На полях «Гефтера»

Комментарий к стенограмме первой встречи Кофейного семинара

В этом разговоре мне бы хотелось подхватить одну нить, которая, кажется, лишь промелькнула, хотя достойна гораздо большего внимания. Я имею в виду дружбу как категорию, которая может оказаться цементирующей не только для разного рода неформальных практик, но и для разного рода неофициальных институций. Гасан Гусейнов подчеркивал, что для Цицерона государство в конечном счете — не формализованная данность, не набор институций и иерархия власти, а communitas — «постоянно возобновляемый и возобновляющийся процесс общения людей, создания чего-то»; поэтому его можно описывать в категориях дружбы. Другими словами, цицероновское государство — пространство неиерархической коммуникации. Дружба обеспечивает то, что в этом пространстве иерархия не возникает (а если все-таки возникает, то перед нами уже не дружба и вообще не то государство, каким оно должно быть, а его вырождение — тирания). Впрочем, кажущаяся необязательность, «просто» эмоциональность не мешает дружбе быть сильным социальным механизмом, устанавливающим сложную сеть неформальных связей в обход стандартных, официальных общественных структур. То, как такой механизм работает, — отдельный большой и интересный вопрос [и, насколько я знаю, сейчас уже начинают выходить научные материалы в русле формирующихся friendship studies, в том числе и по-русски — в основном в ЕУ СПб]. Но то, что это не просто механизм, а, вероятно, целая модель какого-то не очень понятного (но крайне эффективного) социального института, — похоже, чувствовал уже Цицерон.

Вообще дружбу, по-моему, очень трудно «поймать» для описания: это слишком гибкий, протеический феномен, во время работы она задействует одновременно и рациональные, и эмоциональные сценарии, предполагает активную рефлексию, но при этом весьма неплохо уклоняется от того, чтобы рефлексии подвергли ее саму. [Тут я, правда, начинаю описывать дружбу в духе какого-то допотопного психологизма; это некорректно, хоть и красиво выглядит.] Однако когда она все-таки превращается в полноценный социальный механизм, то этот механизм приобретает хорошо различимые черты неформального неиерархического партнерства. Видимо, в таких терминах и имеет смысл рассуждать, описывая самые разные явления, противостоящие сфере официального: от стартапов, художественных кружков, независимых научных семинаров, благотворительных собраний и т.п. — и вплоть до больших общественно-политических движений типа Occupy Wall Street или международных некоммерческих организаций, занимающихся мониторингом любых проблем сегодняшнего мира и организацией кампаний по их решению.

Здесь, правда, встает вопрос: корректно ли вообще говорить в терминах «дружбы», когда организация насчитывает много миллионов человек? Нельзя же дружить с теми, о существовании кого не знаешь! Тут семантика дружбы, как кажется, накладывает ограничения на расширение термина. Однако мне думается, что такое расширение все-таки возможно: дружба создает модель социальных отношений, которую переносят на совершенно новые, ранее несвойственные дружбе области, а современные медиа сильно облегчают задачу. И вот эта-то модель и начинает работать, собирая миллионы людей по всей планете поверх государственных границ, — пусть это и не дружба в чистом виде, но как ее еще назвать? В духе Бенедикта Андерсона — воображаемой дружбой? Я не против.

Комментарий к статье Михаила Немцева «Философское сопротивление терроризму»

Мне здесь в первую очередь интересно понять, что подразумевается под базовым термином этого текста — «терроризм». Очевидно, что не конкретные примеры практики террористических войн или травмирующие коллективную психику теракты, даже столь чудовищные, кровавые и идеологически нагруженные, как, например, Беслан или 11 сентября. И не просто юридическое определение терроризма («идеология насилия и практика воздействия на принятие решения органами государственной власти, органами местного самоуправления или международными организациями, связанные с устрашением населения и (или) иными формами противоправных насильственных действий», согласно Федеральному закону РФ от 6 марта 2006 года № 35-ФЗ). Насилие — признак определяющий, но в статье представлены как минимум два конкурирующих агента насилия, которые задают базовую систему аффективных координат. Один полюс — государство, в фукольдианском духе легитимирующее насилие во имя восстановления Порядка. Государство эссенциалистское — то ли хорошо отлаженный институт, то ли даже целостный организм, — но в любом случае это некая сверхупорядоченная система, которая сама себе делегирует уникальное право не только на насилие, но и на упорядоченность. На другом полюсе сосредоточены силы, наиболее радикально оппозиционные насилию-Порядку, привносящие энтропию в публичное социальное пространство и легитимирующие в конце концов только сами себя — но тоже с помощью насилия. Данный полюс получает наименование «терроризм», а в диапазоне между этими двумя эпистемологическими крайностями возможен, в общем-то, не очень большой выбор социальных ролей и возможностей: (1) быть прямым адресатом (жертвой) насилия; (2) быть опосредованным адресатом насилия [который мобилизован одной из этих двух сторон во имя борьбы с оппонентом]; (3) быть медиатором, транслирующим мобилизационные ценности любой из сторон. Собственно, вот и все, — но тут возникает фигура философа, который пытается выстроить третье измерение в этой двумерной системе координат и тем самым найти некий четвертый путь, альтернативный вообще всему остальному.

