Серебряный шнур. Кувшин у источника. Надежда живой собаки

Андрей Эдуардович Графов — известный библеист, переводчик Ветхого Завета и западноевропейской поэзии, полиглот, владеет десятками языков. Он феноменально образованный человек. Предполагаю, что таких, как он, в Москве, да и во всей России, — единицы. Мы познакомились в конце 90-х, когда переводили с английского богословский словарь, который редактировала Наталья Леонидовна Трауберг — великий переводчик и необыкновенный человек (см. мое интервью с ней).
Анна Курт

— Может быть, несколько слов об истории переводов Священного Писания в России и о новом переводе Библии, который был сделан Российским библейским обществом (РБО)?

— Текст становится сакральным, библейский перевод становится национальным, не в последнюю очередь, за выслугой лет. Синодальной Библии меньше 140 лет, но для нашего ХХ века можно год засчитывать за три. И тогда Синодальную Библию можно рассматривать как ровесницу четырехсотлетней Библии короля Иакова.

Однако язык Синодального перевода очень скверный. Дело не в том, что он «устаревший», ничего подобного. Как говорили люди во второй половине XIX века, известно из русской классики. Язык Синодального перевода — это искусственно созданный «синодальный» язык, на нем не говорил никто никогда. Это использование русской лексики для калькирования еврейского и греческого оригинала.

В калькировании ничего нового нет, именно так делались библейские переводы две тысячи лет, начиная с Септуагинты. Вообще, любая переводческая традиция в начале своего пути, как и любой начинающий переводчик, калькирует. В случае с Библией играло роль также и уважение к сакральному тексту, стремление передать все буквально. Хотя важно, кто калькирует. Если это делает Лютер — получается хорошо, если бюрократ — получается хуже. Что же касается смысла, то для трудных случаев Синодальная Библия, как и другие «калькирующие» Библии, предлагает некий набор лексики, приблизительно соответствующий лексике оригинала на уровне корней. Такие места — это даже не «ошибочный» перевод, это отсутствие перевода.

Тем не менее, это наша национальная Библия, хотя бы в силу административно-исторических причин. Библия РБО никогда не составит ей конкуренцию. Если кто-то думал иначе, он был очень наивен. Я наивен не был.

У кальки есть важное преимущество: сквозь нее виден оригинал. Если знаешь язык, то можешь «смотреть сквозь». Кстати, моя настольная Библия — Синодальная.

В ХХ веке появился другой подход — динамический (dynamic translation). То есть ставится цель дать литературный перевод Библии, сделать «хороший язык». Перевод РБО принадлежит к этой «динамической» линии. Но здесь есть противоположная опасность — уйти в пересказ, потерять содержание. Впрочем, это касается всех переводов. Стремление к точности и стремление к «литературе» — это Сцилла и Харибда любого переводчика, так что ничего специфически библейского здесь нет.

Язык Библии короля Иакова — довольно тяжеловесный. И тем не менее этот текст «течет в крови» уже у многих поколений англоязычных людей. Он сам стал критерием. Хорош ли церковнославянский библейский текст? Бессмысленный вопрос! Этот текст был создан в отсутствие не только литературного языка, но и письменного языка вообще. Он сам стал «языком». Он, в частности, вошел в коллективное сознание русской языковой цивилизации, и вопрос о его качестве уже нерелевантен.

В значительной степени это относится и к Синодальному переводу. Колоссальная сила привычки: в общем-то, для всех нас Библия — это Библия Синодальная.

— Какие книги ВЗ ты перевел и отредактировал для проекта РБО?

— В Библии РБО я отвечаю примерно за половину Ветхого Завета как переводчик или как активный редактор. Правда, я часто переделывал тексты до неузнаваемости и подписывал их лишь как «редактор». Была тут определенная беспринципность с моей стороны. Ну да ладно.

Не могу сказать, что у нас получился «хороший перевод». Думаю, хороших библейских переводов не бывает. С той точки зрения, с какой мы говорим, что Наталья Трауберг хорошо переводила К.С. Льюиса или что Михаил Лозинский хорошо перевел «Божественную комедию». Сказать так о библейском переводе нельзя в принципе. Для несакральной художественной литературы существует норма русского языка, традиция литературного перевода, и по законам этой традиции можно судить тексты. Можно сравнить разные переводы из того же Льюиса, например переводы Трауберг с переводами Графова, и констатировать, что у Трауберг лучше. Но судить так библейский перевод не получится. Библия, по определению, Одна. Чисто психологически.

Перевод, чаще всего, открыто или имплицитно претендует на статус «окончательного». Но разумнее было бы сказать, что перевод есть процесс, а переводчики и их труды суть лишь детали этого процесса. Что же касается библейских текстов, то их перевод завершится лишь вместе с той цивилизацией, которую эти тексты породили.

