Ян Пробштейн
Поэты-объективисты: путь в будущее
Продолжение личного проекта Яна Пробштейна в интернет-журнале «Гефтер»
3 835 
© Poetry FoundationЛуис Зукофски (1904–1978)
Луис Зукофски (1904–1978) в своем программном эссе «Объективисты» (1931) писал о поэзии не рефлексирующей, а показывающей, преодолевшей как символизм, так и сюрреализм. Эссе было опубликовано в февральском номере журнала «Поэзия» (Poetry) за 1931 год, и по настоянию Эзры Паунда Зукофски был редактором всего номера. Он представил подборки поэтов, отвечающих, по его мнению, критериям объективистской поэзии, и указал среди предтеч Уильямса, Марианну Мур (1887–1972), Эзру Паунда, Э.Э. Каммингса (1849–1962), Элиота с его «Бесплодной землей», Уоллеса Стивенса. Как продолжение этой традиции помимо стихов Уильямса и своих Зукофски представил стихи Чарльза Резникоффа, Кеннета Рексрота (1905–1982), Карла Ракози, Джорджа Оппена, Бэйзила Бантинга, Теодора Хехта, Нормана Маклеода, Роберта Макальмона, Джойс Хопкинс и др., включая переводы Эммануэля Карневали из Артюра Рембо. Во втором эссе, озаглавленном «Искренность и объективизм» (букв. «объективация»: “Sincerity and Objectification”), посвященном в основном творчеству Чарльза Резникоффа (1894–1976), Зукофски выделяет такие черты поэзии Резникоффа, как «четкость образа и тональности слова», <…> отказ от «символистского полуаллегорического мерцанья», ставит ему в заслугу то, что Резникофф уже в 1918 году был убежден, что «сюрреализм в 1928 году не будет чем-то существенно новаторским и что ему, по крайней мере за десять лет до этого, не стоило этим заниматься» [1]. Затем шла подборка стихотворений Резникоффа, озаглавленная «Череда стихотворений».
Уильям Карлос Уильямс (1883–1963) развивал так называемую объективистскую поэзию, где проповедовалось изображение объекта и ничего больше, т.е. никакой рефлексии. Примечательно в этом отношении стихотворение Уильямса «Красная тележка»:
так много зависит
от
красноколесной
тележки
глазированной
дождевой водой
на фоне белых
цыплят.
Уильям Карлос Уильямс (1883–1963)
Поступок
Там были розы — под дождем.
Не срезай их, — я умолял.
Они не вечны, — сказала она.
Но они так прекрасны — там, где растут.
Ага, мы тоже были прекрасны когда-то, — сказала она,
и срезала их и вложила
мне в руку.
Тракт
Я научу вас мои односельчане
как провести похороны
труппы
артистов —
если не хочешь смести мир —
следует обрести опору в земле.
Смотрите! катафалк впереди.
Начну с дизайна катафалка.
Ради Христа не черный —
не белый также и не полированный!
Пусть будет выцветшим как фургон фермера
с золочеными колесами (это можно
сделать заново и недорого)
или вообще без колес:
грубые дроги тащат волоком по земле.
Выбейте стекла!
Боже мой — стекло, горожане!
Для чего? Чтоб покойник
выглядывал или чтобы мы видели
как хорошо ему в домине либо
смотрели бы на цветочки или на отсутствие их —
или зачем?
Ограждать его от снега и дождя?
На него скоро прольется шквал посуровей:
из камней и грязи и всякой всячины.
Долой стекло —
и обивку — фи!
и без бронзовых колесиков
и колесиков прикрепленных к днищу —
о чем вы думаете мои земляки?
Грубый простой катафалк словом
с золочеными колесами и вообще без верха.
На сем покоится гроб
своим весом весомый.
Прошу без венков —
особенно без парниковых цветов.
Лучше общий момент memento
что он ценил и чем был ценен
его поношенная одежда — может пару старых книг —
Бог весть что! Сами знаете
как мы относимся к таким вещам
мои земляки —
что-то найдется — что угодно
даже цветы если на то пошло.
Довольно о катафалке.
Но ради Бога не забудьте о вознице!
Снимите с него шелковую шляпу! Вообще
здесь он совсем не уместен —
сидит там бесцеремонно
и тащит нашего друга теша свое самолюбье!
Стащите его — стащите его!
Низкий и неприметный! Я б не позволил ему
вообще ехать в фургоне — к черту —
шестерка гробовщика!
Пусть берет свои вожжи
и топает по обочине
так же неприметно!
