Знаки Путина: юбилей Победы как пространство символических акций власти

От редакции: Фрагмент из книги «Победа-70: реконструкция юбилея» под редакцией Геннадия Бордюгова (М.: АИРО-XXI, 2015) печатается с любезного разрешения Ассоциации исследователей российского общества.

То, как именно власть использует 70-летие Победы в своих интересах и, следовательно, какие акценты придаст празднованию юбилея, оставалось непонятным вплоть до конца апреля. Высказывания на сей счет из-за кремлевских зубцов на протяжении зимы — начала весны не отличались оригинальностью и, как правило, обуславливались повесткой, заданной еще в прошлом году: силовое противостояние в Донбассе, политика официального Киева, в том числе и в отношении к прошлому, и спровоцированная названными обстоятельствами новая холодная война с Западом. Яркий тому пример — неучастие Владимира Путина в мероприятиях, приуроченных к 70-летию освобождения Освенцима, как заметный информационный повод, предопределивший плотное увязывание юбилейной тематики с текущей конъюнктурой. Несколько позже эта внешнеполитическая доминанта свелась к бурному обсуждению того, кто из высоких гостей посетит Москву на празднование 9 мая, а кто нет.

Все же остальное выглядело вполне по-старому: было ясно, что состоится парад и что этот парад будет помпезным; программа предпраздничных и праздничных мероприятий, а также различные проекты, основанные на общественных инициативах, казались более масштабными, чем обычно на 9 мая, однако это легко объяснялось круглой датой отмечаемого события. Несколько непривычным выглядело разве что активное задействование в подготовке к юбилею различных сетевых ресурсов — как правило, специально для того созданных. Но и это обстоятельство можно было интерпретировать не столько какими-то задуманными властью нетривиальными инициативами, сколько в принципе плотным погружением любого нынешнего делопроизводства в пространство Сети.

Однако несмотря на всю очевидную заурядность того, как протекала и — главное — какой виделась подготовка к юбилею Победы, наблюдатели высказывали предположение, что власть непременно предпримет какие-то нетривиальные шаги в публичном пространстве, но сделает это либо непосредственно накануне праздника, либо в сам День Победы. Не было сомнений в том, что Кремль постарается извлечь максимальный пропагандистский эффект из главной и действительно по-настоящему любимой красной даты календаря в обстановке откровенной травли президента за пределами России и неустойчивой внутренней ситуации. И если к новой холодной войне Кремль худо-бедно сумел адаптироваться, то неожиданные осложнения дома не могли не беспокоить. Буквально через неделю после многочисленного «Антимайдана» по Москве прокатилось не менее массовое, но прямо противоположное по своей идеологической ориентации шествие памяти убитого Бориса Немцова — событие, невольно возвращавшее к той тревожной неопределенности, которую испытывала власть три с лишним года назад, во время «белоленточных» всполохов. А потом пошли и совсем уж нехорошие разговоры о том, что, мол, Путин куда-то пропал, по телевизору его не показывают, штандарт над его кремлевской резиденцией снят и мы вообще на грани переворота. Несмотря на то что Путин вскорости «вернулся», а слухи о грядущем перевороте, как по мановению волшебной палочки, прекратились, нехорошее послевкусие все равно оставалось: стабильности и предсказуемости никак не вырисовывалось. И поэтому внутренний адресат кремлевского сценария Дня Победы становился даже важнее внешнего, так как список тех первых лиц, которые намеревались посетить Москву 9 мая, получался вполне приемлемым — и по количеству, и, главное, по набору представляемых ими стран.

 

Путинская криптограмма

Словом, интриги, рассчитанной прежде всего на внутрироссийскую аудиторию, не могло не быть просто по определению. И она началась — причем, действительно, прямо накануне юбилея. В конце апреля в журнале «Русский пионер», редактируемом известным кремлевским «хронистом» Андреем Колесниковым, вышла колонка Путина (он и прежде несколько раз выступал здесь в качестве колумниста) «Жизнь такая простая штука и жестокая», в которой президент поведал о военных воспоминаниях своих родителей. Этот текст заслуживает самого пристального рассмотрения ввиду его очевидной взаимосвязи с некоторыми особенностями последующих юбилейных торжеств.

