Об истоках исследований обыденных и научных представлений о прошлом в социологии XX–XXI веков

От редакции: Публикация осуществляется с любезного разрешения авторов монографии «Обыденное и научное знание об обществе: взаимовлияния и реконфигурации».

Когда говорят об истории как о знании исторического прошлого в широком смысле слова, обычно имеют в виду «запечатленную» и оформленную историю, представленную в книгах, увековеченную в памятниках, переданную в документах. История в значении научной дисциплины, то есть систематизированного теоретического знания о прошлом, представляет собой историческую науку*, которая, подобно всем наукам, стремится к большей точности описаний и при этом опирается на документально зафиксированные и достоверные исторические факты. Когда же речь идет об исторической памяти (индивидуальной или коллективной), то под ней понимают представления о прошлом, значимые для членов социальной общности, по тем или иным причинам устойчиво сохраняющиеся в их памяти и участвующие в формировании чувства коллективной идентичности через осознание общего прошлого. Совокупность исторических представлений широких масс людей составляет обыденное знание о прошлом. Оно неизбежно сосуществует и взаимодействует с научным историческим знанием. Но как эти типы знания соотносятся друг с другом? Рассмотрим различные подходы к решению указанной проблемы в исторической перспективе.

В обширном научном наследии французского социолога М. Хальбвакса (1877–1945) присутствует область, в которой он посмертно приобрел наибольшую известность. Речь идет об изучении коллективной и индивидуальной исторической памяти, то есть обыденных представлений о прошлом. Его бесспорная заслуга состоит не только в открытии самой этой области, до того пребывавшей вне поля исторической науки, но и в формировании ее первоначального понятийного аппарата. «Индивидуальная память», «групповая память», «автобиографическая память», «историческая память», «живая история», «социальное время» — все эти понятия введены именно Хальбваксом. Проблемы индивидуальной и коллективной исторической памяти обсуждаются преимущественно в двух его работах: в «Социальных рамках памяти» (1926 г.) и в неоконченной рукописи «Коллективная память» (впервые издана посмертно в 1950 г.). В первой он сосредоточился на выяснении социальных условий формирования индивидуальной памяти, а вторую посвятил изучению памяти коллективной.

В первые послевоенные десятилетия в научном мире о Хальбваксе вспоминали преимущественно как о представителе школы Э. Дюркгейма и авторе трудов по социальной морфологии и по психологии социальных групп** [3]. К обстоятельному изучению его наследия, касающегося социальной памяти, мировое научное сообщество приступило лишь с конца 1960-х — начала 1970-х гг. Переиздание двух вышеупомянутых работ, с одной стороны, стимулировало появление новых социально-психологических исследований механизмов функционирования человеческой памяти, а с другой — инициировало междисциплинарные проекты, направленные на изучение значения традиций в жизни малых социальных групп и содержания родовой, передаваемой из поколения в поколение, памяти об их прошлом. Было установлено, что коллективная историческая память играет ключевую роль в самоидентификации группы и в выражении ее интересов.