Теперь вкратце о вас:
Идите позади — как во Франции,
седьмым классом, а если едете —
К чертям занавески! Покажите
что вам неудобно; с открытым верхом
в непогоду, чтоб скорбеть.
Может думаете, что можно скрыть скорбь в себе?
Скрыть — от нас? Кому может
нечего терять? Разделите скорбь свою с нами
разделите с нами — воздастся как деньгами
в вашем кармане.
Начинайте теперь
Думаю, вы готовы.
El Hombre
Чудным мужеством
ты наполняешь меня древняя звезда:
Сияй в одиночестве на восходе
к которому ты непричастна!
Море
Море, обставшее юное тело ее
ула лу ла лу
многорукое море —
Разгадана пылающая тайна луны
и и и
прибитый песок поет о любви —
тугое тело вращается в море
О ла ла
холодно море от слез мертвецов
Домогательства эти так глубоки
что достали до кромки морской
и возвращаются с плеском волн —
прищур через плечо
огромен как океан —
на волну набегает волна
шурум-бурум —
Это холод морской глубины
разбивается о песок
силой луны —
Юное тело играет в море
плывя в восклицаньях далеких мужчин
из морских встающих глубин
зеленоруких
опять почтить поля далекие там
где ночь глубока —
ла лу ла лу
но мало губ
чтоб постичь новизну — туруру
в морской глубине где мрак
нет кромки — края
итак двое так —
Портрет дамы
Ваши бедра — яблони,
чьи цветы касаются неба.
Какого неба? Неба
где Ватто повесил башмачок
дамы. Ваши колени —
южный бриз — либо
снежный вихрь. Ах, каким
человеком был Фрагонар?
— словно в этом я б смог
найти ответ. Ах, да — ниже
колен, ибо так мотив
ниспадает — один
из летних дней,
высокая трава ваших стоп
мерцает на берегу —
На каком берегу? —
забивает мой рот песок —
На каком берегу?
Ах, может, лепестки. Как могу
знать? На каком берегу?
На каком берегу?
Сказал ведь — яблонь лепестки.
Асфодель, тот зеленоватый цветок
Книга I
Об асфодели, том зеленоватом цветке,
как лютик на ветвистом стебле —
с тою лишь разницей, что он древесен и зелен —
иду, моя милая,
петь тебе.
Мы долго жили вместе
жизнью, наполненной,
воля твоя,
цветами. Так что я возрадовался,
когда впервые узнал,
что цветы есть также
в аду.
Сегодня
я полон увядающими воспоминаньями о тех цветах,
которые мы оба любили,
даже это бедное
бесцветное создание —
я видел его
в детстве —
Мало ценимый среди живущих,
но мертвые видят его,
спрашивая самих себя:
Что я помню
такой формы,
как это созданье?
Пока наши глаза
наполняются слезами.
О любви, неизменной любви
будет он говорить,
хотя слишком слаба струя багрянца,
окрашивающая его,
чтобы сделать его вполне достоверным.
Я должен сказать
тебе что-то,
что-то чрезвычайно важное,
тебе одной,
но это должно подождать,
пока я пью
радость твоего приближенья,
быть может, в последний раз.
И так
со страхом в сердце
тяну волынку
и продолжаю болтать
ибо не смею остановиться.
Слушай, как я
заговариваю время.
Это не очень
долго продлится.
Я забыл
и все же вижу достаточно ясно
нечто
главное на небе,
распространяющееся от него.
Запах
исходит от него!
Сладчайший запах!
Жимолость! И вот
доносится жужжание пчелы!
и целый потоп воспоминаний-сестер!
Только дай мне время,
время их вспомнить
перед тем, как выскажусь.
Дай мне время,
время.
Когда я был мальчиком,
завел книгу,
куда время
от времени
добавлял спрессованные цветы,
пока со временем
не собрал хорошую коллекцию.
Асфодель
зловещ
среди тех цветов.
Я принес тебе
пробужденную
память о тех цветах.
Они были сладки,
когда я сдавливал их,
и хранили
остаток сладости
долгое время.
Этот странный запах,
моральный запах,
и притягивает меня
к тебе.
Цвет
улетучился первым.
Затем я столкнулся
с вызовом,
дорогая моя,
хотя и смертен я был,
горло лилии
срастить с колибри!
Бездонное богатство,
думал я,
протягивает руки ко мне.
Тысяча тем
в яблоневом цвете.
Щедрая земля
сама одаряла нас отрадой.
Целый мир
стал моим садом!
Но море,
которое никто не лелеет,
тоже сад,
когда солнце зажигает его,
пробуждая волны.