Прежде всего обращает на себя внимание буквально кричащий диссонанс между содержанием статьи и имиджем того издания, в котором она появилась. Война и все что с ней связано — тема априорно сверхсерьезная, не допускающая по отношению к себе никакой двусмысленности или легкости, требующая от любого прикасающегося к ней строжайшего соблюдения своего рода «дресс-кода», сохраняющегося еще с советского времени. Нельзя сказать, что этот «дресс-код» обязывает лишь к серьезности — шутки, смех, веселье не возбраняются и даже поощряются, но при этом они непременно должны уравновешиваться героикой или скорбью. Шедевры советского кино — фильмы «Два бойца», «Небесный тихоход», а впоследствии эпопея «Освобождение» и «В бой идут одни “старики”», а также многие другие — задали планку тончайшего балансирования на такой эмоциональной грани. Но вот чего напрочь не терпит военная тема, так это дезориентирующей парадоксальности, причем не то что применительно к себе самой, но даже поблизости — «санитарная зона» вокруг нее, в которой недопустимы никакие смысловые нестыковки, непременно должна быть широкой. И именно это незыблемое правило в случае с путинской колонкой нарушалось самым откровенным образом. Стебный «Русский пионер», несмотря на свою ангажированность и расточаемые им намеки на близость к власти, — это не место для разговора о войне. Это все равно что писать о Великой Отечественной у мистера Паркера в его «Владимире Владимировиче.ру», куда более встроенном в кремлевские проекты, нежели во многом занявший его нишу «Русский пионер». Поэтому, когда в последнем вышел глубоко личный рассказ Путина о том, как война задела его близких и как он с детства проникался живой памятью о ней, это поначалу вызвало шок. О том, что именно написал президент, сперва даже не говорили — в остававшиеся до юбилея дни все напряженно пытались расшифровать этот месседж, который демонстративно ломал неизменную на протяжении десятилетий и практически безоговорочно унаследованную постсоветской Россией манеру абсолютно любых касательств Великой Отечественной. Да, Путин и раньше вел колонку в «Русском пионере», но это было в пору премьерства, и все эти «адреналиновые» заметки идеально вписывались в его показное юродствование эпохи тандемократии. Со времени последней публикации Путина в журнале прошло почти четыре с половиной года. Колумнист «Русского пионера» вернулся в Кремль и на протяжении всего своего третьего срока усиленно отрабатывает новый имидж — одномерно идеологизированный, без мачизма и показной гротескности. Казалось бы — какой тут «Русский пионер»!

Колонка написана совершенно нетипичным для ее автора стилем. И дело не в том, что в ней не чувствуется свойственной президенту едкоироничной простоты — это манера его устной речи, которая далеко не у всех сохраняется в неизменном виде и в речи письменной. Статья «Жизнь такая простая штука и жестокая» абсолютно непохожа именно на те известные примеры текстов Путина, которые не предназначались для произнесения вслух (например, предвыборные статьи в «Известиях» осенью 2011 — зимой 2012 года), и уж подавно не имеет ничего общего с его предыдущими публикациями в «Русском пионере». Такое впечатление, что она является просто первично обработанной расшифровкой аудиозаписи. Да и то — аудиозаписи какой-то уж очень странной: Путин так не говорит — что подтверждается полутора десятилетиями близкого медийного знакомства с ним. Колонка написана странным, непривычно лапидарным, рваным, рубленым и порой путаным языком, каким обычно говорят те, кого принято называть «простым народом». Простых и нераспространенных предложений гораздо больше, чем обычно в речи среднего жителя современного российского мегаполиса. Автор в полном соответствии с «народным» дискурсом (или с представлением о том, что он собой представляет и какие у него характерные черты) перебивает сам себя, начиная что-то уточнять, и в результате на какое-то время теряет основную нить повествования — например, прерывая рассказ о тяжелом ранении отца пояснением, что отдельную двухкомнатную квартиру в Ленинграде семья Путиных смогла получить именно потому, что отец был инвалидом войны, а потом снова возвращаясь к истории о том, как отца ранили. То есть по всему видно, что статья «Жизнь такая простая штука и жестокая» замышлялась и создавалась именно как не имеющая ничего общего с тем медийным миром, в котором живет ее автор и его многочисленные мегаполисные почитатели и ненавистники. Ее адресат — во многом искусственно сконструированный образ некоего «простого человека». «Медийный человек» поймет текст, написанный для «простого человека», а вот наоборот никак не получается.

Другая характерная черта колонки — особенный, буквально эпический схематизм, естественный в произведениях народного творчества, но заставляющий современного интернет-юзера спотыкаться буквально на каждом шагу. Ну, в самом деле, как вчерашний рабочий Владимир Спиридонович Путин смог вдруг оказаться в составе диверсионно-разведывательной группы НКВД, для службы в которой требовались и соответствующие анкетные данные (а партийного стажа у отца президента не было, он подал заявление в ВКП(б) уже после начала войны), и — главное — надлежащая профессиональная подготовка, а откуда она могла быть у рабочего, пусть даже с военного завода? Но в то же время прятаться от немцев в болоте, дыша при этом «через камышовую тростинку» наподобие древнерусских ратников, вводивших таким образом в заблуждение степняков, — это ли не свидетельство того, что надлежащая подготовка для службы в чекистской ДРГ у Владимира Спиридоновича имелась? Как удалось ему — чудом выжившему, но израненному, после того как его с товарищем прямо перед вражеским дотом немец забросал гранатами, — одному (товарищ, судя по всему, погиб) выбраться буквально из-под носа у немцев и вернуться к своим, притом что была зима?

