Высшие и низшие (по мотивам 37-го ММКФ)

Иерархия встроена в сознание, так что у нас для всего есть свой верх и низ. Людей и их творения, в том числе фильмы, оценивать принято, а государства и народы — зазорно, допустим лишь язык цифр — рейтингов по отдельным параметрам. Кино может рассказать о тектонических сдвигах вверх и вниз по невидимой, но всеми подразумеваемой шкале гораздо больше. Добралось оно и до высочайших кабинетов, как бы ответственных за человечество в целом.

Я теперь всякое кино смотрю как документальное. Не документ — значит, поделка/подделка. Фильм Джафара Панахи «Такси» — документальное или игровое (постановочное — безусловно)? В случае «Такси» мы этого не знаем: в конце режиссер говорит, что титров не будет, чтоб не подставлять людей. Ведь он — знаменитый иранский режиссер — сидел за «неправильное» кино в тюрьме, которая ему была заменена на домашний арест благодаря всемирному скандалу, который вызвало его заключение и запрет на профессию в течение 20 лет. Под домашним арестом он снял уже третий фильм, на сей раз «незаконно» выйдя из дома. Впрочем, снимать кино для него — тоже незаконно, в большой мир он передает свои фильмы тайно, благо теперь фильм умещается на флэшке. «Такси» получило главный приз последнего Берлинского фестиваля — Золотого медведя. Режиссер сел за руль такси и день поездил, подвозя разных людей и общаясь с ними. Актеры ли они? По идее, нет, иначе власти узнали бы их и тоже арестовали. А «просто человек» может затеряться в толпе. «Художественный» ли это фильм? Да. И приз свой получил именно в этой номинации.

Иран. По улицам ходят женщины в паранджах и хиджабах, убогая урбанистика некогда роскошной Персии, в такси садится женщина, потом подсаживается мужчина. Он возмущен ограблением какой-то лавки — свежая новость — и считает, что воров надо казнить. Тогда другим неповадно будет. Женщина подает голос: «Легко вы людей на казнь отправляете». — «А вы кто?» — «Учительница». — «Так и думал» (ясно, что либеральные интеллигенты для него — как красная тряпка для быка). — «А вы?» — «Временно безработный». — «А какая у вас профессия?» — «Скажу, когда выйду».

Выйдя из такси, бросает: «Я — карманник». И с пафосом произносит монолог: «Но я никогда не возьму кошелек у бедных, я не такой, как…» Он выше тех воров из новостей и выше мягкотелой учительницы, потому что говорит: «казнить».

Садится продавец DVD запрещенных фильмов (Вуди Аллен, например, запрещен). «Я вас сразу узнал, вы — режиссер Панахи». Из всего многообразия сюжетов, которые несут с собой пассажиры, мы узнаем в них… наших соотечественников. В такси садится случайно (понятно, что постановочно, но по фильму — случайно) встреченная на улице адвокат-правозащитница, которая едет в тюрьму, как некогда навещала там и самого Панахи. Не только по роду деятельности, но и внешне — невероятно похожа на правозащитницу Зою Светову.

Две бабки везут аквариум с рыбками, которых нужно выпустить в священный пруд ровно в 12 часов дня, иначе они, бабки, умрут. Волнуются, что не успеют. И нам знакомы подобные «чумачества».

Племянница Панахи, школьница, которой нужно снять видеосюжет, зачитывает дяде список вещей, которых не должно быть в «фильме, годном к показу» (в конце режиссер объявляет, что его фильм не годен к показу). Список, составленный аятоллами, практически не отличается от проскрипций министра Мединского.