— Расскажи, пожалуйста, о своих первых переводах из Ветхого Завета. Почему ты решил перевести книгу Экклезиаста?

— Книга эта выделяется среди прочих книг Танаха (Ветхого Завета) своей меланхолией, «стихийным буддизмом». Ее автор (точнее, редактор-составитель) был, возможно, одним из магнатов Иудеи эллинистических времен (III в. до н.э.?). Это одна из самых поздних книг Танаха; возможность авторства царя Соломона (X в. до н.э.) не должна обсуждаться всерьез.

Специфически еврейских реалий здесь не так уж много. Вероятно, перед нами коллективный литературно-философский тезаурус западных семитов, уже окрашенный греческим скепсисом.

Греческим словом Ekklesiastes передается еврейское Qohelet, причастие от глагола qhl (в hifil — «собирать общину», в nifal — «собираться»; здесь, в qal, — «обращаться к общине»?). Причастие это — женского рода, в силу чего слово Qohelet остается морфологической загадкой.

За словом «суета», ставшим по церковнославянско-русскому недоразумению эмблемой книги, стоит евр. hевел — «дуновение» (человеческое или атмосферное). Дуновение-hевел пронизывает книгу, словосочетание же hавел-hавалим (синод. «суета сует») присутствует лишь в начале и в конце текста.

Одна из важных тем книги — тема глупцов. Они часто смеются — их смех схож с треском горящих сучьев (7:6). Они поют, но не стоит слушать их песни (7:5). Их можно узнать по походке (10:3; ср. лат. Ex ungue leonem — «льва — по когтю»).

«Не спрашивай, почему прежние дни были лучше. Не от мудрости этот вопрос» (7:10). (Здесь и далее цитируемые переводы, библейские и небиблейские, будут мои.)

Настойчивое желание автора заглянуть за край собственной жизни (6:12; 8:7; 10:14).

С женщинами у автора не сложилось. «Из тысячи нашел я одного мужчину, но женщины — ни одной» (7:28). Хуже смерти — только женщина (7:26).

Особая тема — смерть животных. Непонятно, что бывает с ними «на той стороне» и есть ли у них бессмертная душа, впрочем, как и у человека (3:21). «Живой собаке лучше, чем мертвому льву» (9:4). Другое понимание: «Живая собака лучше, чем мертвый лев», — в смысле, что от нее больше пользы. (Ср. у Бродского: «Маленькая смерть собаки. // Маленькая смерть птицы. // Нормальные размеры человеческой смерти».)

Злой час приходит внезапно, он — как злая сеть, попав в которую беспомощно бьются рыбы, птицы, люди (9:12).

Впереди у человека — старость и смерть, тихий личный апокалипсис. Его знаки: цветущий миндаль, больной кузнечик, осыпавшийся каперс (12:5).

Но еще остается время. «Пока еще не порвался серебряный шнур, и не раскололась золотая чаша, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодцем» (12:6).

У всех живущих есть надежда: и у живого человека, и у живой собаки (9:4).

— Расскажи, пожалуйста, о своей работе над словарем библейского иврита. Насколько я понимаю, это главное дело твоей жизни?

— Надеюсь, что сделано уже три четверти работы или около того. Сейчас распространены два словаря библейского иврита: BDB (англ.) и HAL (нем. и англ.). Используя их и другие источники, я делаю третий, независимый словарь. Это мой личный проект. Если буду, с Божьей помощью, жив и здоров, то закончу эту работу, чего бы мне это ни стоило.

В применении к живому языку вопрос о том, сколько в нем слов, был бы абсолютно некорректным; живой язык, даже самый малый, не имеет предела. Пока жив хоть один носитель, язык бесконечен. Сколько слов в русском языке? Взять хотя бы названия химических соединений — их, насколько понимаю, может быть бессчетное количество.

Мертвый язык — это совсем иное. Это черный куб, замкнутое пространство. В него можно войти, но изменить уже ничего нельзя — ни убавить, ни прибавить.

Как я начал делать словарь? Сперва хотел просто посчитать слова Танаха, как цыплят. То есть составить глоссарий. И столкнулся с сотнями случаев, когда непонятно: одно это существительное или два омонима? Один перед нами глагольный корень, с труднопостижимым развитием семантики, или же два (три, четыре) омонимичных глагола, которые следует обозначить римскими цифрами? Проблема семитской лексики — массовая омонимия корней. Вот корень «айин-реш-бет», например. В библ. иврите (даже если не брать другие семитские языки) мы находим слова с этим корнем, значение которых — «ворон», «вечер», «запад», «степь», «араб», «тополь», «рой слепней», «залог», «смешивать», «быть приятным». Как это все соотнести? Связь запада с вечером очевидна, связь араба со степью — весьма вероятна. В «орев» (ворон), судя по арабской параллели, — прасемитский гайн, слившийся в еврейском с айином. А для остальных случаев? Можно строить догадки, ведь развитие семантики бывает совершенно невероятным. А можно сдаться, констатировать омонимию и проставить римские цифры: I, II, III…

— Изучение западных языков и западной поэзии шло у тебя параллельно с библейскими переводами. Со скольких языков ты переводил стихи?