До Хальбвакса проблематику формирования памяти разрабатывал А. Бергсон. Стоит присмотреться к его подходу не только в связи с теоретическим спором между ними, но еще и потому, что многие авторы называют Хальбвакса его учеником, в чем, однако, можно усомниться, поскольку французский социолог не разделял исследовательских принципов и общефилософской ориентации своего соотечественника, бывшего представителем интуитивизма (то есть считавшего интуицию предпочтительным способом постижения сущности социальной реальности). Восприятие и память рассматриваются Бергсоном в русле идеи предшествия действия познанию. В книге «Материя и память» (1896) он вводит различение физиологической памяти как результата хранения впечатлений от прежних восприятий и собственно памяти как факта сознания. Опровергая подход, характерный для многих натуралистически ориентированных психологов и психофизиологов того времени, полагавших память функцией мозга, Бергсон утверждал: отмечаемые при ряде заболеваний головного мозга провалы в памяти на самом деле связаны не с нарушениями самой памяти, а с нарушением моторного механизма, запускающего память. «Существуют две глубоко различные разновидности памяти, — писал философ, — одна из них, фиксируемая в организме, представляет собой не что иное, как совокупность рационально устроенных механизмов, которые обеспечивают соответствующий двигательный отклик на различные возможные запросы… Это скорее привычка, чем память, она пускает в дело наш прошлый опыт, но не вызывает его образа. Другая разновидность — это настоящая память (выделено мной. — А.З.). Совпадающая по протяженности с сознанием, она удерживает и последовательно выстраивает одно за другим, по мере того, как они наступают, все наши состояния, оставляя за каждым произошедшим его место (и таким образом обозначая его дату) и действительно двигаясь в ставшем и определившемся прошлом, в отличие от первой памяти, которая действует в непрестанно начинающемся настоящем» [1, 255]. Развитием этой идеи стало выделение двух видов памяти: «памятипривычки», ориентированной на внешнюю деятельность индивида в социуме, и чистого «образа-воспоминания», являющегося фактом психической жизни человека.

Иной подход к изучению памяти присутствует у Хальбвакса. Он анализирует социальную составляющую памяти, используя при этом концепт «рамка» (cadre), позволяющий учитывать социальную детерминированность и избирательный характер памяти индивидов. Обусловливая возникновение рамок памяти влиянием общества, Хальбвакс рассуждает вполне в духе дюркгеймовской концепции коллективных представлений: «Человек, чтобы воскресить в представлении свое собственное прошлое, часто нуждается в обращении к воспоминаниям других людей. Он обращается к ориентирам, которые существуют вне него и которые определены обществом» [8]. С этих же позиций французский социолог критикует интуитивиста Бергсона. Последний, верный своей сенсуалистско-индивидуалистической установке, развивал концепцию воспоминания как интимного образа, спонтанно и непосредственно рождающегося в сознании человека. Он считал активными обе области памяти: первая позволяет хранить память о фактах, проявивших себя только один раз, а вторая гарантирует сохранение в сознании человека информации о действиях и движениях, часто повторяющихся, вместе со всеми привычными представлениями. «Образы-воспоминания» предстают в его трактовке чистыми образами, подобными сновидениям (метафора Бергсона). Хальбвакс выступил против интуитивистского подхода к памяти. Если бы у нас имелись обе указанные разновидности памяти, писал он в «Социальных рамках памяти», и они были бы до такой степени различны, то можно было бы предположить возможность появления чистых воспоминаний, то есть совершенно уникальных, отличных во всех их частях ото всех иных, абсолютно свободных от всего того, что называется «памятью-привычкой». Для социолога важно продемонстрировать неразрывность связи между возникающими в сознании людей образами прошлого и социальными рамками, а также раскрыть и оценить влияние контекста. Именно поэтому Хальбвакс столь решительно опровергает стремление Бергсона искать источник «образа-воспоминания» в чувственной интуиции. Его [Хальбвакса] «коллективная память» не является механической способностью к регистрации наблюдавшихся явлений, она заключается в реконструкции прошлого вспоминающими субъектами. Иными словами, человеческая память не только сохраняет образы прошлого, она еще воссоздает и реконструирует картины былого.

Справедливости ради следует отметить, что открытие факта зависимости воспоминаний человека, как части его социальной активности, от исторических рамок не стоит приписывать Хальбваксу. До него ту же идею в изящной афористической форме выразил К. Маркс в предисловии к первому изданию «Капитала»: «мертвый хватает живого», написал он, рассуждая о влиянии устаревших общественных и политических отношений на экономико-политическое состояние современной ему Германии. Позднее, в 1906 г., В. Парето высказал аналогичную мысль: «Если можно себе вообразить человеческое общество, где каждый человек каждый день осуществлял бы собственную деятельность независимо от прошлого, то в таком обществе изменчивость оказывалась бы необычайно высокой. Но такое предельное состояние неосуществимо, поскольку невозможно освободить человека от зависимости, хотя бы частичной, от его прошлой деятельности и от обстоятельств его жизни. Иначе и не могло бы быть благодаря опыту, который он в состоянии приобретать» [9, 407–408].

