Тело без идентичности. Интервью с Мариной Абрамович

— Что для вас значат Балканы?

— Это мост. Восток — это место медленного, тянущегося времени, а Запад — место скорости. Балканы стали мостом между ними, и там частенько веет ветер. Он настолько сильный, что трудно удержаться на месте, поэтому мы становимся жертвами самых разнообразных чувств.

Человек, который в течение тридцати пяти лет охотился на крыс, рассказал мне историю «волка-крысы». Это притча о том, как убивали крыс на Балканах, в итоге порождая монстра. Крысы — животные очень умные, с развитым чувством солидарности. Если изолируешь группу из 30–40 крыс, принадлежащую к одной семье, и даешь им только воду, очень скоро их резцы вырастают до непропорциональных размеров и начинают их душить. Голодные и испуганные, крысы убивают и пожирают слабейших. В природе они никогда так не поступят. В конце концов, остается только одна крыса, которую также начинают душить резцы, если ей не удастся быстро насытиться. Только теперь, когда она испугана и голодна, охотник ослепляет ее и отпускает на свободу. Выжившая крыса в панике, она чувствует приближение смерти и убивает всех крыс, которых встречает на своем пути, до тех пор, пока более сильная крыса не прикончит и ее. Но ведь и мы создаем своего волка-крысу на Балканах. Это и есть для меня удачная аллегория Балканской войны, ставшей нашим позором. На самом деле, я никак не могу понять, как можно было убивать друг друга после того, как мы прожили бок о бок сорок лет. Единственное объяснение — мы подверглись внешнему давлению, как с теми с крысами. На Балканах — страстный народ, неистовый и в любви, и в ненависти. Люди Балкан живут на мощнейшем ветру, поэтому любая попытка объяснить их историю, выразимся так, нелогична.

Когда я занималась в 1997 году Балканским барокко, я думала о духе барокко в сознании балканских народов, о том, что крайности и противоречия их жизни особенно проявляются в том, как воедино слиты в их жизни любовь и ненависть. Но я выиграла «Золотого льва», уже отставив иллюзии. С этого момента я немного замедлила ход и прошу тех, кто общается со мной, тоже притормозить… Внимание можно удерживать в среднем двенадцать секунд. Мы бежим в каком-то бессознательном состоянии. Искусство же должно быть медленным — останавливать нас. Я занималась перформансом и знаю теперь, как важна длительность. Чем больше времени затрачено, тем лучше, потому что для создания энергии, необходимой для исполнителя и зрителей, для превращений, нужно время. Шесть часов? В самый раз.

— Какая связь существует между памятью и идентичностью?

— Память — непростой процесс. Можно помнить то, что было много лет назад, и забыть то, что вызывает у вас негативные эмоции. Воспоминания можно стереть, изменить, перерисовать. Это я и проделываю со всеми близкими: я смешиваю детство, мир, в котором я родилась, со своей работой. Так что я не помню, что было на самом деле, а что я только выдаю за действительное. В спектакле с Бобом Уилсоном «Жизнь и смерть Марины Абрамович» шестьдесят два года моей жизни резюмированы в одном предложении для каждого года. Например, 1946 год: рождение, мать и отец — партизаны. 1948 год: я отказываюсь ходить. 1951 год: я вижу, что отец спит с пистолетом. 1952 год: мать покупает стиральную машину. 1959 год: родители разводятся. 1961 год: начало менструации, я начинаю рисовать свои мечты. 1995 год: вымыть зеркало. 1996 год: убрать дом. Вот что значит перерисовывать воспоминания.

У меня нет идентичности: я не чувствую себя югославкой… Мои родители, коммунисты и партизаны, приехали из Черногории. Они воспитали меня как солдата — не уговорами, а железной дисциплиной. Я люблю пейзажи Черногории и присущую ее жителям смесь живучести и героизма. Но это все. У меня немецкий паспорт, я прожила более сорока лет в Соединенных Штатах, шестнадцать лет в Германии, я приезжаю в Италию с начала 70-х годов, но я чувствую, что не принадлежу ни одному конкретному месту. Скажу больше, я не верю в идентичность, потому что для меня наша национальность — землянин, вот реальное место, в котором мы живем, и я стараюсь смотреть на вещи глобально. Меня захватывают путешествия, знакомство с разными культурами, и я многое узнаю, потому что обожаю быть наблюдательной. Каждое новое открытие создает и питает мою работу.