Кого мы видим в фильме? 86%. А может, и 89. Людей, ищущих свои маленькие отдушины в сжимающем легкие и сердце корсете исламского государства. Сам корсет кажется столь же естественным, как собственный позвоночник. Но есть 14, а может, 11 процентов — таких как Панахи и его знакомая правозащитница. И раз они есть, значит, не все потеряно. Жаль, на фестивале не было фильма из Саудовской Аравии (там запрещены кинотеатры и нет киноиндустрии, но как минимум один фильм все же был снят) — можно было бы посмотреть на 146%. Богатых. Бедный Иран под санкциями (которые вот-вот снимут), а с саудитами все ищут дружбы. И неважно, что именно оттуда тянется щедрая рука, кормящая исламистов-террористов. Иран тоже кормит, но другую ветвь, за что и попал в 1984 году под американские санкции, но ветвь эта в последнее время слабеет. Люди в белых одеждах оказались среди «высших», а в черных — среди «низших». Но сценарий многотысячесерийного фильма, в котором мы живем, подисчерпал сюжетные ходы и в новой серии делает ставку на перемену ролей.

Документальный фильм француженки Анн Руссийон «Я — народ» — о двух революциях в Египте. Герой, простой крестьянин Фаррадж, живущий со своей многочисленной семьей в доме, где стены — из голого бетона, со следами давно облупившейся краски, дети спят на полу, и все очень напоминает жизнь в пещере. Единственное развлечение — телевизор (допотопный, с выпуклым экраном), показывающий слабо различимую картинку, похожу на мерцающий фонарь в темном доме Фарраджа. Зато звук ясный, он — единственное, что изменилось в жизни этих крестьян с пещерного века. Новости из телевизора наполняют их однообразный нищенский быт — тяжелая работа мужа на рисовом поле, каждый год рожающая жена — смыслом. У младших детей свой смысл — мультики, старшие повторяют то, что говорит отец, а он повторяет то, что говорят в телевизоре. А говорят, что в Каире волнения, чуть не революция.

— Какая еще революция! — негодует Фаррадж. — Работать надо, а не по улицам шляться. Мубарак — это стабильность. Автору же фильма, француженке Анне, герой советует скорее выйти замуж, иначе будет поздно. Это второй совет ей, первый дала жена при знакомстве: чтоб уезжала, поскольку она — враг, из демократической страны, а демократия — зло. Ничего, притерпелись, позволили наблюдать за собой, теперь жалеют ее, что незамужняя. И вот телевизор констатирует: великая тахрирская революция свершилась, Мубарак свергнут. Фаррадж вне себя от счастья: наконец-то! Одни военные нами правили, надоело, теперь, наконец, будет гражданский, Мурси. И страна-то исламская, религиозный деятель — как раз то, что нужно.

— А ничего, что он — из террористической организации «Братья-мусульмане»? — интересуется Анна.

— Неважно, — говорит Фаррадж, — он же будет президентом всех египтян, а не только исламистов (сам он не религиозен). Когда Мурси избирают президентом, Фаррадж всех донимает восторгами по поводу нового президента и объясняет, вслед за телевизором, почему как раз теперь наступит настоящая стабильность.

О какой стабильности он говорит, не понять: стабильнее его жизни и не придумаешь. Впрочем, он позволяет себе новшество, которому противится жена: покупает старую (полувековой давности), но автоматическую мельницу.

— Это подарок моим детям и всем будущим поколениям, — с гордостью заявляет Фаррадж. Кнопку нажал — и мука, а мука — это гарантированный хлеб. Стоила дорого, но вложение в будущее того стоит. Мельница — второй предмет цивилизации, появившийся в доме. Цивилизацию Фаррадж, конечно, ненавидит, но два ее плода, добравшиеся до него из прошлого века, — главные радости его жизни.

Поскольку родился новый ребенок, надо пристроить новую комнату. Сосед, заливающий землю бетоном, тоже думает о политике. Ругает президента Мурси и исламизм. Фаррадж набрасывается на него, прямо как какой Жириновский, зная, что он на стороне власти, значит, и он — власть. И тут телевизор говорит, что на Тахрире снова революция — на сей раз, чтоб свергнуть Мурси. Анна везет Фарраджа в столицу, он вливается в толпу и вместе с ней начинает жестикулировать и скандировать «долой». Вернувшись в деревню, когда Мурси уже повержен, радуется.

— Но ты же был таким горячим его сторонником! — недоумевает Анна.

— Тогда да, а теперь нет.

