Новая карьера Центральной Европы

От редакции: Статья написана на материале лекции, прочитанной Жаком Рупником на конференции о Европе, которая была организована Фондом поддержки развития гражданского общества (Вилла Черих, Ческа Скалице, май 2013 года) в честь издания воспоминаний Ладислава Чериха «Můj evropský závazek» («Моя европейская ответственность»).

Мы всегда делили континент на восточную и западную части. В последнее время стало модно делить его на Север и Юг. Представление, основанное на концепции кругов знаменитого художника [речь о Василии Кандинском. — Прим. ред.], подсказывает нам, что существует гораздо больше политических решений, чем в биполярной модели. Более того, без создания новой архитектуры Европы дальнейшая политическая интеграция будет невозможна.

Жан Монне верил, что кризисы могут стать фактором, благоприятствующим европейской интеграции. Европа пережила уже много кризисов, которые в ее истории кажутся почти что нормой. Если эта утешительная идея и сейчас остается в силе, то она очень важна для всех европейцев, даже если это пока не слишком заметно. Существуют и другие проблемы, которые, по моему мнению, сегодня особенно ощутимы: центробежные тенденции и дезинтеграционные силы внутри Европы, но также и силы, направленные на увеличение интеграции. Отсюда и взялись понятия «разделительные линии» и «концентрические круги».

Существуют и более старые границы, например между Востоком и Западом, которые мы вместе старались стереть с лица Земли в 1989 году. Но есть и более новые — между Севером и Югом. Во время кризиса евро — а сейчас он решающий — граница проходит через самую сердцевину процесса европейской интеграции. Концепция концентрических кругов дает возможность или скорее являет собой попытку подавить эти центробежные силы либо придать им новую форму, чтобы таким образом сформировать новый европейский проект и, следовательно, новую карту Старого Света.

Василий Кандинский. Круги в круге (1923)

Границы и концентрические круги служат наброском новой карты Европы. Это трудно описать «научно», но можно предложить определенное видение, то есть репрезентативный образ, который может все это идеально выразить с геометрической и художественной точки зрения. Я имею в виду «Квадраты с концентрическими кругами» Кандинского (1913) или, еще лучше, его «Круги в круге». Но до того как мы придем к такому эффектному заключению, нам придется разрешить несколько важных и рискованных вопросов.

Мантра Европы устарела

Некоторые из базовых идей, на которых мы полвека строили проект европейской интеграции, в результате недавних событий были подвержены сомнению. Например, идея, что общий европейский рынок нас объединяет; после Римского трактата с 1957 года объединение Европы называли созданием «общего рынка». Сегодня мы видим, что рынок являет собой элемент, разобщающий Евросоюз. Действительно, сейчас рынок нас разделяет, и очень резко. От него тяжело защититься, потому что речь здесь идет не только о европейских рынках.

Европа слишком много сил потратила на регулировку параметров бананов и огурцов и только значительно позже начала заниматься регулированием финансовых рынков. Это глобальные рынки, а не только европейские, и в текущих обстоятельствах они являются разобщающим элементом. Для Европы это совершенно новая проблема. Процентные ставки и оценки рейтинговых агентств обозначили пропасть между Севером и Югом.

Второй идеей, которая стала настоящей мантрой европейских усилий, было соединение рынка и демократии. Европейское экономическое общество, то есть общий рынок, образовывало демократическую Европу, в противоположность Восточной Европе, где царила диктатура с плановой экономикой, контролируемой государством. Раньше это все хорошо согласовывалось — рынок с интеграцией, рынок с демократией. Сейчас же рынок открыто расшатывает основы демократии, какую мы наблюдали в послевоенной Западной Европе. Мы видим страны, где демократически выбранное правительство вынуждено уступать место технократическим экспертам или бывшим банкирам, которые, зачастую производя полезную работу, теряют при этом демократический мандат. Международные рынки не только усиливают дезинтегрирующие тенденции, но также и сужают пространство для демократического решения проблем. И это касается не только Греции и Италии.