Выявление механизмов трансляции социально-исторического опыта от прошлых поколений ныне живущему — это лишь один из множества аспектов в изучении обыденной, «живой» памяти о прошлом, или «живой истории». Другой немаловажный аспект — отношение помнящих и вспоминающих свое прошлое людей к конкретным его событиям, историческим фигурам и их поступкам. Собственно говоря, именно в непрестанной реконструкции прошлого помнящим и вспоминающим индивидом и заключается процесс формирования памяти. При этом вспоминающий индивид не отделен от общества, он всегда оказывается представителем той или иной социальной группы, задающей ему, согласно концепции Хальбвакса, «рамки», куда помещаются вспоминаемые им факты.

В начале второй главы «Коллективной памяти» вводится условное деление человеческой памяти на коллективную и индивидуальную. С одной стороны, наша память индивидуальна и не смешивается с памятью иных людей, но с другой — она во многом опирается на память, привнесенную извне, ибо «человеку, чтобы воскресить в представлении свое собственное прошлое, часто приходится обращаться к воспоминаниям других людей»: они «восполняют и укрепляют» его собственную память. Вспоминая свое прошлое, субъект «обращается к ориентирам, которые существуют вне его и установлены обществом. Функционирование индивидуальной памяти невозможно без инструментов коммуникации — слов и идей, которые индивид придумал не сам, а воспринял из своей среды». В то же время «коллективная память охватывает индивидуальные памяти, но не смешивается с ними. Не менее верно, что лучше всего вспоминается лишь то, что мы видели, делали, думали в определенный момент времени, и что здесь наша память меньше всего смешивается с памятью других. Но часть событий, существенных для помнящего индивида как члена той национальной группы, к которой он принадлежит, не наблюдалась им самим, известна ему со слов иных людей, непосредственно в них участвовавших, либо из чтения прессы, книг и т.д.» [8]. Эту часть исторической памяти индивида Хальбвакс именует «привнесенной», или «позаимствованной» памятью. Каждый человек несет с собой «багаж исторических воспоминаний», расширяемый через непосредственное общение и через чтение. Таким образом, Хальбваксова коллективная память охватывает индивидуальные памяти, но не смешивается с ними.

Следует обратить внимание и на то, как у Хальбвакса соотносятся три пары ключевых понятий: 1) «индивидуальная память» — «коллективная память»; 2) «автобиографическая память» — «историческая память»; 3) «история» — «коллективная память». Относительно первой оппозиции французский ученый признавал: память каждого человека индивидуальна и в то же время имеет синтетический характер. Он постулировал нерасчлененность человеческой памяти, то есть неотделимость индивидуальной (личной) памяти от памяти коллективной, или социальной. Эти два типа памяти различаются исключительно in abstractio, в реальности же они друг без друга не существуют. Пример тому — воспоминания члена туристической группы о путешествии и воспоминания бывшего учащегося школы о своем классе и об учителях.

В случае второй оппозиции, полагает П.Х. Хаттон, мы имеем дело с «предельной оппозицией» между коллективной памятью и историей. Он перечисляет отличия истории от коллективной исторической памяти: «Этой формулой он (Хальбвакс. — А.З.) был намерен подчеркнуть различие между типами прошлого, которое они (коллективная память и история. — А.З.) восстанавливают. Память утверждает сходство между прошлым и настоящим. Существует магия памяти, к которой обращаются, потому что она передает прошлое так, словно оно опять стало живым. Память воздействует на эмоции. История, напротив, устанавливает различия между прошлым и настоящим. Она восстанавливает прошлое с критической дистанции и стремится передать его так, чтобы его связи с настоящим были лишены эмоционального участия. Память имеет дело с обычными событиями, которые происходят всегда. История связывает себя с исключительными событиями, которые случаются раз и навсегда. Образы, восстанавливаемые памятью, изменчивы и неуловимы, тогда как исторические данные надежны и достоверны. Согласно представлениям Хальбвакса, история имеет дело с прошлым, очищенным от живой памяти, с прошлым, которое может быть восстановлено по достоверным свидетельствам, но ментальность которого, то есть субъективное состояние духа, уже воскресить нельзя» [5, 196–197]. Аналогичную точку зрения высказывает и С. Нора: «Память — это жизнь, носителями которой всегда выступают живые социальные группы… История — это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память — это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим. История же — это репрезентация прошлого» [2, 20]. Сказанное П.Х. Хаттоном и П. Нора еще раз подтверждает: при различении коллективной памяти и истории большое значение имеет угол зрения на события прошлого. Первая представляет собой инвариант обыденных исторических представлений; вспоминающий человек, передающий семейную, родовую, групповую память, смотрит на них изнутри или как бы изнутри, включая себя (непосредственно или опосредованно) в это прошлое. Историк же, напротив, стремится смотреть на них извне и, как правило, на достаточно большом временном интервале.

