д’Суза (Dinesh D’Souza) и Роджер Кимбалл (Roger Kimball). См. интересное обсуждение того, в чем они ошибались: The Attack on Theory. By Mark Bauerlein // The Cronicle of Higher Education. 2013. February 9.

4. Delbanco A. A New Day for Intellectuals // http://chronicle.com/article/A‐New‐Day‐for‐Intellectuals/21359

5. Foucault M. The Order of Things, an Archaeology of the Human Sciences. Y.: Vintage Books, 1994. P. 386–387.

6. Это был главный выпад в адрес теории со стороны таких консервативных американских критиков теории, как Уильям Беннет, Линн Чейни и Динеш Д’Суза.

7. Halliwell M., Mousley A. Critical Humanisms: Humanist/Anti-Humanist Dialogues. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2003.

8. Butler J. What is Critique? An Essay on Foucault’s Virtue // European Institute for Progressive Policies. May, 2001. http://eipcp.net/transversal/0806/butler/en

9. Culler J. Literary Theory: A Very Short Introduction. N.Y.: Oxford UP, 2011.

Первоначально этот материал был представлен в качестве лекции на конференции Making of the Humanities (Рим). В настоящее время этот текст готовится к публикации в качестве гл. 2 в ч. 12 работы: The Making of the Humanities. Vol. III: The Modern Humanities / Ed. R. Bod, J. Maat and T. Weststeijn. University of Chicago Press, 2014.

Источник: Academia.edu