Мы одновременно имеем дело с ситуацией, в которой либо возникают технократические решения (Марио Монти), либо нарастает популизм (Беппе Грилло), который как раз представляет собой косвенный ответ на эти технократические решения. Технократические решения убеждают нас в том, что «другой дороги нет» и мы должны предпринять «определенные шаги», потому что на нас давят международные рынки, а равно и Европейская комиссия. Популисты, наоборот, протестуют против этого. Таков радикальный бунт, нацеленный ныне на защиту национального государства от Европы (Евросоюз становится воплощением того, что слабее ощущается на уровне национальных государств: Европа превращается в инструмент глобализации), а также от иммигрантов, добивающихся права пользоваться благами социального государства и таким образом расшатывающих его финансовый фундамент. Но ведь послевоенная демократия Западной Европы тоже искала подтверждения своего звания альтернативы советской системе через образование определенного «социального государства». Ни одной из этих альтернатив уже нет. В такой ситуации базовые понятия и категории, обеспечивавшие развитие европейской интеграции, подвергаются тотальному сомнению. Поэтому стоит воспринимать текущий кризис в довольно новом контексте.

Конец Востока и карьера Центральной Европы

Старое послевоенное разделение на Восток и Запад в последние двадцать лет утратило свое значение, и мы можем наблюдать процесс слияния новых и старых государств — членов Евросоюза. В свою очередь, в последние годы появилось и продолжает расти (в связи с кризисом евро) напряжение между Севером и Югом. Интересно, как в этой ситуации ведут себя страны Центральной Европы. Многие годы я изучал идеи Центральной Европы и написал о ней в конце 80-х годов книгу «Другая Европа». Вся дискуссия, в которой участвовало также и мое исследование, касалась того, как преодолеть нашу судьбу, которую Милан Кундера в своем знаменитом эссе резюмировал таким образом: «С точки зрения географии, Центральная Европа является центром, с точки зрения культуры — Западом, а с точки зрения политики, с 1945 года, — Востоком» [1]; мы являемся не Восточной Европой, а «похищенным» Западом, мы относимся к европейской культуре, а цивилизационные границы не обозначаются танками.

Таков был аргумент Кундеры, о котором на разный манер спорили все знаменитые центральноевропейские интеллектуалы. Аргумент этот был так удачен, что изменил также и западный взгляд на этот регион, и министерства иностранных дел в западных странах в конце 80-х годов меняли названия соответствующих отделов с «восточноевропейских» на «центральноевропейские». Мы были Восточной Европой и стали Европой Центральной. Потом наступил 1989 год — Вацлав Гавел старался ввести центральноевропейскую идею в чешскую внешнюю политику, была создана так называемая Вышеградская группа. Но в связи с распадом Чехословакии быстро начал преобладать другой подход: если мы интегрируемся с Западом, то нечего нам пудрить мозги какими-то идеями центральноевропейского сотрудничества — это были просто басни, болтовня Гавела. Все наверняка еще помнят главного противника Гавела, ставшего следующим президентом, который весной 1994 года даже запретил главе Палаты депутатов Милану Угде участвовать во встрече президентов государств Вышеградской группы в Литомышле. Таким же образом и само разделение Чехословакии произошло в первую очередь затем, чтобы «какие-то словаки» и «центральноевропейцы» не мешали нам интегрироваться с Западом.

«Центральная» — это скорее Северная, чем Западная

Во время финансового и экономического кризиса, когда актуальным стало разделение «Север — Юг», мы внезапно узнали, что страны Центральной Европы относятся именно к «Северной Европе». Я услышал об этом от польского министра иностранных дел в феврале 2011 года во время его выступления в Гарвардском университете, а также недавно — от словацкого министра иностранных дел. Ведь все поддерживают «северный» (читай: немецкий) способ преодоления кризиса. Ничего удивительного: речь идет о тех же странах, мы никуда не делись. Мы находимся все там же, только обращаемся в другую сторону: мы уже были Восточной Европой, потом Центральной, затем почти Западной, а теперь называемся «Северной». Это показывает, как сильно мы подвержены кризисам, что не позволяет нам не отметить изменений в нашей принадлежности к Европе. Речь идет не только о политических и экономических границах, но также о том, как во время кризиса меняется ментальная карта Европы.