С этой точки зрения идентичность ограничивает, мешает масштабности видения. Меня интересуют солнце, луна, планеты, Млечный Путь. Я бы сказала, что ненавижу саму идею идентичности, так как любая категория — это ограничение. Разговор о «китайском» или «итальянском» художнике означает разговор не о его искусстве, а о чем-то другом — пустые сплетни. Я надеюсь, что уже давно утратила любую идентичность.

— Вам знакомо изгнание?

— Художник — это самое свободное существо, потому что он способен совершить чудо, способен создать нечто прекрасное из ничего. Только мысль имеет значение. Я верю в свободу, поэтому я не могу закрыться в своих мыслях, чувствовать себя в ссылке! И ни один художник не смог бы. Тем не менее, политический беженец, который сохраняет связи со своей Родиной, но не может там жить, вырывается с корнем, оставляя позади своих близких, привычную жизнь, работу: он утрачивает все и впадает в безысходную тоску. Но это особый случай. Когда вы сами решаете уехать, все иначе. Я не потеряла свою землю, переехав в другое место. Мне некомфортно даже в стенах моей студии или в офисе. Я не люблю дом, предпочитаю номера в гостиницах, потому что там можно свободно работать и думать, выходить за рамки обыденности. Мой ориентир — вся планета, и я не закрываю дверей. Категория «изгнание» исключает остальной мир. Я же хочу, наоборот, ощутить себя включенной. Я покинула свою страну ради целого мира и с тех пор не могу нажать на тормоза. Я поехала туда, где люди не могли бы понять мою работу: в Папуа – Новую Гвинею, например, к каннибалам, в некоторые районы Тибета и Индии. Но настолько ли важно действительно понимать друг друга? Важно иметь свою идею и донести ее до других.

— Что вы думаете о современных женщинах?

— Они очень сильные, невероятно сильные! Я не феминистка, потому что, опять же, это категория — и посему она ограничивает, исключает, создает что-то наподобие гетто. Но женщины… только то, что они могут подарить жизнь, — чудо, и они на порядки мощнее любого мужчины. В Черногории рассказывают историю о мужчине, который отправился на войну, оставив свою жену и многочисленных детей. Он был убит, и она надела одежду мужа, взяв в руки оружие, чтобы защищать свою семью. Ее тело претерпело изменения, начали расти усы, и исчезла менструация. Она на глазах становилась мужчиной, меняясь физически, чтобы защитить малышей. Это впечатляющая история о том, что сила женщины не знает предела, что она самое могущественное существо на земле. Но женщины всегда играли в хрупких барышень, потому что в противном случае мужчины не захотели бы с ними быть. Мы создавали иллюзию, что нуждаемся в них!

В этом плане уникальна Италия: все итальянки кажутся покинутыми, несчастными, хрупкими. Но Италия — особая страна: идентичность, идентичность и еще раз идентичность! Повсюду она, но при этом женщины занимают незначительное место. Когда я впервые приехала в Италию в 1992 году, я была очень удивлена: не было ни одной женщины-художницы, одни мужчины. Те немногие художницы, которых я встречала, не были широко признаны. Я помню, как говорили о Марио Мерц, хотя и Мариса Мерц — тоже большой мастер, но она всегда оставалась в тени мужа. Это возмутительно! Но это типично для писателей, художников, поэтов. Как включишь в Италии телевизор, сразу испытываешь шок: все женщины на экране выглядят, как бы лучше выразиться, как порноактрисы. Но почему вы это принимаете или, вернее, почему позволяете? Таким образом вы выбираете соучастие?

— Вы когда-нибудь шли на риск и что для вас пустота и смерть?