— В той или иной мере я соприкасался с тремя десятками языков, переводил далеко не со всех. Моя прямая специальность — семитские языки, не все, конечно, только иврит всех периодов и большинство разновидностей арамейского. Ну и, конечно, «большие» европейские — английский, немецкий, французский, итальянский; с них я переводил. А то, что я, скажем, могу читать по-японски (со скоростью четыре страницы в день), — это факт моей личной биографии.

— Каких поэтов ты переводил? Кто из них тебе ближе всего?

— Амихай, безусловно. Иегуда Амихай. Лучший израильский поэт, на мой взгляд. Вот, например:

Я приглашен в жизнь, но вижу:
хозяева уже устали, я их раздражаю.
Деревья нервно подрагивают, горы
слоняются с места на место, тучи
ходят туда-сюда вдоль горизонта,
небеса зевают. Ветер бездельничает:
рассеянно передвигает вещи —
дымы, огоньки, людей.
Я расписываюсь в Книге Судеб:
все было очень мило,
получил истинное удовольствие,
грешил, каюсь,
не забуду гостеприимства
этого мира.

— Каковы твои прогнозы относительно будущего России? Возможен ли переход к нормальному развитию страны: экономическому, культурному, духовному? Или все совершенно безнадежно?

— Ты спрашиваешь о будущем, но правильнее будет сперва вспомнить некоторые практики из прошлого.

Да, человеку присуще невероятно сильное желание узнать будущее, заглянуть за завесу. Возможно, это третий базовый инстинкт, наряду с инстинктом любви и инстинктом смерти.

Соответственно, всегда были специалисты по заглядыванию в будущее и были определенные технологии. Выглядело это по-разному. Проще всего было у древних израильтян: приходил пророк и говорил, что у него есть весть от Бога (сон и т.п.) — и делился этой информацией. Верить ему или нет, считать ли его истинным пророком — зависело от слушателей. Впрочем, главной функцией израильских пророков было не предсказание будущего, а обличение и вразумление народа, предсказание же было лишь одним из инструментов вразумления (угрозы/обетования). Рус. и слав. «пророк» отражает греческое слово профэтес, «предсказатель», которое, в свою очередь, передает древнеевр. нави (корень нун-бет-алеф, значение которого — не «предсказывать», а «говорить, вещать, неистовствовать»). Пророки (или, что то же самое, «сыны пророков») были весьма многочисленны — целая гильдия, прослойка населения. Они ходили шумными ватагами (см., напр., 1 Сам [рус. 1 Цар] 10:5).

У греков в Дельфах, как известно, пророчествовала пифия, девушка-медиум, впадавшая в транс под воздействием дурманящих испарений, поднимавшихся из расщелины. Жрецы облекали ее бессвязные выкрики в литературную форму, по возможности — в поэтическую. Более древнее святилище, существовавшее еще с догреческих времен, было в Додоне, в Эпире. Центром додонского культа был священный дуб, по шелесту листьев которого жрецы предсказывали будущее.

Римские жрецы тоже прорицали: гаруспики — по форме печени жертвенного животного, авгуры — по полету птиц. В поздний период авгуры уже не могли смотреть друг другу в глаза без смеха. «Улыбка авгура».

В древнем Китае, в эпоху Шан, гадание совершалось при помощи «гадательных костей»; как правило, это были панцири черепах и лопатки быков. В такую кость втыкали раскаленный металлический штырь, и по узору разбежавшихся трещин жрецы делали прогнозы, которые записывались на этой самой кости. Чтобы потом никто не сказал, что его неправильно поняли.

…Беда — или счастье — в том, что не может быть никаких прогнозов. Будущее есть прерогатива Бога, и Он не делится ею ни с кем.

В истории еще никто ничего не предсказал по-настоящему. Всегда приходит не то, чего ждали. Но амбиции профетизма были и остаются отчаянными. Такие люди обычно называют себя «экспертами», хотя не все из них правильно ставят ударение в этом слове.

Если же кто-то говорит, что оковы тяжкие падут, а оковы однажды действительно падают, то это не свидетельствует о профетическом даре говорившего, а лишь о его темпераменте.