Как за последние двадцать лет изменилось разделение на Восток и Запад? Можно показать, как работает конвергенция на экономическом и общественном уровне. Если взять текущий показатель ВВП на человека, уровень потребления или рост средней продолжительности жизни в странах «Центрально-Восточной» Европы и сравнить их с показателями двадцатилетней давности, то без подробного анализа можно прийти к выводу, что мы довольно быстро догоняем средние европейские показатели. Можно добавить, что с политической точки зрения все это — последствие трансформации и интеграции с Евросоюзом. Только вот как раз на политическом уровне произошла интересная ситуация. В тот момент, когда Евросоюз расширялся на восток, такие люди, как Геремек и Гавел, подчеркивали, что речь идет не только о расширении Евросоюза (то есть о том, что его институты и законы распространяются с Запада Европы на Восток), но прежде всего об объединении Европы, поскольку вклад новых государств — членов Евросоюза, которые привносят в Европу опыт тоталитаризма, будет способствовать взаимному обогащению. Это звучало искренне, хотя и не вполне убедительно: именно в тот момент, когда мы объединялись, мы пришли к заключению, что в некоторых важных политических вопросах мы разделены.

Рождение новой Европы

Именно тогда, когда весной 2003 года в Афинах была подписана Афинская декларация, нас разделил самый важный с политической точки зрения вопрос — проблема войны и мира. Объединяющий нас континент разделился на «новую Европу» (по словам Дональда Рамсфелда) и «старую Европу». Это мы должны были стать этой новой (атлантической) Европой, которая не боится распространять демократию — в том числе применяя силу — в Месопотамской низменности. Старая Европа — Франция и Германия — должна была просто стоять рядом, пока мы направлялись туда, куда двигалась история, туда, где есть силы. Если бы вы тогда спросили наблюдателей, возможно ли объединенной Европе иметь общую внешнюю политику и политику безопасности, то большинство бы сказало, что это очень маловероятно. Сейчас я говорю не о том, кто в этом споре был прав, а кто нет. Я пытаюсь понять мотивацию обеих сторон и утверждаю лишь то, что в этом вопросе («войны и мира») мнения европейцев разделились.

Европейцы также разделились в отношении к рынку и его влиянию на общество. Вкратце: странам, недавно вступившим в ЕС, ближе была британская модель либеральной экономики, и они дистанцировались от так называемой «социально-рыночной» модели континентальной Европы (назовем ее французско-немецкой). Они отвергали Европейскую социальную хартию, а также и саму идею фискальной консолидации. Все эти страны по очереди пошли путем низкого пропорционального налогообложения и больших вливаний из Евросоюза, то есть, цитируя Financial Times, — путем flat tax Central Europe (пропорционально-налоговой Центральной Европы).

Третья проблема, разделяющая Европу на Восток и Запад, — это вопрос о ее дальнейшем расширении. Государства, недавно вступившие в ЕС, — такие как Великобритания — стали высказываться в пользу дальнейшего расширения Евросоюза, включая в этот процесс Турцию и кавказские государства. У каждого была своя «страна-кандидат»: поляки предпочитали Украину, румыны — Молдавию, а президент Чехии — даже Казахстан. Каждый (Качинский, Клаус, Бэсеску) критиковал европейское общество и одновременно предлагал принять в Евросоюз еще одного кандидата. Давние члены ЕС, наоборот, относились к этому вопросу крайне осторожно, особенно после неудавшегося референдума по евроконституции во Франции и в Голландии: лучше было бы сделать перерыв и отложить эти дебаты в долгий ящик.

Зачем я об этом напоминаю? Не только из некоего мазохизма, но и чтобы отметить, что в момент объединения мы одновременно были разделены во взглядах на некоторые очень важные вопросы.