Таким образом, первая и вторая оппозиции оказываются сугубо концептуальными: память о событиях, реальным свидетелем которых был сам индивид, отделяется от памяти, переданной ему через других людей или почерпнутой из книг и прочих источников. В третьем случае «мертвое» и «книжное» историческое знание противопоставляется «живой истории». К сожалению, Хальбвакс не дал развернутую формулировку, раскрывающую содержание понятия «живая история», ограничившись кратким описанием: «Наряду с письменно зафиксированной историей существует живая история, которая продолжается или возобновляется через годы и в которой можно обнаружить большое количество прежних течений, казавшихся иссякшими» [4]. Судя по всему, под «живой историей» он имел в виду знание о прошлом, не фиксируемое в трудах историков и в учебниках по истории, но хранимое и воскрешаемое людьми, передаваемое ими из уст в уста, наполняемое эмоциями и востребованное в повседневной жизни.

Поскольку памяти свойственно не только хранить и вспоминать, но и забывать, Хальбвакс, наряду с воспоминанием о прошлом, анализирует также феномены забвения, возникающего вследствие безразличия группы, и патологической амнезии. Кроме живого и непосредственного воспоминания, человек порой имеет дело с тем материалом из собственного прошлого, который он не помнит и который отвлеченно передается ему другими людьми (родителями, родственниками, друзьями и т.д.).

Будучи правоверным последователем Дюркгейма, автор «Коллективной памяти» рассматривал коллективные ментальные факты в качестве ядра предметной сферы социологии. Возможно, именно через него эти идеи в конце 1920-х гг. были восприняты представителями Школы «Анналов». Речь идет о так называемой «коллективной ментальности» людей определенной культуры и цивилизации. Хальбвакс был близок с представителями первого поколения этой школы, публиковался в «Анналах» и даже состоял в редакционной коллегии журнала, хотя и был там, скорее, аутсайдером. Его не очень устраивала попытка ведущих идеологов школы распространить историю за ее привычные дисциплинарные границы в область экономики, географии и социальной психологии.

После Второй мировой войны затронутая Хальбваксом проблематика социальной памяти на время выпала из поля зрения научного сообщества. В 1960-е гг. она вновь стала понемногу привлекать к себе внимание. Ситуация существенно изменилась в 1980-х гг. после того, как английская исследовательница М. Дуглас издала в Нью-Йорке перевод «Коллективной памяти», снабдив его своим предисловием. Тогда же примерно немецкие ученые Алеида и Ян Ассман выдвинули свою концепцию «культурной памяти». Последняя являет собой «собирательное понятие в отношении всех знаний, которые управляют действиями и переживаниями в специфических рамках взаимодействия общества и передаются от поколения к поколению благодаря повторяющемуся научению (Einübung) и ориентированию (Einweisung)» [6, 9]. Параллельно с нарастанием интереса к проблематике исторической памяти получили распространение новые методы исторических исследований, нацеленные на изучение истории повседневности, или обыденной истории (Alltagsgeschichte). Это проявилось в возрастании интереса исследователей коллективной памяти к качественным методам: к неформализованному интервью, дискурс-анализу, методам качественного анализа текстов и аудиовизуальных передач. В Германии с их помощью анализировались процессы формирования нацистских элит, драмы их жертв, механизмы функционирования политической системы Третьего рейха на ее низших ступенях и т.п. В Америке же научные дискуссии вокруг коллективной памяти были во многом инициированы предстоящим чествованием двухсотлетней годовщины образования Соединенных Штатов и активизацией публичных дебатов по поводу мемориала участникам Вьетнамской войны в Вашингтоне.