Все эти без преувеличения чудеса отнюдь не заставляют сомневаться в подлинности рассказанного отцом президента. На войне случалось и не такое. Но поданные в преднамеренно опрощенной манере, они просто с трудом воспринимаются нынешним критическим сознанием: факты, и без того балансирующие на грани реальности, начинают казаться неотмирными, сказочными. Будь все то же самое рассказано на языке современной образности, да к тому же еще с соответствующими объяснительными «сцепками» — и не возникло бы никаких вопросов. А так — задеваешь за эту «народную речь», и невольно возникает ощущение неестественности. Опять-таки — не из-за неверия в то, что Владимир Спиридонович пережил это на самом деле, а из-за того, что обо всех эти героических вехах его биографии было бы гораздо легче читать, если бы они были поведаны нынешним языком.

Ситуация чем-то напоминает один неудачный прием в любимом и без преувеличения подлинно народном фильме «Калина красная», когда Василий Шукшин по какой-то причине решил снять чрезвычайно напряженный в эмоциональном отношении эпизод — Егор Прокудин и Люба у матери Егора Куделихи — не постановочным образом, а скрытой камерой. Старушка даже не знала, что снимается в кино, она просто делилась с героиней Лидии Федосеевой-Шукшиной воспоминаниями о своей жизни, в которой было много общего с жизнью сценарной Куделихи. Эпизод, естественно, остался не переозвученным в тон-студии, и качество звукозаписи в нем очень низкое. Но дело даже не в этом. Некоторая игровая нестыковка между этим «интервью» и последующим сильнейшим эпизодом, в котором Егор, оставшись наедине с Любой, начинает рыдать, заметна не только кинокритикам, но и обычным зрителям. Подлинность «интервью» Куделихи переигрывает постановочное поведение героев, хотя актеры и блестяще, на одном дыхании исполняют свои роли.

Симптоматичен и тот прием, к которому прибегает Путин, чтобы подтвердить правдивость поведанного его отцом. Президент пишет, что «пару лет назад» ему «принесли» хранящееся в архиве Министерства обороны дело с подробной биографической информацией на каждого участника той ДРГ, в составе которой воевал его отец. Использование служебного положения, дабы докопаться до правды, узнать или подтвердить что-то из того, что наглухо засекречено от остальных, у нас всегда воспринимается самым благоприятным образом: таким сообщениям обычно безоговорочно доверяют, а само лицо, которое в силу своего исключительного статуса сумело выведать то, что недоступно другим, начинают уважать еще больше. А особенно после оговорки, что «копия этого дела» хранится у президента «дома, в Ново-Огарево»: значит, президент честно вернул дело обратно в архив, отксерив или отсканировав его, — а ведь мог просто оставить у себя, и никто не пикнул бы! В свое время Путин рассказал и о другом аналогичном случае из своей биографии: когда он в 1998 году возглавил ФСБ, то благодаря своей должности познакомился с собственным личным делом, в котором прочитал характеристику на себя, которую ему дали «в разведшколе» и где «как отрицательную черту» записали: «Пониженное чувство опасности». То есть пиар-эффект от этой истории вообще удвоенный: во-первых, пиетет к человеку, имеющему допуск к эксклюзиву, а во-вторых, срабатывает типичный чекистский прием — оценочная инверсия, когда вроде бы как недочет, изъян с формально-должностной точки зрения на самом деле рассматривается как несомненное достоинство: «пониженное чувство опасности» — значит, героическая натура!

Еще один месседж — явно за пределы блогосферы, в народ — это аккуратное напоминание о чекистской династии Путиных: старшего, воевавшего в ДРГ НКВД, и младшего, дошедшего в органах госбезопасности до самого верха — пусть уже и в постсоветское время. В принципе президент не раскрыл здесь ничего нового: о службе отца в спецподразделении НКВД, как и о многих фактах из его военной биографии, изложенных в колонке «Русского пионера», он рассказал еще на заре своего первого срока, в известном интервью Наталии Геворкян, Наталье Тимаковой и Андрею Колесникову. Однако повторение этих сюжетов не выглядит неуместным. Напротив, поминание чекистского прошлого отца удачно согласуется с оброненным президентом как бы между делом замечанием о том, что им самим пройдена вся служебная вертикаль — с самого низа (дескать, при Брежневе отдельную квартиру «выделили» не мне, сотруднику «управления КГБ», а отцу — инвалиду войны). Трудовые династии — а особенно династии людей в погонах — у нас традиционно в почете.