Однако, если посмотреть на эти три разделяющих фактора с перспективы прошедших лет, можно сказать, что сейчас эти проблемы отошли на второй план. Что касается внешней политики и политики безопасности, речь шла прежде всего об отношении к Америке. За это время она изменилась. Чехи и другие жители Центральной Европы осознали, что существует не только Америка Буша, что в американской политике есть и другие лица. Среди них — Обама, для которого Европа вообще не имеет значения (поворот к Азии, расцвет так называемого БРИК — Бразилии, России, Индии и Китая). Обама решает тысячу других проблем. А пресловутая «новая» Европа находится (скажу это ненаучным языком), возможно, примерно на двадцать третьем месте среди остальных американских приоритетов. Где те времена, когда румынский президент при вступлении в Евросоюз объявлял, что приоритетом иностранной политики Румынии является «стратегическая ось» Вашингтон – Лондон – Бухарест…

Европа осознает, что она станет важным союзником для Америки только тогда, когда она будет в состоянии поддержать ее в вопросах безопасности и снова поставит еврозону на ноги. Первой страной, сделавшей выводы из факта, что Центральная Европа утратила прежнее значение, стала Польша. Польский министр иностранных дел Радослав Сикорский, который был самым проамериканским из министров всех новых государств — членов Евросоюза, сегодня говорит, что является сторонником не только общей внешней политики и политики безопасности, но также и федерализации как лучшего способа справиться с кризисом евро [2].

Другая граница, разделявшая Европу, — отношение к экономической и общественной модели — тоже сместилась. Новые государства — члены Евросоюза были заинтересованы в том, чтобы отказаться не только от фискальной консолидации, но и от Европейской социальной хартии. Вообще-то такова была позиция Великобритании, но и в Центральной Европе были «британцы»: словаки, эстонцы — пионеры пропорционального налогообложения — и, конечно, чехи при президенте Клаусе и премьере Нечасе. Речь тогда шла о том, что называют comparative advantage и что обозначает сравнительные преимущества для иностранных инвесторов. Итак, — вновь — я говорю не о том, кто был прав именно в этом споре. По прошествии десяти лет я утверждаю, что британская модель уже не та, что была когда-то: кризис и долги там такие же, как и везде. Социальная модель под давлением глобализации вырождается, и сегодня уже все знают, что нам либо удастся ее реформировать, либо придется согласиться на американскую или китайскую «социальную модель». Приближающиеся выборы в Европарламент (2014 год) могут стать поводом для дебатов. Но они могут не обозначать такое резкое разделение, как когда-то, а скорее стать общим вызовом для новых и старых членов Евросоюза, дающим возможность реформировать и, следовательно, защищать собственную европейскую модель.

А вот третьей ключевой проблемой является то, как далеко может расширяться Евросоюз. На мой взгляд, единственное, куда Евросоюз в ближайшие десять лет действительно может расшириться, — это Балканы. Этого никто не подвергает сомнению, по крайней мере решительно, там подобная перспектива реальна: Хорватия как раз вступила в Евросоюз, Сербия стала кандидатом. Однако Турция, Украина и желанный Казахстан? — о них нам придется забыть, по крайней мере в ближайшее время.

Север, лишенный солидарности с Югом

Три изначальных фактора, разделявших Восток и Запад, уже не те, что были когда-то. В тот момент, когда мы сблизились, мы пришли к выводу, что экономический кризис и кризис общей валюты приводят к напряжению нового характера. Речь идет о напряжении по линии Север – Юг, и я думаю, что сейчас это самая острая проблема из тех, которые предстоит разрешить. Это напряжение измеряется степенью впадения в рецессию, ростом безработицы, уровнем долгов, а также процентными ставками государственных облигаций. У одних стран процентные ставки составляют шесть (Италия) или десять процентов (Греция), у других — один (Германия) или два процента (Франция). И, конечно, когда разговор заходит о том, как с этим справиться или как сформировать общую позицию и решение, то разделение на Север и Юг становится весьма заметным.