Я видел это
и ты тоже,
когда море посрамляет
все цветы. Да, солнце иссушает
морские звезды
и всякие выбросы на берег
и водоросли. Мы знали это,
как и все остальное,
ибо мы рождены были морем,
знали его розовые изгороди
до самой кромки воды.
Там растет алая мальва
и в свою пору земляника
а там же, позже
мы пошли собирать дикие сливы.
Не могу сказать, что любовь к тебе
завела меня в ад,
но я часто
туда попадал
идя за тобой.
Мне не нравится это,
я быть хотел бы
в раю. Выслушай меня.
Не отворачивайся.
Я обо многом в жизни узнал
из книг,
из них же
о любви.
Смерть —
не конец ее.
Есть род иерархии, которой можно достичь,
полагаю,
служа ей. Награда за нее —
волшебный цветок,
кошка с двадцатью жизнями.
Если б никто не пришел ее испытать,
мир
был бы в проигрыше.
Как сложилось
между мной и тобой,
тот, кто наблюдает бурю,
выходит к воде.
Мы стояли,
за годом год,
наблюдая спектакль наших жизней,
взявшись за руки.
Шторм надвигается.
Молния играет краями туч.
Небо к северу
безмятежно
синеет в отсветах,
пока надвигается шторм.
Это цветок,
который вскоре достигнет
вершины цветенья.
Мы танцевали
в уме,
и вместе читали книгу.
Помнишь?
Это была серьезная книга.
И так книги
вошли в наши жизни.
Море! Море!
Всегда,
когда думаю о море,
приходит на ум
«Илиада»,
и вина Елены пред обществом,
из чего выросла книга.
Когда б не это,
не было б поэмы,
но мир,
если припомним алые лепестки,
пролитые на камни,
назвал бы это все просто
убийством.
Сексуальная орхидея, расцветшая тогда,
послала,
столь многих
бескорыстных
мужей в могилу,
оставив память
роду тупиц
или героев,
если молчание — добродетель.
Только лишь в море
с его многоликостью
содержится какая-то надежда.
Доказано,
что шторм разрушает,
но мы продолжаем
после мыслей, которые он взбудоражил,
вновь цементировать наши жизни.
Это сознанье —
сознание нужно лечить
от посягательств
смерти,
и воля вновь станет
садом. Стихотворение —
сложный комплекс и место, отведенное
в наших жизнях
стихотворению.
Тишина также сложна,
но с тишиной
далеко не уйдешь.
Начни сначала.
Это — как гомеровский
список кораблей:
он наполняет время. Я говорю тропами,
верно, но твои платья —
тоже стилистические приемы,
иначе
мы бы не встретились. Говорю
о цветах,
чтобы вспомнить,
что когда-то
мы были молоды. Не все женщины — Елены,
знаю,
но они носят Елену в сердце.
Милая,
у тебя это есть тоже, поэтому
я люблю тебя
и не смог бы любить иначе.
Вообрази
поле, созданное из женщин,
серебряно-белых.
Что поделать,
как не полюбить их?
Буря беснуется
или сникает! Это
не конец света.
Любовь — нечто иное
или я полагал так,
сад, который разрастается,
хотя я знал тебя женщиной
и никогда не представлял иначе,
пока она не захватит все море
и все его сады.
Это любовь любви,
любовь, которая пожирает все остальное,
благодарная любовь,
любовь к природе, людям,
животным,
любовь, рождающая
нежность и доброту,
которые волновали меня
и которые я видел в тебе.
Я должен был знать,
хотя и не знал о том,
что многие
вдохнувшие запах ландыша заболевают.
У нас были дети,
соперники в общей битве.
Я отставил их в сторону,
хотя и заботился о них,
как любой мужчина
о своих детях,
как я это видел.
Понимаешь ли, я должен был встретиться с тобой
после события
и все еще должен встретится с тобой.
Любовь,
перед которой ты тоже должна склониться
вместе со мной —
цветок
самый хрупкий цветок на свете
станет нашим опекуном
не потому, что мы слишком слабы,
чтоб обойтись без опеки,
но потому, что когда был во цвете сил,
я рискнул всем, чем мог,
чтоб доказать,
что мы любим друг друга,
пока мои кости трещали
так, что я не мог крикнуть тебе
во время акта.
Об асфодели, этом зеленоватом цветке,
пришел я, милая,
петь тебе!
Сердце мое тщится
принести тебе новости
о чем-то,
касающемся тебя
и многих мужчин. Посмотри,
что сходит за новизну.