После Хальбвакса происходит отход от исследований феномена коллективной памяти в русле заданного Дюркгеймом и Хальбваксом холистской перспективы, в которой основной акцент делался на коллективное измерение памяти и на ее функциях по отношению к обществу или к социальной группе как к целому. Польская исследовательница М. Штоп-Рутковска по этому поводу пишет: «Символический интеракционизм с его сосредоточением внимания на индивиде и его идентичности сменил этот угол зрения и направил интерес исследователей на механизмы, связывающие индивидуальную память с коллективной. В этом подходе наиболее очевидным оказывался интерсубъективный механизм формирования памяти, размещенный в структурах интеракций. В настоящее время очевидным является еще одно течение в исследованиях памяти, связанной с локальной общностью. Здесь важным становится исследование влияния памяти на региональную идентичность и на образ региона или города, а также на социальные конфликты и уровень социального и культурного капитала жителей» [11, 140].

Французский историк П. Нора перечисляет типичные в наше время формы проявления интереса к прошлому, среди которых «критика официальных версий истории и возвращение на поверхность вытесненных составляющих исторического процесса; восстановление следов уничтоженного или отнятого прошлого; культ корней (roots) и развитие генеалогических изысканий; бурное развитие мемориальных мероприятий; юридическое сведение счетов с прошлым; рост числа разнообразнейших музеев; повышение чувствительности к сбору архивов и к открытию доступа к ним; возобновившаяся привязанность к “наследию” — тому, что в англоязычном мире называется “heritage”, а во Франции — “patrimoine”» [2, 17]. Подобно Хальбваксу, он противопоставляет историю коллективной памяти: «История — это всегда проблематичная и неполная реконструкция того, чего больше нет. Память — это всегда актуальный феномен, переживаемая связь с вечным настоящим» [2, 19]. Нора указывает на происходящее в современном обществе ускорение истории, приводящее к разрывам с прошлым и к «разорванной памяти». И хотя пока еще эта связь не разрушилась полностью, она перестала быть линейной. Более того, постепенно теряется определенность самого будущего. В то же время наряду с негативной общей тенденцией наблюдается возрождение памяти отдельных социальных групп, в прошлом не имевших права на свою историю. Этносы и социальные меньшинства, прежде обладавшие «сильным капиталом памяти и слабым капиталом истории» [2, 17], обнаруживают необходимость заняться поисками основ собственной организации, разысканием своих истоков. Через констатацию и манифестацию исторической памяти происходит утверждение их коллективной идентичности.

В 1990-е гг. вновь вспыхнули споры относительно дефиниции понятия «коллективная память». Одни исследователи склонны определять ее как комплекс общепринятых в социуме представлений о прошлом, совокупность рефлексий о событиях прошлого или же совокупность действий того или иного коллектива или той или иной группы по символической реконструкции прошлого в настоящем. Другие видят в ней принятую в обществе историческую традицию, стоящую над индивидуальным уровнем памяти отдельного человека. Третьи утверждают, что понятие «коллективная память» слишком аморфное, и предлагают заменить его «социальными (коллективными) представлениям о прошлом». Есть и такие, кто вместо «исторической памяти» предпочитает говорить о «коллективном образе прошлого», включающем в себя историческое сознание во всех его формах (от мифов до автобиографий) и историческое познание в качестве целенаправленного осмысления прошлого. Развернувшиеся дебаты по поводу сущности и природы феномена коллективной памяти пробудили интерес современных ученых к теоретическому наследию М. Хальбвакса: «…в качестве коллективной памяти понимается как память членов данной общности об ее истории, так и память поколенческая, то есть память отдельно взятого поколения о значимых событиях, происходивших в течение его жизни. Этот второй вид коллективной памяти является наиболее частым предметом исследований социальных психологов. К этим разновидностям памяти можно отнести выделенные Хальбваксом типы автобиографической и исторической памяти, однако не в полной мере. Поколенческая память, как она теперь понимается социальными психологами и как она ими изучается, охватывает, следовательно, не только те события, в которых лично участвовали представители данного поколения. Она охватывает также события, которые совершались во времена их жизни и о которых они получили знания опосредованно, от других людей и через разного рода средства передачи» [10, 39].