Страны Центральной Европы в этой ситуации чувствуют себя ближе к немецкому, чем ко французскому решению, но между ними отсутствует солидарность даже по этому поводу [3]. Также интересным образом изменяются отношения между Францией и Германией. Это два государства, основавшие Евросоюз, который раньше в большой степени опирался на их партнерство. Говорили о «французско-немецком двигателе», имевшем разные воплощения и разные тандемы лидеров (Де Голль и Аденауэр, Жискар и Шмидт, Миттеран и Коль). Заметно, что сейчас эти отношения кардинально изменились, и это произошло не только в связи с кризисом. Одни, помня о травматическом опыте банкротства Веймарской республики, говорят о том, что нужно закручивать гайки, следить за дефицитом бюджета и опасаться инфляции, а другие, привыкшие к ситуации, когда государство сидит в долгах, утверждают следующее: нельзя полностью подавить экономику, потому что потом, во время рецессии, вы не сможете выплатить свои долги. Нельзя привести всю европейскую экономику в упадок, руководствуясь только правильной бухгалтерией. Французско-немецкие отношения изменились до такой степени, что Франция (возможно, сама того не желая) приняла на себя роль защитника южных стран перед Германией, предводительницей «северного клуба» (Финляндия, Голландия, Австрия). Это новая ситуация, и многие французы упрекают Олланда за то, что он решился следовать этой рискованной стратегии, однако Европа разделилась, и с этим также связано французско-немецкое разобщение.

Не только Европа как одно целое делится на Север и Юг. По такому принципу делятся и страны внутри Европы: посмотрим на Бельгию, разделенную на «северную» Фландрию и «южную» Валлонию, на Испанию, где Каталония требует проведения референдума, потому что не хочет доплачивать очередным бедным «южанам». Посмотрим на Италию и их «Северную лигу», на грядущий референдум в Шотландии… Получается, что кризис задевает не только Евросоюз как таковой, но и сами европейские государства. Везде проблема национальной или региональной идентичности переплетается с главным вопросом современной политики: кто кому доплачивает?

Финансовый кризис по-новому разделяет и политическую сцену еврозоны — на европравых и евролевых. «Стандартные» (мейнстримные) партии с правой и с левой стороны стараются адаптировать свою политику к ситуации, в которой резко уменьшается (под надзором рынка и Брюссельской комиссии) пространство для экономической и бюджетной политики. Левые власти имеют мало пространства для маневров и поэтому часто смещают акценты своей политической идентичности с социальных проблем (безработица) на проблемы общества (гендер, гомосексуальные браки, мультикультурализм). Мы также наблюдаем протестующих правых и левых евроскептиков [4], то есть популистов, которые выступают против Европы и мигрантов, хотят защищать местный рынок от глобализации и поддерживать государство, опекающее только своих граждан.

Необходимость новой архитектуры

Разделение на Восток и Запад сейчас отошло на второй план, а вот разделение на Север и Юг стало весьма важным, а может, даже решающим для нашей судьбы. Один из возможных ответов на этот вызов, а также один из способов сохранить некоторое единство — это Европа концентрических кругов. Это не кардинально новая идея — раньше это называли «многоскоростной Европой». Десять лет назад ведущие политики Христианско-демократического союза Германии Шойбле и Ламерс представили идею, названную Kerneuropa, то есть «ядро Европы». Они стремились создать европейское ядро до того, как Евросоюз станет расширяться на Восток: нужно создать центр Евросоюза, потому что скоро Европа станет большой и разрозненной. Существовали также и другие варианты этой идеи, например Делор говорил о «пионерской группе» внутри Евросоюза (на что в Центральной Европе смотрели не без иронии), но эти предложения возникли еще в границах «малого Евросоюза», состоявшего из двенадцати стран. Сейчас в Евросоюзе вместе с Хорватией состоит двадцать восемь стран, а с включением стран, образовавшихся после распада Югославии, их будет более тридцати. Однако теперь нам пришлось бы иметь дело с расширением в самый разгар кризиса. Непросто организовывать что-то на периферии, когда центр находится в опасности. Поэтому выдвигается именно идея концентрических кругов или идея многоскоростной Европы.