Не найдешь ее там, но лишь
в презренных стихах.
Трудно
добыть новости из стихов,
и все же люди умирают жалкой смертью ежедневно
из-за отсутствия того,
что можно в них найти.
Внемли мне,
ибо это касается меня тоже
и любого,
кто хочет помимо всего мирно умереть
в своей кровати.
Чарльз Резникофф (1894–1976)
Автобиография: Нью-Йорк
I
Не купишь за грош
в бакалее, не сорвешь
с куста в парке. Можно найти,
возможно, в золе на дальних пустырях
средь ржавых консервных банок и дурмана.
Если хочешь есть в достатке
рыбу, огурцы и дыни,
нужно было оставаться в Египте.
II
Я один —
и рад одиночеству;
не нравятся мне люди, которые
бродят поздно, за полночь
медленно идя по палой листве на тротуарах.
Мне не нравится
мое собственное лицо
в зеркальцах автоматов
перед закрытыми магазинами.
III
Бреду по шоссе,
вдыхая аромат желтых цветов кустарника,
смотрю на скворцов на лужайке —
но почему эти все
несутся прочь в автомобилях,
куда они направляются
в такой спешке?
Должно быть послушать мудрецов,
посмотреть на красавиц,
а я просто дурак,
шатаюсь здесь в одиночку.
IV
Мне нравятся звуки улицы —
но отгородившись, в одиночестве,
у отрытого окна
за закрытой дверью.
V
Зима и в самом деле пришла; листья сгребли
с извилистых тропок; земля и деревья побурели —
все в порядке.
Лишь фонари теперь цветут в парке.
Мы бредем и говорим,
но заботы пожилых неудачников
так неинтересны.
VI
Теперь холодно: где таял снег,
тропка потрескивает черным льдом под моими осторожными шагами,
и снег старый, в рытвинах,
здесь серый с пеплом, там желтый с песком.
Дорожки лежат в холодной тени
домов;
голуби и воробьи прячутся во впадинах
от холода, от ветра, но здесь,
где солнце льется сквозь узкую улочку
на деревце, черное и обнаженное, без листка,
воробьи на солнышке, густы на ветках.
Те, кто отважно боролся с гневом соотечественников,
теперь — бронзовые статуи,
выставив руку или меч,
мужествуют лишь с непогодой.
Словил себя на том, что говорю вслух
во время ходьбы;
это плохо.
Только Дон Жуан поверил бы,
что я разговариваю со статуями,
покрытыми снегом;
только святой Франциск —
что разговариваю с воробьями
на голых ветках,
с голубями
в снегу.
VII
Веревки на ветру
хлопают по флагштоку
(флаг спустили);
над голыми верхушками деревьев
огни аэроплана,
медленно улетающего прочь.
Пару звезд сияют
меж заводских труб;
улица темна и недвижна,
потому что разбит фонарь,
а сейчас холодно, и поздно.
VIII
Ярко горящие на столе
в день твоего рождения
свечи растворятся
в лучах
и кусках воска.
В отличие от черепа,
они говорят вежливо:
Это — ты!
IX
Боюсь,
что из-за глупости,
сказанной мной,
я должен сесть на диету
молчанья,
укрепить себя
тишиной.
Где мудрость,
которая могла бы меня исцелить?
Я пойду один
и буду лечиться
солнечным светом и ветром.
X
Не верю, что Давид убил Голиафа.
Это должен был быть —
найдете имя в списке военачальников Давида.
Но кто бы он ни был, он был не дурак,
когда снял шлем
и положил меч и копье и щит,
и сказал: Оружие которое вы мне дали, хорошее,
но не мое:
я буду биться по-своему
с парой камней и пращей.
XI
«Пойти ли мне туда?» — «Как хочешь —
это не важно, ты сам ни имеешь никакого значения».
Эти слова прицепились ко мне,
как репей. Тропинка скрывалась
под палой листвой; то здесь, то там
ручеек задыхался; там, где он пробивал
себе путь, на секунду играла рябь.
Она говорила недобро, но правдиво:
я вбирал солнечный свет, как лист, трепеща;
размышляя об этом, осенял себя солнцем,
и на мгновенье почувствовал удовлетворенье.
XII
Никого не осталось на улице
из тех, что сгрудились вокруг Давида,
наблюдая за мной,
пока я танцую пред Господом:
один в своей ничтожности,
делаю, что хочу.
XIII
Вы, злые слова — каждое ложное имя
тонет во мне, громоздясь
на груду под ним. Я все тот же:
от них — ни одной частицы ко мне не пристало;
я — путь, по которому иду и над которым парю.