Перечитал недавно Амальрика, «Просуществует ли Советский Союз…». Наиболее правдоподобным сценарием падения советского режима автор считал изнурительную войну с Китаем, включая партизанскую.

Невозможность профетизма объясняется также и прозаически — таким фактором, как форс-мажор. Кто мог предвидеть, что Саддам Хусейн оккупирует Кувейт и тем самым изменит ход мировой истории? Кто мог предсказать, что Путин повторит этот сценарий в Крыму? В какой-то момент в голове у того или иного правителя происходит форс-мажор.

Поэтому честный ответ, мой или чей угодно, на вопрос о будущем может быть лишь один: я не знаю. Рацио здесь не поможет, эмоции (а человек есть существо по преимуществу эмоциональное) тем более не помогут. Сейчас есть ощущение, что страна прошла точку невозврата. Экзамен провален, зачетка возвращена. Хочу ошибиться в этом.

Конечно, ощущения конца истории, как и конца литературы, приходили к людям постоянно, на протяжении веков и тысячелетий. Что, конечно, дискредитирует такие ощущения. Но ведь все когда-то бывает в первый раз.

— Знаю, что ты участвовал в демонстрациях на Триумфальной площади, на Болотной. Не мог бы ты рассказать об этом немного подробнее?

— Зачем подробнее. Кому положено, те знают. Да, я участвовал в самых разных протестных акциях и не исключаю этого в будущем.

Три года назад я писал в частном письме: если бы нас пришло не двадцать тысяч, а двести тысяч, и все остались бы до утра, то имяреку настал бы конец.

Замечательная наивность! Теперь мы знаем, что имярек готов стрелять, готов применить весь арсенал вплоть до.

Теперь очевидно, что акции-демонстрации не смогут повернуть колесо. Отсюда не следует, что они не нужны. Безнадежное сопротивление аристократично. Можно поиграть в 300 спартанцев. Даже, чем черт не шутит, стать ими. Надо только честно проговорить все до конца.

Каждому стоит подойти к себе индивидуально, решить именно для себя. Что может быть глупее, чем споры о том, «надо» ли уезжать, «надо» ли атаковать лбом стену, с акцентом вот на это всеобщее «надо»… Для кого-то правильно первое, для кого-то второе.

Важно научиться смотреть на жизнь с правильного конца, то есть именно от конца, а не от начала/рождения. Найти в себе это мужество. Понять, что наступил вечер. Вот и прожили мы больше половины, не зря же поэт сказал. Ведь это и про меня, и про тебя, и про страну. Конечно, повторим еще раз, будущее принципиально непредсказуемо, но мы можем и должны рассматривать степень вероятности сценариев. И очень трудно представить, что меня, или тебя, или страну впереди ждет отрезок времени больший, чем тот, который уже позади. В псалме 89/90, стих 12, это названо «правильно считать наши дни».

Важно также оценить свою роль и возможности. Сказать себе прямо: я частное лицо, я не в силах перенаправить историю. В моей власти лишь мой личный моральный выбор. Это не имеет ничего общего с дискурсом я-маленький-человек-от-меня-ничего-не-зависит. Нет, я очень большой человек. От меня зависит целый универсум — моя жизнь. И жизнь моих близких.

И этот универсум нуждается в защите. Не в последнюю очередь, в защите психологической. За последние годы политическая (точнее, медийная) жизнь страны являет нам хоровод кровожадных клоунов. И от них не уйти, выключив навсегда телевизор. Потому что в Интернете — они же, пусть и в другой диспозиции. Те же пляски смерти либо обсуждение плясок. Тролли́, сверху донизу все тролли́. Как сказал тот же Бродский, зло побеждает еще и тем, что оно вас гипнотизирует.

Происходит медийная агрессия зла против жизни и психики каждого из нас. Но наш внутренний мир не должен состоять из этих персонажей, необходимо сопротивляться этому. Как — не знаю. Подражать страусу? Не получится. Наверное, для начала следует ясно осознать, что монстрам место — во тьме кромешной, их нельзя пускать внутрь. Как минимум, мы сами не должны становиться частью жужжания и визга, не должны сливаться с ненавистью и пошлостью. В идеале, думаю, следует молчать. В книге Амоса (5:13) сказано: «разумный в такое время пусть молчит». Ну, это разумных касается.

Кстати, такая защищенность души/микрокосма отнюдь не исключает самых активных действий вовне.

Но мы же хотим закончить наш разговор на чем-то хорошем? Пусть это будут строчки португальской поэтессы Софии де Мелло Брейнер Андресен. Она, кстати, пережила салазаровский режим. В Португалии надо жить долго.

Мы еще воскреснем меж белыми стенами Кносса
И в Дельфах, где центр мира,
Еще воскреснем в жестком свете, на Крите.