Фаррадж — это 86%, население Египта — 87 миллионов человек, но революцию, и ту и другую, делал 1%, может быть, 2%, а Мубарак сидел на троне 30 лет. Отели с иностранцами, впрочем, и до, и после двух революций строго охраняют от египтян, а когда я ездила в Луксор, наш автобус сопровождал военный джип — отгонять местное население. Опасное население, наконец, прорвалось из своих резерваций, но пока у него нет основания, на котором оно могло бы построить собственную цивилизацию или влиться в уже существующую. Избранием Мурси оно хотело сказать то, что я услышала от отельного египетского торговца за год до первой революции: «Мы любим иностранцев, они приносят нам деньги, но мы их презираем».

— Почему же? — удивилась я.

— Потому что у них нет того главного, что есть у нас.

— Что же это?

— Ислам.

— А что для вас значит ислам?

— А то, что это высшая ценность, которая есть только у нас.

Первая революция означала: мы не дикие, не отсталые, мы отстояли свое право выбора и станем такими же важными, как все эти иностранные туристы: у них есть деньги, у нас — ислам. Мы больше не униженные и оскорбленные. Вторая революция, возврат к правлению военных, произошла потому, что страна стала сползать к иранской деспотии и крови, а денег убавилось. «Вставание с колен» оказалось совсем не тем упражнением, которое приближает к «высшему» — цивилизации.

И вот мы видим послов самой этой цивилизации в фильме «Пришествие» датского режиссера Майкла Мэдсена. Автор фильма поставил эксперимент вместе с чиновниками ООН, учеными НАСА — с несколькими ключевыми фигурами, занимающимися космосом и изучением обитаемости планет. Он предложил им представить себе, что инопланетный корабль, наконец, прилетел на Землю, вместе с экипажем. Участники эксперимента — те самые люди, включая психолога, которые в этом случае должны были бы принимать решения о дальнейших действиях.

Начало — благостное: если нас посетят представители внеземной цивилизации, значит, они владеют более совершенными технологиями, чем мы. То есть они — «высшие» по отношению к нам. Целью их визита может быть знакомство с нами, изучение нас, но враждебных намерений у них не будет, поскольку, если бы они хотели нас уничтожить, сделали бы это, не приземляясь. Мы должны проявить максимальное дружелюбие и ни в коем случае не напугать их, а то они с испугу могут и напасть.

На встречу с пришельцами вызывается идти ученый, который многие годы занимается составлением посланий в космос с параметрами нашей цивилизации. Он готов даже погибнуть, но то, что он первым вступит в контакт, для него бесценно. Его снаряжают с учетом радиационной, химической и бактериологической защиты. В результате в его скафандре в нем даже человека не узнать: это какая-то гигантская оранжевая пластиковая туша, которая направляется на встречу с неведомым.

В процессе совещаний участники эксперимента приходят к первому выводу: населению сообщать ничего нельзя, место надо оцепить и самим разбираться с ситуацией. Второй вывод — что у инопланетян могут быть совсем другие представления о добре и зле, чем у нас. Потому нужно снарядить спецназ, а по периметру оцепленной территории поставить танки. На экране мы видим их — и экипированных военных, и гигантские танки, продвигающиеся по лесу, ломая деревья, как спички. Танки — защита и от опасного населения, и от «чужих», которые тоже могут — не нарочно, но все же — оказаться опасными, как в тех самых фильмах про aliens.

Так, шаг за шагом, ответственные за землян перед лицом пришельцев приходят к выводу, что встречать «высших» можно только с помощью смертоносных орудий и в одеяниях монстров. Земляне же здесь оказываются «низшими» всем скопом. Завидев инопланетный корабль, они, конечно, ринутся навстречу, и ничем, кроме танков, их не остановишь.

Если бы я была гипотетическим инопланетянином, завидев такое, я бы даже не приземлялась. Собственно, они так и делают. Ну может, обладая «высшими» возможностями, я бы прокралась ночью в синематеку, скачала бы порцию новых фильмов — поинтересоваться, что за злыдни тут обитают. Посмотрев, была бы удивлена, что некоторые люди мне определенно понравились.