XIV
Мост
В стальных костях туч.
XV
Бог и Вестник
Тротуар обнажен,
как гора, с которой
Бог говорил с Моисеем —
вдруг на улице,
сверкая у моих ног —
бампер автомобиля.
XVI
Нищий тянет руку, чтобы
коснуться мехового воротника,
и, незримо касаясь, крадет тепло для кончиков пальцев.
XVII
Лифтер, работающий сверхурочно
за гроши, работа которого уныла и заурядна,
должен еще мило приветствовать
каждого пассажира:
для такого героизма
он носит форму.
XVIII
Эта станция метро
с электричеством, колоннами из стали, цементными арками и поездами —
большой прогресс по сравнению с пещерами пещерных людей;
однако взгляни! на этой стене —
примитивный рисунок.
XIX
Метро
Люди снуют, люди стоят, толпы
и столпотворение, тысячи и десятки тысяч балок,
как столпов;
бежать!
Но как —
запертый в движущемся поезде?
а наверху, на улице —
солнце светит, как оно сверкает в июне.
XX
Поэт с бутылкой виски и матрос
Там терзанья, бесспорно,
и смятенье
в соседней комнате;
выкрики слов и фраз,
не складывающиеся в предложения,
a предложения лишены смысла.
Я распахнул дверь:
о, в вестибюле толпа —
потомки трех волхвов,
ныне мужчины и женщины,
вновь явились на поклоненье в конюшню.
XXI
Белая кошка на лужайке
лежит на солнышке у изгороди из кустов,
отрадно на это смотреть —
но этот упитанный господин,
которому срочно нужно побриться,
облокотился на беседку, увитую пурпурным виноградом,
весь в пурпурных гроздьях —
неприятен на вид.
Становлюсь ли я мизантропом?
Атеистом?
Он же может быть богом Бахусом!
XXII
Бородатый старьевщик
сидя на груде тряпок в подвале,
поет:
«Я родился таким,
таким я родился —
так появляется нечто из тела
чтоб гнить:
ничему этого не изменить —
ни милости, ни добру».
Паралитичка
с руками, дрожащими, как вода в луже,
слушает.
За ее спиной
воробьи сгрудились на одном дереве,
оставив другое голым;
и городские часы,
угрюмый счетовод,
говорит что сейчас шесть,
и начнет убеждать, что ночь прошла.
XXIII
Библиотека Купер Юниона
Мужчины и женщины с раскрытыми книгами —
ни разу не перевернули страницу: пришли
лишь за теплом —
не за светом.
XXIV
Ряд домов с заколоченными окнами;
пустая фабрика; окна разбиты;
склон холма покрыт мертвой листвой, мертвой травой,
старые газеты и ржавые жестянки.
Вот подходит группа
в старой одежде и сбитой обуви,
вежливо говоря:
Дорогу, сэр? Будьте добры,
не подскажете ли
нам дорогу?
XXV
Молодой парень слоняется
в безделье — он потерял работу.
«Если найду другую, я буду крут!
Нужно быть жестким,
чтобы получить работу.
Буду крутым», — говорит он горько.
Вынимает сигареты.
Осталось четыре или пять.
Смотрит на меня краешком глаза —
на незнакомца, которого только что встретил;
сомневается и предлагает мне сигарету.
XXVI
Всегда удивляюсь, когда спустя десять или двадцать лет
встречаю тех, кто были бедны и глупы,
они и теперь бедны и глупы, конечно, но живы —
несмотря на войны, эпидемии, панику,
живы и здоровы.
Возможно ли,
что есть Отец Небесный
все же?
XXVII
В воскресенье, когда заведенье было закрыто,
я увидел толстую мышь среди тортов в витрине:
дорогие дамы,
толпящиеся в этой дорогой чайной,
вы не должны полагать, что вас одних благословил Бог.
XXVIII
Изящный приятель, легко и беззвучно
идущий по дороге из гравия среди лесов,
ты услышал меня,
повернул заостренную голову,
и мы долго смотрели друг на друга,
человек и лис,
затем без спешки ты скрылся в папоротнике,
оставив дорогу машинам и мне,
каблукам и шинам граждан.
XXIX
Солнце тонет
в серых небесах,
не ярче луны;
с башни
разрозненными нотами —
зимняя музыка колоколов.
Сутулая негритянка медленно идет
через медленно идущий снег.