Мне кажется, что здесь и возникает основная сложность, связанная с этим текстом. Каким образом возможно обнаружить такую альтернативу, если находишься внутри этого плоского мира? В самом деле, не предлагать же новую истину, массовая и безусловная солидаризация с которой разом решит все имеющиеся противоречия! Мало того, что это будет этически и концептуально некорректно, так к тому же на единоличное обладание подобными истинами уже претендуют оба имеющиеся агента насилия, и вы просто в конце концов вступите с ними в конкуренцию за право распоряжаться все тем же насилием [а иначе как вы утвердите свою истину как непреложную?]. Можно, однако, попробовать поступить хитрее: использовать имеющиеся механизмы мобилизации, но задавая при этом такие цели, для которых насилие как таковое окажется полностью нерелевантным. Другими словами, противопоставить мобилизационным ценностям и государства, и терроризма (которые подозрительно схожи между собой, в частности предполагают принципиальную опору на насилие) какие-то другие ценности, наподобие того как более полувека назад Ролан Барт для эффективности борьбы с буржуазной мифологией предлагал создавать собственную мифологию, которая бы заместила ее собой. Такая идея в статье присутствует: «Противопоставить мобилизации можно только другую мобилизацию, направляющую в такой мир, где подобные аффективные состояния уже не случаются». Тем не менее, ключевой вопрос (как найти альтернативу?) остается, хоть и в несколько измененном виде (альтернатива — в ином мироустройстве; но как создать это мироустройство, к тому же старыми инструментами?).

Ответ на этот вопрос в статье и есть, и нет. Здесь по умолчанию предполагается, что и государство, и терроризм мобилизуют население с помощью двух систем иррациональных аффектов; значит, аффектам, страху перед насилием нужно противопоставить разум, рациональность, и именно (современный) философ — та самая фигура, которая умеет обращаться с рациональностью профессионально. Допустим, что все так и есть [хотя далеко не всегда государство и терроризм разыгрывают сюжет фильма «Собачий полдень», соревнуясь друг с другом еще и в градусе истерики]. Подвергая рефлексии собственные эмоции, рационализируя страх, философский субъект избавляется от навязанной ему мобилизации, выходит за рамки заданной системы координат, освобождается от власти идеологий насилия — и тем самым необходимость насилия исчезает сама собой. Но такая процедура каждый раз — персональный акт отдельного индивида. Невозможно мобилизовать все социальное поле одним только призывом к постоянной рационализации происходящего, когда сама мобилизация как таковая — инструмент из набора аффективных.

Может быть, начать стоит с собственного дискурса: очистить его от эссенциализма, от универсальных категорий — в том числе и таких, как «государство» или «терроризм», — заместить их (раз уж без замещения не обойтись) гораздо более гибкими и субъективными категориями, основанными не на воображаемых целостных сообществах и концептах, а на персональных стратегиях и сценариях действия. Бороться с Левиафаном и Бегемотом трудно уже хотя бы потому, что в кульминационной сцене этой экзистенциальной драмы ваш оппонент повернет к вам зеркало и скажет, как в старом добром боевике: «На самом деле мы с тобой близнецы», — и будет во многом прав, потому что вы оба видите мир одинаково. Если же вместо больших монолитов начать видеть сложные сети самых разных социальных агентов, со своими собственными, субъективными оценками и планами действий, мир перестанет казаться двумерным.

Найти общий язык с множеством адресатов, понять сплетение их частных логик — не только не проще, а, наоборот, несопоставимо труднее, чем вести диалог с мегалитическими социальными целостностями; однако это будет разговор с реальными собеседниками, а не с конструктами, дающими в общем и целом тот ответ, который вы и так от них ждете. Ведь, переходя от террористов к терроризму, а от экспроприирующих власть административных работников — к государству, говорящий и сам совершает акт насилия: растворяет индивидов в их собственных социальных идентификаторах. А тогда и терроризм становится неуловим и непобедим; он оказывается везде, куда ни посмотрит говорящий. Возможно, сила многоликого терроризма, как и любой другой инстанции насилия, — не просто в том, что он это насилие использует, а в том, что все вокруг верят, что он существует и уже только поэтому способен на насилие, — и вот самим актом этой коллективной веры они это насилие легитимируют. Может быть, отказываясь от обобщений, анализируя вместо единой террористической стратегии сложный конгломерат частных террористических практик, каждую со своей логикой возникновения и эволюции, философский субъект покажет, как можно избавиться от этой проблемы, не прибегая при этом к массовой мобилизации? И именно в таком акте рационального анализа и заключается его сопротивление?