По мнению итальянского исследователя Ф. Ферраротти, ренессанс идей Хальбвакса не случайно пришелся именно на конец XX в., поскольку данная эпоха «характеризуется постепенной, но неумолимой утратой памяти и традиции». Аналогичным образом рассуждает и П. Нора: на рубеже веков «отношения между историей и памятью, которые ранее были очищены от их социальной сущности, стали возвращаться в центр историографической и социологической рефлексии вместе с потребностью, порой сентиментально-ностальгической, собрать и сохранить индивидуальные воспоминания через “истории жизни”» [7, 32]. Многочисленные исследователи словно пробудились ото сна, почувствовав, что с уходом последних живых свидетелей событий первой половины и середины XX в. остается немало лакун и «белых пятен» в знании об этом историческом периоде. Они принялись активно собирать и анализировать не только прямые свидетельства очевидцев и современников (фактологический материал), но и фиксировать их личное отношение к событиям, тональность их воспоминаний, составляющих неотъемлемую часть «живой истории»***.

Активная разработка проблематики коллективной памяти привела к растущей дифференциации исследовательского поля. В настоящее время ведется отдельное изучение таких видов памяти, как автобиографическая, семейная, культурная, учебная, книжная, бытовая, коммуникативная, средовая (связанная с окружением — архитектурой, расположением улиц и домов, школ, церквей, станций), при этом первые три вызывают особый интерес. Под автобиографической памятью принято понимать память людей об их собственной жизни, о прожитом и пережитом ими, их личный жизненный опыт, накопленный с годами. Она, в свою очередь, дополняется памятью семейной, в случае с которой кровнородственные связи составляют основополагающий контекст и точку отнесения для восприятия совершающихся вокруг событий. Семейное прошлое, представленное в воспоминаниях, письмах и документах членов семьи, запечатленное на хранимых в альбомах фотоснимках, связано не только с родственниками, находящимися близко друг от друга. Оно распространяется и на тех, кто выбыл из семьи, находится далеко от нее или уже покинул сей мир. Воссоздание семейной истории — это бесконечный процесс создания образов с добавлением очередных элементов, возникших до или после определенного события в ее жизни. Все факты и действующие лица этой истории помещаются в рамки семейной памяти и тем самым вносят немаловажный вклад в укрепление и сплочение семьи как социальной группы.

Важные для общности события, воспоминание о которых поддерживается через формирующее влияние культуры, составляют содержание культурной памяти. Ее основная функция — социализация последующих поколений посредством институционализированных коммуникаций и «мест памяти» (понятие, введенное П. Нора для обозначения музеев, памятников и тому подобных мест). Не последнюю роль в закреплении подобных воспоминаний играют вещи, хранимые как память.

Коллективная память обеспечивает поддержание и укрепление групповых связей и способствует формированию коллективной идентичности общности. С последней связаны представления о событиях прошлого и предках, единство с которыми ощущают ныне живущие. Коллективная память отражает определенное отношение к прошлому, отмечает Б. Шацка, в ней «исторические персонажи и события преобразуются в значимые символы, имеющие отношение к публичной жизни» [10, 50]. Благодаря этим символам, память создает идентификационные знаки, позволяющие представителям группы отделять «своих» от «чужих». В то же время она является и особым языком общности, умение пользоваться которым делает индивида полноправным ее членом.