XXX
В теплой комнате
не суди о том, какую одежду
носят за теплыми стенами склада
на солнышке;
на других крышах
другую одежду
крутят и рвут;
да, дует холодный ветер.
Голуби не поднимутся
с крыши, a полетев в голубятню,
найдут дверь запертой
и сгрудятся на крыше,
обратясь нa восток, укрываясь от ветра.
XXXI
Небо облачно,
но облака, пока длится день,
жемчужны и розовы;
пришла весна на улицы,
пришла весна на небеса.
Сиди недвижно
перед распахнутым окном
и позволь ветерку,
нежному ветерку
дуть в лицо;
сиди недвижно
и сложи руки —
освободи сердце от мыслей
а разум от грез.
XXXII
Рассвет в парке
Листья во мраке —
сплошная масса;
края скалы
в новом мире
эфемерны.
Кажется, что здесь
обитают лишь птицы —
кроме этих двоих,
его рука обняла ее талию.
XXXIII
Ручей, который месяц назад
пробился сквозь снег
и в серой ряби которого
отражалась серость неба,
сейчас выглядит
прозрачным и зеленым,
как ивы на его берегах,
ибо настал май;
ручей был мутен, сер,
теперь зелен и чист,
ибо настал май!
Твои волосы покрасят, они еще больше завьются,
платье будет ярче прежнего —
красоту твою восхваляли,
теперь твои тревожные глаза просят о том же,
но лицо твое скоро будет скомкано
как бумаги комок,
выброшенный в мусорницу,
выброшенный в мусорницу.
XXXIV
Держит стебелек
былой своей красы,
точно это все еще
роза.
XXXV
Направляясь на запад
Поезд покидает Нью-Йорк, покидает тоннель: вчерашний снег
в уголках крыш, в бороздах распаханных полей,
под кровом голых деревьев,
на одной стороне дорог и на одном берегу рек —
там, где утреннее солнце не может его настичь;
бурные ручьи бегут в двадцать параллельных потоков;
склоны являют на вершинах темную банду нагих лесов.
Брызги угольного дождя на крыше вагона,
дым от паровоза стелется перед окном,
и на плоской земле за рельсами
снег продуваем ветрами.
Наутро среди участков напротив кварталы новеньких домов;
старые деревянные дома с черными крылечками обращены к путям;
железнодорожное депо расширяется и земля точно параллельна рельсам,
и вот мы в Чикаго.
Плоские поля с обеих сторон покрыты кукурузными стеблями,
надломанным расплющенным над черной землей;
лед во впадинах; косматые кони
трусят прочь от поезда; жеребенок, задрав копыто
глазеет на нас; башни из стальных балок, бесконечной вереницей
несут провода на трех парах рук через поля. Луч,
направляющий самолеты,
посверкивает в ночи.
Наконец только к утру засияла звезда;
равнина покрыта редкой желтой травой,
большое стадо — красное стадо с белыми мордами и ногами —
щиплет траву.
Холмы с плоскими вершинами; снег во впадинах на крутых склонах;
Цементный мост с яркими новыми перилами;
рыжеватая земля; над грядой холмов
черные горы; простыни снега на склонах; черные горы
в прожилках из снега.
Низкие скатывающиеся холмы покрыты шалфеем; ни домов, ни скота. К ночи
идет снег.
Темная земля плоская до самой реки — светлеет с зарей;
позади восстают иссине-пурпурные горы;
синева неба багровеет, где сияет звезда.
Пустыня бела от снега; на шалфее навис снег;
гору к северу белы. Поезд поворачивает
на юг. Мы среди скал,
серых скал и красных скал; желтых скал и красных скал;
утесы, начисто лишенные растительности; крошатся красноскалые стены;
гора покрыта валунами, скалами и камнями;
ни единой живой души,
кроме большой птицы,
неспешно парящей.
Земля за полотном дороги зеленеет яркой травой;
на деревьях вдоль мутной реки распустились почки и зазеленели листья.
Пальмы на улицах города.
Пурпурные и белые цветы пустыни.
Белый песок в меж гладких волн.
Галечник гладок в водной ряби.
Отдельные огоньки, много огней; огни вдоль шоссе; вдоль улиц
и вдоль улиц Лос-Анджелеса.
Луис Зукофски (1904–1978)
Трудно узреть, но представь впредь,
Что море сгустилось в пятно,
И там есть волны —
Частоты света,
А другие можно услышать.
Одно море и море второе.
В конденсаторах есть электроразряды,
Доводящие их до износа, когда те не в силах вынести стресса,
Они бессильны и бесполезны,
как дно морское,
Но если те разряды пересекают пространство воздуха,
его возможно залатать.