И конечно, не могут не задеть за живое те подробности из семейного прошлого, которые президент впервые обнародовал в «Русском пионере». Да и расположены они подобающим образом — их проникновенность идет по нарастающей. Сначала — о петергофском соседе, перетащившем под обстрелом по льду Невы раненого Путина-старшего на противоположный берег, где был госпиталь, и сказавшем ему на прощание: «Ну все, теперь ты будешь жить, а я пошел умирать». Дальнейшая судьба этого человека долгое время оставалась неизвестной для Владимира Спиридоновича, пока он случайно в начале 60-х не столкнулся со своим спасителем в одном из ленинградских магазинов. Затем идет леденящая душу история о старшем брате самого президента — отобранном у матери (по ее собственным словам, передаваемым Путиным, для «спасения малолетних детей от голода» их «собирали в детские дома для последующей эвакуации», при этом «родителей даже не спрашивали»), умершем от дифтерита и неизвестно где похороненном. При этом президент особо оговаривает, что только «в прошлом году» люди, которых он до того не знал, «по собственной инициативе поработали в архивах и нашли документы», из которых следовало, что брат президента был похоронен на «конкретном участке» Пискаревского кладбища. (То есть все очень по-путински: опять спустя много лет мы узнаем нечто из закрытого источника — правда, в данном случае закрытого раньше, а теперь, судя по всему, доступного.) Наконец, удивительная история самой матери президента, Марии Ивановны. Отец каким-то чудом вернулся из госпиталя домой в тот самый момент, когда ее, лишившуюся сына и уже едва живую, санитары готовились увозить вместе с умершими от голода, а на возглас Владимира Спиридоновича: «Она же еще живая!» — они ответили: «По дороге дойдет. Уже не выживет». Ему буквально силой пришлось отбивать у санитаров свою жену, и она не только выжила, но и родила спустя несколько лет после войны своего второго — позднего — сына Владимира.

И последняя особенность путинской колонки — навязчиво акцентируемая автором и несколько неожиданная в данном контексте расположенность к немцам. Первый раз это проявляется при рассказе о спецподразделении НКВД, в котором служил Владимир Спиридонович. Его командиром был немец по национальности: «При этом советский гражданин. Но — немец». Этот факт подтверждался и в том самом деле, которое президент получил из архива Министерства обороны. А в конце колонки, где обычно подается в концентрированном виде основной посыл любого текста, Путин вдруг — кажется, совсем не к месту — заявляет, что у его родителей «не было ненависти к врагу, вот что удивительно». И далее пишет: «Я до сих пор не могу, честно говоря, этого до конца понять. Мама вообще была у меня человек очень мягкий, добрый… И она говорила: “Ну какая к этим солдатам может быть ненависть? Они простые люди и тоже погибали на войне”. Это поразительно. Мы воспитывались на советских книгах, фильмах… И ненавидели. А вот у нее этого почему-то совсем не было. И ее слова я очень хорошо запомнил: “Ну что с них взять? Они такие же работяги, как и мы. Просто их гнали на фронт”». И далее — самая последняя фраза колонки: «Вот эти слова я помню с детства».

Сегодня, по прошествии юбилейных торжеств можно дать объяснения всем отмеченным странностям президентской колонки, показать их предзаданность и раскрыть смысловой посыл.

Как представляется, выбор издания для публикации обусловлен именно несовместимостью образа «Русского пионера» и воспоминаний о войне. По-видимому, Кремлем изначально ставилась цель — максимально привлечь внимание к путинскому тексту. Безусловно, любые статьи, авторство которых принадлежит первому лицу, обречены на известность и на то, чтобы о них говорили. Но очевидно и другое: если бы эти семейные воспоминания вышли, скажем, в «Известиях» — как упомянутые статьи, когда Путин третий раз избирался президентом, — или тем более в «Российской газете», то внимание к ним было бы неизмеримо меньше, нежели к колонке в скандально известном и одновременно вполне прокремлевском журнале. Симбиоз несочетаемого — ореола, которым окружен «Русский пионер», и военной темы, преподносимой самим Путиным, — похоже, представлялся замышлявшим эту акцию приемом, который непременно сработает и — хотя бы и вогнав всех в оторопь — заставит заговорить о статье президента.

Но сенсации не получилось. Нельзя сказать, что колонка в «Русском пионере» осталась незамеченной, но вместе с тем она и не стала информационным поводом. Возможно, задумка не получилась из-за того, что колонку передержали: она вышла прямо накануне первых майских праздников, когда многие отправлялись на отдых, в «малый отпуск», а после Дня Победы о ней попросту забыли — на фоне яркого и, несомненно, удавшегося празднования со всеми его новациями. Если бы публикация в «Русском пионере» вышла хотя бы на пару недель раньше, то за это время интригу можно было бы успеть разыграть по полной.