Почему новая архитектура подобного рода появляется в повестке дня и действительно ли она могла бы возникнуть? Во-первых, если мы будем стремиться защитить евро с помощью введения банковского союза, а также фискальной и бюджетной консолидации между странами, то результатом таких действий станет фактическая федерализация. Каждый разговор о бюджете — это разговор о самих основах демократии: «нет налогов без представительства». А если речь идет о бюджетной консолидации, то ее не получится ввести без общих институтов и демократического мандата, а чтобы это сделать, нужно будет решить вопрос федерального устройства Евросоюза, в том числе в политическом аспекте.

По направлению к федерации

Вацлав Гавел уже в 90-е годы создал свой федералистский проект, который он представил во французском Сенате в апреле 1999 года. Проект этот был очень тщательно продуман. Гавел предложил создать вторую палату Европарламента, в которой могли бы заседать депутаты национальных парламентов, избранные на непосредственных выборах. Таким образом, он предлагал объединить национальную демократию с общеевропейской. Можно воплотить эту идею и в современных условиях: если вы опасаетесь, что бюджетом будет распоряжаться какой-то безымянный европейский бюрократ, то нужно усилить компетенцию Европарламента. Это обеспечит возможность сотрудничества депутатов из вышеупомянутой второй палаты Европарламента, например руководителей бюджетных или финансовых комиссий государств еврозоны — демократически выбранных и, следовательно, легитимных представителей национальных парламентов.

Итак, мы вступаем в новую фазу европейского федерализма, который, как мы знаем, и был целью отцов-основателей. Они были провидцами, но отлично знали, что могут воплотить свое видение, только адаптировав его к конкретным обстоятельствам. Для этого необходимо было не говорить о федерализме, но формировать фундамент для его создания, то есть продвигать экономическое, общественное и политическое единение первых шести стран Евросоюза. Это была первая фаза некоего «крадущегося федерализма».

Когда в 2008 году разразился финансовый кризис, началась его вторая фаза. Решающую роль в этом сыграли Меркель и Саркози. Журналисты окрестили этот неоднородный политический тандем «Меркози», потому что эти представители Германии и Франции решали все вопросы вместе, иногда даже совершенно независимо от европейских институтов. Но они вовсе не были федералистами, просто система международных договоров и слабая позиция Европейской комиссии были для них удобнее. Ее глава стал обыкновенным чиновником, который повторяет одни и те же (даже если он делает это на десяти разных языках) совершенно утратившие смысл слова о рынке и конкуренции. Но каждое решение, каждое распоряжение, которое «Меркози» выдвигали во время финансового кризиса, закладывало основы определенной федеральной логики. Ведь если списывается половина греческого долга, когда закладывается банковский союз и общий бюджет, рано или поздно встает вопрос о том, кто и на каких условиях должен решать, как распоряжаться этой казной и как это объяснить своим гражданам и избирателям. Таким образом, вышеупомянутая пара по некоторому недосмотру стала федералистами.

А сейчас мы находимся в третьей фазе, когда необходимо окончательно продумать и открыто сформулировать идею европейского проекта федерализации, то есть теперь федерализм стал «осознанной необходимостью». Эта задача сильно усложнилась, потому что этот проект нужно разработать в период огромного общественного напряжения. Так что условия для этого крайне неблагоприятные. Общая европейская цель формулируется в контексте центробежных устремлений, и общественность, то есть европейские граждане, относится к этому весьма скептически. Это демонстрируют недавние исследования общественного мнения, проведенные во всем Евросоюзе, хотя ни в одной стране большинство не поддерживает идею выхода из еврозоны. Эту задачу нельзя решить [5] без демократической легитимизации, а условия для этого сейчас самые неподходящие. Нас ждет нечто невозможное, а это похоже на определение понятия «трагедия». Но, к счастью, все только впереди.