— Смерть преследует нас с рождения: если ты родился, ты умрешь. Это ограничение, наше внешнее ограничение. Суфии говорят, что «жизнь есть сон, а смерть — пробуждение». Действительно, когда меньше боишься, понимаешь, что можно пересечь границы, можно каждый день продвигаться вперед. Я только что вернулась из Бразилии, где провела два месяца, и я познакомилась там с шаманами, в чьи тела входят духи, «сущности» (как они их называют), которые руководят ими и исцеляют. Физическая смерть существует, но энергия не умирает… Вот мое последнее открытие.

Страх перед болью можно победить, потому что дух способен все контролировать. Я занималась этим всегда — раньше, чем пришла к такому выводу. Несколько лет назад я бы не смогла создать «В присутствии художника». Когда ты молод, ты полон самоедства. Думаешь, что тебе многого не хватает, а того, что имеешь, никогда не достаточно. Теперь я знаю: чем больше я концентрируюсь на чистой энергии, которую нельзя увидеть, но можно ощущать, тем больше я могу обойтись без всего. Чем меньше — тем больше (Less is more). Именно поэтому на моей сцене — минимализм во всем. Так достигается больший эффект, воздействие гораздо сильнее. Это может показаться странным, но это действительно так. Даже молчание — это лики пустоты. Слова бесполезны. Мы тратим энергию, чтобы что-то объяснить.

В Средние века, как говорят, мастер дзэн обучал своих учеников тремя способами. Первый, и самый тривиальный, состоял в том, чтобы передать свои знания с помощью слов; второй способ — показать знания с помощью знаков, жестов; третий же заключался в том, что мастер сидел перед учениками в тишине. Ни слова, ни жеста. Чистота присутствия. Нет ни прошлого, ни будущего, а только здесь и сейчас, что я и пытаюсь доносить до моей аудитории каждый день.

В настоящее время я работаю над большим проектом — создание Института перформативных искусств Марины Абрамович в северной части штата Гудзон; он откроется в 2014 году. Для реализации этого проекта мне нужно пятнадцать миллионов долларов, которые я лично собираю по крупицам. Он будет посвящен всем искусствам — музыке, театру, танцу, не одному перформансу. Самое главное — обучение бесплатное. Поступая, студенты подпишут со мной контракт-обещание: они потратят свое время, а я передам им свой опыт. Они на время останутся без своих айподов, часов, сотовых телефонов, фотоаппаратов, наденут медицинские халаты и станут частью перформанса. Мы обеспечим их едой, и они будут находиться на месте по шесть часов.

Я открыла для себя, что чем дольше длится перформанс, тем больше возможности преобразований, но я также поняла и другое: в каждый конкретный момент время не существует! И, поскольку перформанс — искусство, основанное на времени, мы продвигаемся к наиболее важным открытиям. К тому же, если смотришь на все, что делаешь, с позиции жизни или смерти, если выкладываешься на сто процентов, все получается буквально само собой. А чуть бережешь свои силы — это уже не искусство. Да, это очень трудно, но это единственный путь, который не дает опускаться до компромиссов.

— У художника есть обязательства?

— Как я уже сказала, художник — самый свободный человек, поэтому на нем большая ответственность. Никогда прежде художник не играл такой существенной роли. Время легенд прошло, храмы стали музеями, и художник получил миссию — общаться с помощью интуиции, направлять человеческий дух, развивая сознание. Сегодня реальная задача состоит в том, чтобы менять сознание людей.

Создание Института перформативных искусств Марины Абрамович — акт моей личной ответственности: так я стараюсь что-то поменять в сознании людей, и, если мне удастся повлиять на одного, двух или трех человек, это уже несравненная удача. Любой большой путь начинается с маленького шага.

Так или иначе, в искусстве есть что-то магическое, потому что в иной момент все виды искусства становятся похожими друг на друга. Когда приходит это осознание, мы отодвигаем лишнее, упрощаем, замолкаем. Посредством письма или игры на сцене, перформанса. В этом весь секрет… Это правило действует безотказно. Если все ясно, то приходит молчание, неподвижность и пустота. Все искусства смыкаются пустотой. Существует невидимая сила, которая становится мощной, когда присутствуют энергии. Так искусство рождает чудо преобразования мира.

Беседовала Джоя Коста

Источник: Sens public