Что касается обескураживающей «народности», непривычной эпичности и наоборот — отработанных за полтора десятилетия и устойчиво воспринимаемых в положительном ключе образов самого Путина, а также напряженной проникновенности и высокой эмоциональной энергетики его текста, то все эти особенности становятся естественными и даже закономерными, если рассматривать колонку как своего рода провозвестие, пробный шар шествия «Бессмертного полка», причем именно в формате нынешнего юбилея: массового, духоподъемного, с автором, держащим портрет своего отца, в качестве одного из участников акции — такого же, как и все остальные, ничем от них не отличающегося. И если в президентской колонке чувствовался явный перебор с «народностью» (казалось, еще чуть-чуть — и такое «опрощение» возымеет обратный, отталкивающий эффект из-за своей неестественности для в общем-то угадываемого собирательного портрета коллективного адресата путинского месседжа — общества за пределами блогосферы), то в «Бессмертном полку» задумка масштабной народной акции нашла предельно адекватное воплощение, идеально соответствующее нынешнему состоянию этой многослойной, дисперсной, непредсказуемо переменчивой, но вместе с тем внутренне связанной какими-то незримыми нитями среды, называемой народом. И кто знает, может быть, перебор с «народностью» в воспоминаниях Путина о своих родителях позволил в итоге найти верную тональность для «Бессмертного полка» и его информационного сопровождения? Если это действительно так, то соответствующие кремлевские структуры на этот раз сработали просто виртуозно. Во всяком случае, не было ощущения постановочности и имитационности — того, в чем постоянно обвиняют Кремль его критики; действо выглядело (а возможно, и являлось!) подлинным — вплоть до нюансов и мелочей. Непривычная, несвойственная нашему времени правдивость «Бессмертного полка» созвучна и стремлению автора показать, что картины войны, воспроизведенные в колонке со слов родителей, достоверны и не подлежат сомнению: «…все, что родители рассказывали о войне, было правдой. Ни одного слова не придумали. Ни одного дня не передвинули. И про брата. И про соседа. И про немца — командира группы. Все один в один. И все это позже невероятным образом подтверждалось». Последняя оговорка — это уже, понятно, о возможностях самого Путина: дополнительная легитимация допуска к эксклюзиву — и одновременно право наравне с другими пройти с портретом отца в «Бессмертном полку».

А специфическим образом преподнесенная немецкая тема — это, конечно, прелюдия к встрече с германским канцлером 10 мая и сказанным тогда словам: «Наша страна воевала не с Германией, она воевала с нацистской Германией. С Германией, которая сама стала первой жертвой нацистского режима». В этих словах нет ничего нового — то же самое говорилось и в советское время. Но важен контекст — как, когда, по какому поводу и зачем это сказано. Видимо, Кремль не оставил попыток если и не оторвать Германию от США, то, по крайней мере, всячески способствовать любым проявлениям ее самостоятельной роли, и Берлину был послан еще один сигнал об этом — эффектный и умело аранжированный.

 

Подтексты парада

В отличие от такой основательной «криптологической» (хотя и не воспринятой обществом — но это уже другой вопрос) подготовки «Бессмертного полка» и встречи с германским канцлером, традиционно центральное событие празднования Дня Победы — парад на Красной площади — никак особым образом не анонсировался (подогревание интереса к новым образцам военной техники, которые будут представлены на параде, также в целом укладывалось в отработанный годами сценарий). Но если никакого особенного «канунного» настроения не создавалось, то сам по себе парад ознаменовался целой серией важных знаковых особенностей, которые и сделали ежегодное действо на Красной площади чрезвычайно информативным месседжем о сегодняшней повестке Кремля и ее возможном и желательном развитии в ближайшей и, возможно, среднесрочной перспективах. Поскольку эти особенности и составили главные «изюминки» парада, на них и не следовало намекать заранее — сюрприз гораздо интереснее.

Яркой символической победой Кремля можно считать то, что ему удалось собрать на параде треть населения планеты — если считать присутствие на Красной площади руководителей полуторамиллиардного Китая и миллиардной Индии (плюс еще несколько десятков миллионов из других стран Востока и Запада, первые лица которых прибыли на празднование Дня Победы). По этому поводу были сделаны самые разные комментарии о новых геополитических ориентирах Москвы и их вероятных последствиях. Между тем один важный нюанс остался незамеченным наблюдателями. Практически всех высоких гостей удалось уговорить надеть георгиевскую ленту — точнее, не ее саму, а значок, стилизованный под чернооранжевый бант. И это несмотря на то что на Западе и в некоторых странах ближнего зарубежья, особенно на Украине, а также в Белоруссии и Казахстане георгиевскую ленту пытаются представить символом «донбасского сепаратизма» и агрессии Москвы против Киева. Значок надели не все — например, у Нурсултана Назарбаева его не было: сказалась развернутая в Казахстане кампания по дискредитации ленты. Однако главный гость — Си Цзиньпин, находившийся на протяжении всего парада рядом с Путиным, — значок надел. Не исключено, что со стороны Кремля имела место и определенная хитрость: если бы высоким гостям была предложена именно лента, то, возможно, число отказавшихся надеть этот ставший уже привычным в России символ Победы несколько увеличилось бы. Между тем диффамационная кампания развязана против полоски ткани соответствующей расцветки, а связанный из нее бант — такой же, как и у Президента России, — не выглядел «идеологически двусмысленным», во всяком случае, для не очень-то разбирающихся в постсоветской войне символов лидеров дальнего зарубежья.