Сквозь конденсаторы большие и малые,
Проходят в одном случае частоты,
которые можно преобразовать в звук,
А в другом изменения не поддаются превращению,
Так много волн в сгустке моря что ли,
Или на диаграмме кривая волны вне звука,
Разомкнута цепь, где действия нет,
Как свет делает сетчатку человечьей —
Что зафиксировано, иначе
По избранному пути придется дальше идти,
И бесконечно частица будет не ограничена
вечно.
Наука тогда подобна сбору цветков травы,
Которую один мой сослуживец зовет птичьей,
Их, крошечных, много на одном стебельке,
Осыпаются при прикосновенье, хотя они в паре
с огромным цветком,
Которому впору быть в вазе, если сорвать его.
В одном вижу множество разных явлений,
чем труднее понятие,
Или не вижу совсем ничего,
Что вечно становится мной уже более сорока лет.
Я — иной и другой, кто только
закончил учебу
И только начал учиться.
Когда пролистаю страницы назад,
Вполне возможно, ребенок будет вместе со мной,
Смотреть, о значенье гадая того,
К чему я обратился, быть может,
В конце.
Иду по старой улице
Иду по старой улице
послушать любимые песни
внове
весенней ночью.
Как листья — проснулись мои привязанности —
чтобы преобразиться
или без устали глядеть на звезды
и вырванный дверной звонок.
Строки этой новой песни — ничто
Строки этой новой песни — ничто
Но музыка это ничто наполняет
камнеподобный ставший тверже безмолвья
музыкальный образ держит строку.
Зеленый этот лист переживет зиму
Зеленый этот лист переживет зиму,
ибо укрыт, хотя и открыт:
стена, поперек, и диагональные ребра
бирючины, воздух вокруг листа
окружают карманом
и покрывают стенами ветра:
цвета ветра подобны стеклянному крову,
пока свет струится со свода,
на котором — солнца бугор.
Моему умывальнику
Моему умывальнику
в котором я мою
мою левую руку
и мою правую руку
Моему умывальнику
с греческой основой
и мраморной колонной
с канелюрами
Моему умывальнику
раковина
которого —
овал в квадрате
Моему умывальнику
с мраморным квадратом
в который вписаны два
овала поменьше для мыла
Льется песня
водой из правого крана и левого крана
Моя левая и моя
правая рука смешивают кипяток и холод
Льется струя
когда б я назвал ее песней
была бы песней
всецело в моей голове
песня из воображения
модильонов описанных выше
моя рука — фриз
из камня завершает то что перестало
быть моим умывальником
ибо мрамор его завершил
мое пробуждение по утрам
умывание перед отходом ко сну
мой взгляд в зеркало
различает пол-овала
словно его половина
была полуовалом в моей голове и
природу многих
надписей людских голов крупов
коней слонов (бивней) других
процарапанных в мраморной плитке
итак мой умывальник
в одной из трещин
плитки, куда
я все глядел и глядел
противопоставил моей голове
надпись головы
чей вымысел это —
выдумка бедного
наблюдателя, кто
ждет подъема утром
и ждет отхода
ко сну
весьма внимательны
к тому что имеют
и к тому чего у них
нет
когда струя воды
с удвоенным напором в сужениях
вызывает обратимые контрапункты
над головой и
в веке умывальника
и в их собственных головах
Гости
В горах
вьюрки
это
четыре стула
поставленные
наискосок
перед окном где
на подоконнике
зреют помидоры
сверху
с каминной
доски
часы
тикая
стекают
вниз
у двери
лужайка
развернута
в тракт
Обнесенный
с одной стороны
стеной скалы
внутри
которой
ворота
в сад
сбоку веха
ворсянки
и веха
яблони
сада
того что
явилось
на стол
как трава
или зелень
или лоза
постриженный
тракт покатился потом
к двухсотлетним
соснам
чернике
чащам
иногда пересыхавшему ручью
исходившему
жаждой дождя
и край гряды
взлетал на
пять тысяч футов
вид
из окна
на два стула
для пришельцев
два стула
ждут
вечного возвращенья
гостей
Из А
Из А-4 [2]
Гигантское сиянье
Речные огни
(Кони свернули)
Прилив,
И огни причала
Под блеском огней с горы,
Льется свет с зеленого, как листва,
Фонарного столба в свете
Фар фургона ( песня)
Качаются фонари позади лошадей,
Бока их лоснятся
В свете огней на воде —
Там, где мы снимаем шляпы — наш дом
Наши старые головы — наш дом,
Глаза моргают собственной фосфоресценции,
Ни празднество иллюминации Венеции и не свет Тайной Вечери —
Знакомцы наших бород; Его
Звезды Второзакония с нами [3],
Всегда с нами,
У нас была речь, наши дети изобрели жаргон [4].