Прошлое в виде исторической памяти — это усвоенное и пережитое прошлое, однако усвоение его социально детерминировано. Историческая память, подспудно функционирующая в сознании граждан, нередко вступает в конфликты с «официальной» версией национальной истории, чем порой «причиняет беспокойство» носителям власти. Происходит это тогда, когда повседневная память оказывается точнее и отличается от представленной в учебниках и школьных программах трактовки событий новейшей истории. В таком случае мы имеем дело с «белыми пятнами» и «забытыми страницами», не нашедшими своего отражения в принятой государством официальной истории. Кроме того, через коллективную память понемногу просачивается исключенная из официального обихода, но сохранившаяся в памяти старших поколений и переданная последующим поколениям, «историческая правда». В отличие от истории, тесно связанной с господствующей идеологией, коллективная память, формируемая не «сверху», а «снизу», многообразна, как сама социальная жизнь. Являясь продуктом существования социальных групп, она продолжает жить и развиваться, меняясь во времени.

Литература

1. Бергсон А. Материя и память // Бергсон А. Соб. соч.: В 4 т. Т. 1. М.: Московский клуб, 1992.

2. Нора П. Проблематика мест памяти // Франция-память / П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. СПб.: Издательство СанктПетербургского университета, 1999.

3. Хальбвакс М. Социальные классы и морфология. СПб.: Алетейя, 2000.

4. Хальбвакс М. Коллективная и историческая память (из книги: La mémoire collective) // Неприкосновенный запас. 2005. № 2–3. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2005/2/ha2.html (дата обращения: 19.08.2014).

5. Хаттон П.Х. История как искусство памяти. СПб.: Изд-во «Владимир Даль», 2004.

6. Assman J. Kollektives Gedächtnis und kulturelle Identität // Kultur und Gedächtnis / J. Assmann, T. Hölscher (Hrsg.). Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1988. S. 9–19.

7. Ferrarotti F. L’Italia tra storia e memoria: Apparenza e identità. Roma: Donzelli Ed., 1997.

8. Halbwachs M. La mémoire collective. Paris: Presses Universitaires de France, 1950; rééd. Paris : Albin Michel, 1997.

9. Pareto V. Manuale di economia politica con una introduzione alla scienza sociale. Milano: Societa Editrice Libraria, 1919.

10. Szacka B. Czas przeszły — pamięć — mit. Warszawa: Scholar, 2006.

11. Sztop-Rutkowska M. Cyberpamięć czyli o tym, o czym (nie) pamiętamy w sieci. Analiza pamięci lokalnej // Zwrot cyfrowy w humanistyce. Internet / Nowe media / Kultura 2.0. Lublin: E-naukowiec, 2013. URL: http://enaukowiec.eu/zwrot-cyfrowy-w-humanistyce/ (date of access: 02.09.2014)

Примечания

* К историческим наукам, наряду с историей человеческого мира в целом и историями отдельных его частей и социальных сфер, стран и народов, относят также этнографию и археологию. К ним, в свою очередь, примыкает обширная группа вспомогательных дисциплин: хронология, источниковедение, палеография, нумизматика, геральдика, сфрагистика, топонимика, генеалогия и др.

** Находясь под идейным влиянием Дюркгейма, Хальбвакс пытался перестроить психологию групп в духе социологизма, что отразилось также и на содержании его работы «Коллективная память».

*** Речь идет, в частности, о личном опыте, оценках и восприятии событий Второй мировой войны людьми, ее пережившими. Ученые тщательно изучают ее эпизоды на основе рассказов не только участников боевых операций, но и гражданского населения, находившегося как в полосе боевых действий, так и в тылу, исследуют опыт существования (и выживания) в нацистских и сталинских лагерях и т.д.

Источник: Обыденное и научное знание об обществе: взаимовлияния и реконфигурации: [монография] / Под ред. И.Ф. Девятко, Р.Н. Абрамова, И.В. Катерного. М.: Прогресс-Традиция, 2016. С. 233–246.