Удивило поведение на параде министра обороны Сергея Шойгу. Однако оживленно обсуждалось лишь то, как он перекрестился, выезжая из ворот Спасской башни. Этому поступку давались разные объяснения. Чаще всего высказывалось предположение, что министр сделал это, помня о громких происшествиях с военной техникой на репетициях парада. Выдвигалось и другое объяснение: дескать, генерал армии последовал примеру маршала Георгия Жукова на Параде Победы 1945 года, когда тот, как видно на кадрах кинохроники, также выезжая из Спасских ворот, снял фуражку, замер на какой-то миг, а потом снова ее надел и двинулся дальше. Точно мысленно перекрестился — ибо по-другому тогда просто нельзя было. Осведомленный Андрей Колесников предложил 11 мая в «Коммерсанте» иную версию. Мол, в прошлом году после парада на 9 мая Шойгу рассказали, что в давние времена, когда проезжали на лошадях через Спасские ворота, крестились на расположенную над ними икону Спасителя, недавно обнаруженную и возвращенную на свое прежнее место. И якобы министр обороны принял эту историю «близко к сердцу». Видимо, для того, чтобы этот «апокриф» был понят правильно, Колесников завершил его чуть ли не прямым намеком на то, что поступок Шойгу был не случайным, а глубоко выстраданным, не спонтанным, а подготовленным: «Никто не знает, сколько раз до этого он крестился. И не узнает. Это его ведь личное дело. Но мы теперь точно знаем, что 9 мая он все сделал правильно».

Складывается впечатление, что зачем-то понадобилось публично показать православность министра обороны: дескать, он больше не пытается демонстративно дистанцироваться от веры, как это он сделал в апреле 2001 года, что не осталось незамеченным наблюдателями и долго, чуть ли не до самого последнего времени вспоминалось всякий раз, когда заходила речь о возможном дальнейшем карьерном росте Шойгу — до уровня премьера, а то и преемника Путина. Тогда, 14 лет назад, Шойгу встретился в ресторане «Прага» с Юрием Лужковым, и они договорились об объединении руководимых ими движений — соответственно «Единства» и «Отечества». То есть положили начало «Единой России». Это произошло в Великий пост. И когда оба вышли к журналистам, Лужков сказал, что они «съели постный обед» и решили объединиться, на что Шойгу возразил: «Это Юрий Михайлович съел постный обед», — как бы тем самым давая понять, что он вне этой традиции. Подобные ляпы запоминаются надолго.

Видимо, сейчас по каким-то причинам понадобилось убедить телеаудиторию в том, что теперь перед нами — совершенно другой человек, если и не укорененный в православной традиции, то, во всяком случае, усиленно к ней стремящийся. Очевиден и постановочный характер этого крестного знамения министра в воротах Спасской башни. Хорошо известно, что режиссура движения камер на таких мероприятиях отлажена до мельчайших деталей: что, когда и в какой последовательности надлежит показывать. И если после демонстрации крупным планом, как Шойгу перекрестился, оператор повел камеру вверх и сфокусировался на той самой надвратной иконе Спасителя, о которой писал Колесников, как бы тем самым ставя логическую точку в «неожиданном» поступке министра обороны, то это был отнюдь не экспромт.

Но о каком-то особенном позиционировании Шойгу на параде свидетельствует не только этот эпизод. Обращает на себя внимание и то, что почему-то на мундире министра обороны не было георгиевской ленты. У всех остальных участников парада — от военнослужащих, проходивших в строевых коробках, и до командовавшего парадом главкома Сухопутных войск, генерал-полковника Олега Салюкова — ленты были (исключение составили только военнослужащие 154-го отдельного комендантского Преображенского полка — на их исторических мундирах они выглядели бы неуместными). Более того, были они и у всех зарубежных военнослужащих — участников парада — и даже у казахстанских военных: отсутствие этого символа «донбасского сепаратизма» у их национального лидера не помешало казахстанцам прикрепить его на свои мундиры. Единственными зарубежными участниками парада, не надевшими георгиевскую ленту, были белорусы, что, видимо, было просто недопустимо, если принять во внимание исключительно теплые отношения Александра Лукашенко с Петром Порошенко. То есть георгиевская лента имелась, за буквально точечным и объяснимым либо эстетически (преображенцы), либо политически (белорусы) отсутствием, у всех военнослужащих, у которых Шойгу принимал парад. А вот у министра обороны ее не было. Само собой разумеется, не было у него и значка с георгиевской символикой — как у первых лиц. И такое промежуточное положение Шойгу — как бы уже без символа принадлежности к парадной служилой корпорации, но в то же время еще и без значка, которым были одарены вип-персоны, — бросалось в глаза.