Концентрические круги

Единственный шанс — это ситуация, в которой европейские политические лидеры будут в состоянии четко обосновать, почему все это имеет смысл, зачем мы все это делаем, чтобы мы осознали, что идея европейской солидарности касается не только бухгалтерии. Много раз критике подвергался слишком бюрократический или слишком нормативный подход к европейской интеграции. Мы не справимся с реальностью, подходя ко всему с чистым расчетом. Сформулировать общую европейскую цель — это значит прежде всего по-новому применить (и по-новому рассказать) общую европейскую историю. Послевоенный «мирный проект» уже не столь хорошо понятен новым поколениям. Кроме того, «восточноевропейский» постперестроечный нарратив, говорящий о «возвращении в Европу», больше не в силах объединить европейское общество. 1989 год с концом Холодной войны и последовавшим за ним демократическим энтузиазмом был последним периодом, когда Европа играла важную роль в мировой истории. Можно заметить некую историческую иронию в том, что таким образом Европа положила начало глобализации рынка, которая расшатывает и маргинализирует ее собственную общественную модель. Так что стоит обратиться к обеим упомянутым историям, но не забывать о том, что европейский проект — это еще и предотвращение собственного упадка, а также самый вероятный способ защитить не только общее наследие, но и определенное видение будущего всего континента в глобализованном мире.

Все это требует политической воли и способности придать смысл общему проекту — заново выразить идеи европейской взаимности и солидарности, европейской демократии и федерализма. Если европейцы смогут сформулировать новую историю совместных действий, то им надо будет направить эти усилия в какое-то русло. Европа концентрических кругов, как мне кажется, является одним из возможных решений. Евро — как первый круг. Другой круг — это Евросоюз, более широкий и более гибкий, который в таком случае может расширяться, например, на Балканы и Украину. И третий круг — это наши соседи на востоке и юге Европы, а также на южном побережье Средиземного моря. Миграции, вызванные так называемыми «цветными революциями» на Востоке, и Арабская весна, которая уже успела стать «осенью», — все это вызовы, на которые Европе придется ответить.

Вот так выглядит рождающаяся из кризиса ментальная карта Европы, на которую можно взглянуть как на новую европейскую геометрию. Как победить пересекающиеся разрывы по линиям Восток-Запад и Север-Юг? Лучше всего эту новую геометрию показал Кандинский на одной из своих картин 1923 года: линии и круги на ней дополняют друг друга, как будто он создал эту схему — прекрасно и геометрически точно — для Европы 2023 года. Альтернативой для модели Кандинского, представляющей нам способ победить европейский кризис, может стать модель Малевича. Малевич был приятелем Кандинского. Он писал картины в то же самое время, сначала в сходном стиле, а позднее — все более и более абстрактно, и в итоге дошел до белого квадрата на белом фоне. То был 1918 год, канун великого самоубийства Европы. Выбор второй модели обозначал бы, что Europe goes blank — на Европу находит затмение, и на этом можно ставить точку. Однако мы все еще стоим на распутье. Европа Кандинского или Малевича? Это зависит от нас, действительно от каждого из нас.

Публикация Каролины Цвиек-Рогальска

 

Примечания

1. См. статью Милана Кундеры «Трагедия Центральной Европы» (второе название — «Похищенный Запад, или Прощальный поклон культуры»).

2. См. выступления Сикорского в Берлине в ноябре 2011 года и в Оксфорде в сентябре 2012 года: Sikorski in Oxford (again) // The Economist. 2012. 23 Sept.

3. Rupnik J. Mitteleuropäische Lehren aus der Eurokrise // Transit. 2013. Nr. 43. S. 17–30.

4. В оригинале также остается неясным, относится ли определение «популисты» только к правым, только к левым или к обеим сторонам [прим. публ.].

5. Здесь автор отсылает к своей предыдущей мысли и говорит о невозможности федерализации европейского общества, а не о невозможности выхода из еврозоны [прим. публ.].

Источник: Res Publica