Обращали на себя внимание и иные любопытные моменты. Например, то, что после доклада Верховному главнокомандующему о готовности войск к параду Шойгу удостоился рукопожатия не только Путина, но и китайского лидера, что было явно не по субординации и не требовалось конкретно в этот миг даже с точки зрения обычной вежливости. Удивило и то, что Шойгу простоял рядом с Путиным на протяжении всего его выступления и лишь после исполнения Государственного гимна России покинул трибуну первых лиц. Находясь по левую руку от Путина, пока тот читал свое обращение и объявлял Минуту молчания, то есть в кульминационный эпизод парада, министр обороны неизбежно оттягивал на себя внимание, направленное на президента. Что это? Досадная оплошность службы протокола? Наконец, по завершении парада и после традиционных рукопожатий Путина с командирами парадных расчетов Шойгу сопровождал президента чуть ли не до самой Могилы Неизвестного солдата, где уже собрались ожидавшие российского лидера высокие зарубежные гости, и этот растянувшийся на несколько минут проход вдвоем транслировался в эфире в режиме реального времени. Чем объяснить столь высокую честь, оказанную генералу армии? Неужели только лишь благодарностью за безупречно проведенный парад? И даже если такое имиджевое «повышение» Шойгу было подготовкой общественного мнения к каким-то намечающимся карьерным перспективам министра обороны, стоило ли это вплетать в сценарий празднования Дня Победы? Ведь повышенное внимание к перечисленным «мелочам» в ходе представления главы военного ведомства на параде не могло не девальвировать усиленно формировавшееся представление о первом лице как главном распорядителе происходившего действа.

 

Новый праздник и его судьба

Впервые за постсоветскую историю Дня Победы власть, помимо фокусировки на традиционной — державной — доминанте его сценария (военный парад как самоценное событие и одновременно как фон для тех или иных знаковых высказываний и поступков Верховного главнокомандующего), выстроила другую составляющую празднования этой даты — общественную («Бессмертный полк»), — оказавшуюся не только равновеликой по значимости этой доминанте, то есть фактически лишившей ее монопольного положения в пространстве юбилея, но и органично ее дополнившей. После 9 мая 2015 года можно с уверенностью констатировать, что властью санкционирован новый, своего рода «двуглавый», ритуал с военным и общественным парадами, соединительным звеном между которыми стала Минута молчания, объявленная президентом во время державной части праздника.

Первый опыт подобной корректировки сценария Дня Победы можно считать удачным для власти: она сохранила за собой инициативу на обеих площадках. И если на первой из них она однозначно является безальтернативной «точкой сборки» (именно на нее равняются пешие коробки и колонны техники), то ее формальное лидерство на второй площадке не предопределено — просто хотя бы потому, что оно здесь не предполагается в принципе: «Бессмертному полку» вождь не требуется — здесь надо светиться отраженным светом: лицо, претендующее играть первенствующую роль, должно вести себя типовым образом, быть таким, как все, и ни в коем случае ничем не выделяться из общего действа, что и продемонстрировал Путин, прошедший с портретом Владимира Спиридоновича в общем строю «однополчан». В этом смысле гениальным решением стало соседство «голоса» эпопеи «Великая Отечественная» и героя культовых «Офицеров» Василия Ланового. Всегда есть искушение заподозрить любого актера, пусть и всенародно любимого, в постановочности даже самых искренних его поступков, и в данном случае он как бы оттягивал на себя подозрения в неискренности, которые могли быть адресованы Путину: мол, пиарится и повышает рейтинг на волне общего подъема.

Новый для власти способ обеспечения политического лидерства — через «инициацию» коллективной акцией — был предварительно прописан президентом в его колонке, опубликованной в «Русском пионере» и ставшей своеобразным концептуальным сценарием «Бессмертного полка». Публикация не получила существенного общественного резонанса, который, вероятно, ожидался, вместе с тем ее идеологический месседж абсолютно совпал со смыслом массового шествия. Несколько «провисла» лишь одна составляющая этого сценария — попытка некоторого «освежения», «оживления» и без того по умолчанию разделяемого еще с советских времен одновременно официального и коллективного мнения о неуместности и недопустимости попрекать немецкий народ фашизмом, что на протяжении всех прошедших с окончания Второй мировой войны 70 лет явным образом контрастировало с насаждавшимся Западом комплексом вины и ответственности нации за грехи ее целого поколения. Известный лозунг Константина Симонова и Ильи Эренбурга «Убей немца!» имел сугубо ситуативное значение и утратил всякий смысл после Победы. Поэтому навязчиво ощущаемое в президентской колонке стремление дезавуировать этот лозунг выглядит неуместным, поскольку оказывается борьбой с тенью далекого военного прошлого. Если воспринимать колонку в «Русском пионере» именно как репетицию «Бессмертного полка», то в подобном заходе на тему национальной вины немцев не было никакого смысла: эта тема абсолютно никак не отразилась, да и не могла отразиться в марше памяти из-за своей неестественности для общественного мнения россиян. Понятно, что такая «реабилитация» немцев имела исключительно конъюнктурное значение — как еще одна «метка» Ангеле Меркель накануне визита канцлера в Москву, — а ее перенесение из сферы дипломатии в пространство фундаментальных основ народной памяти о войне выглядело натянутым. Правда, эта неувязка никак не испортила общего впечатления от путинской публикации — возможно, во многом из-за того, что колонка просто не рассматривалась «под микроскопом» именно как некая бетаверсия нового сценария Дня Победы.

Найдя оптимальную на данный момент формулу сочетания державного и народного компонентов юбилея, Кремль сохранил политическую инициативу в своих руках и подтвердил собственную монопольную субъектность в пространстве власти: он предложил оригинальный ответ на несформулированный и нечетко осознававшийся, но вместе с тем все более ощущавшийся запрос снизу на новый сценарий празднования Дня Победы, и этот ответ был принят обществом. И при этом на некоторое время даже притупил остроту целого спектра неудобных для руководства страны проблем внутренней и внешней политики, особенно — на фоне самого отмечавшегося события — все чаще в последнее время задаваемых вопросов по поводу невнятной политики в отношении официального Киева и уже ощущавшегося нового витка войны в Донбассе, фактически начавшейся блокады Приднестровья со стороны Украины и Молдавии и усугубляющейся бесперспективности упований на возможность разрешить все эти проблемы в «нормандском формате». Кремль в очередной раз продемонстрировал способность быть гением тактики в течение непродолжительных отрезков времени, находя идеальные сочетания подлинных — пусть при этом и во многом инспирированных — массовых настроений и манипулятивных технологических решений. Настрой юбилея Победы, совершенно справедливо названный наблюдателями «русской весной – 2», был во многом «подогрет» такими разными атрибутами «русской весны – 1», как умелая демонстрация военной мощи без ее применения, впечатляющая актуализация темы национального единства (только на этот раз не в смысле ирриденты, как в прошлом году, а через передачу Дню Победы функций так и не прижившегося 4 ноября), эффектное символическое кодирование (превращение георгиевской ленты в, без преувеличения, планетарный образ на фоне развязанной против нее войны на постсоветском пространстве). При этом подлинный смысл «русской весны – 1» — выход России из геополитического гетто, в котором она оказалась после гибели Советского Союза, — в «русской весне – 2» не только не играл первостепенной роли, но и во многом профанировался, сохраняя свою видимость за счет лавирования ad hoc и пропагандистских приемов. Из последних можно назвать хотя бы артикулированное перечисление во время прохождения знаменной группы по Красной площади в начале парада голосом «современного Левитана» — Игоря Кириллова — советских территорий, с которых Красная армия под своими боевыми знаменами изгоняла фашистов после ее перехода в 1943 году во фронтальное контрнаступление. Называется Украина, что уже само по себе провоцирует сегодня определенный набор ассоциаций — особенно если при этом говорить об ее «освобождении» и упоминать некие флаги, под которыми войска продвигаются с востока на запад. Используются все реже звучащие сейчас названия: «Белоруссия», «Молдавия», а также совсем уже затабуированное — «республики Прибалтики». И наконец — совершенно нетипичное применительно к эпохе Великой Отечественной раздельное называние Крыма и Севастополя.

В результате власть создала себе непростую проблему. Она резко усилила эмоциональный накал нашего главного праздника, заметно подняла его идеологическую планку, связала День Победы с новыми смыслами и образами, прежде ему не свойственными и взятыми из актуальной современности. То есть фактически вырвала его из вечности и накрепко привязала к сиюминутной текучке — непредсказуемой и переменчивой, особенно если заниматься ей так, как власть привыкла это делать: предпочитая тактические решения стратегическому проектированию. И если политический фон 70-летнего юбилея был более или менее нормальным, без кризисных обострений или тем более досадных промахов, неудач, просчетов и поражений, то нет никакой гарантии, что в будущем День Победы будет таким же «безоблачным», но давать задний ход, вернуться к старому сценарию его празднования после всего того, что было предпринято в этом году, уже не получится. В противном случае, негативный эффект от такого реверса окажется убийственным для имиджа власти. Осознает ли Кремль названные риски нового — безусловно, яркого, остро востребованного и обладающего мощным пропагандистским эффектом — сценария Дня Победы? Готов ли он преодолевать эти риски, используя их в качестве дополнительного обоснования корректировок, внесенных в старый сценарий празднования 9 мая? К сожалению, на сегодняшний день нельзя дать однозначно утвердительные ответы на поставленные вопросы, хотя только что прошедший юбилей создал исключительно благоприятные для власти возможности воспользоваться доверием этого нового путинского большинства — «Бессмертного полка».

Источник: Победа-70: реконструкция юбилея / Под ред. Г. Бордюгова. М.: АИРО-XXI, 2015. С. 143–158.