Мы молились, открыты Вратам Псалмов,
Чтобы наши Псалмы донеслись хотя бы
До малого отблеска Твоего света,
Чтобы Ты призрел мгновение наших блужданий.
День, данный Тобой семени Твоему, его обещание, Его
Обещание,
Не отвращай Твое солнце.
Дай нам покой здесь обрести
просветленными
языками, руками, ногами, глазами, ушами, сердцами.
Ярый Ковчег! [5]
Чрево златого льва
(Рыжая грива в гравюре инталии)
Возлюбленные мертвые камни стен нашего Храма,
Вырваны камушки-голыши наших мозаик,
Расколот кипарисовый ларец, хранящий наш Закон,
Даже Смерть отвернулась от нас — мы в пустоте.
Слышите —
Он Илию призывает [6] —
Звук клавесина!
Лиши нас слуха, Господь, замкни слух для их музыки,
Наши собственные чада переметнулись к изгоям,
Они атакуют нас:
«Религиозные, рыкающие монстры» [7] —
И жаргон изрекли:
«Дождик легкий льет на тихие воды
Слежу, как расширяясь, кольца плывут
Шимауну-Сан, Самурай,
Когда ты вернешься домой? —
Шимауну-Сан, ясная моя звезда.
Сегодня соберу все красные цветы,
Отряхнувшие свои лепестки на тропинки,
Шимауну-Сан, на заре,
Раскрасневшись, пойду встретиться с ним —
Шимауну-Сан, ясная моя звезда.
Завтра сорву веточки вишни,
Вплету их в волосы, украшу виски,
Шимауну-Сан увидит белый цвет в моих волосах,
В темноте побежит ко мне,
Шимауну-Сан, ясная моя звезда.
Все голубки поклялись
Лететь на поиски его,
Шимауну-Сан, у моих окошек
Каждую ночь будет свечечка гореть,
Шимауну-Сан, ясная моя звезда».
— Йехоаш [8].
Песни — родня,
Корни, которыми прорастаем.
«Тяжелеют день ото дня
Члены мои, наливаясь соком лесным»
«Глубокие корни пробиваются ниже»
«И я кланяюсь Солнцу.
На серых горах,
Где множатся
Ступени утесов, моя молитва,
Последует за тобой, недвижный наследник —
Благодетель —
Человека и дерева, и песка,
Когда обращаешься ликом к земле,
Полыхая последним багрецом, позволь прильнуть к твоему свету».
Предки моего отца
Наставили мачты в лодках, распевая молитвы Речь [9].
«Ширится пепел вокруг костра»
«Сокровища превратились в песок»
Йехоаш, —
Курсы, от которых нас сносит прилив.
Дерево семьи Баха,
Составленное самим Себастьяном.
Фейт Бах, мельник из Вехмара [10],
Обожал свою лютню,
Которую брал с собою на мельницу,
Пока она молола, он играл.
Немало шума наделала эта пара,
Уча его, как держать ритм,
Но, очевидно, так
Музыка вошла в семью впервые!»
Карусель — Мука бежит.
Песня струится из шума.
«Мои ручные птицы мертвы».
«Я соберу связку
Маргариток, сорву красные анемоны,
Пока ото всех враждебных престолов
Даже памяти не останется».
Из А-8 (1935–1937)
И о труде:
Свет загорается в воздухе,
на улицах, на земле, в земле —
Очевидно так же, как эти кони едят овес —
Труд как творец,
Труд как тварь [11],
Для равной хвалы.
ТРИ ЧАСА
АГОНИИ
В ЭТОЙ ЦЕРКВИ
СТРАСТНАЯ ПЯТНИЦА
Дабы обеспечить два Хора требуемой работой
Он взял chorus primus chorus и
secundus [12]
Хоры относительно просты
Для компетентных певцов,
Не призванных петь фигуральную музыку,
В Томаскирхе [13] было два органа, в зависимости от партитуры
(Больший, в западной галерее, двухмануальный
инструмент)
Два оркестра составлены из городских музыкантов,
Оркестрантов из Tomasschule [14], университетских studiosi [15],
И членов Collegium Musicum Баха [16]
«Господу помолимся»
Высокопоставленные лица и благородные дамы [17]
Истово
присоединились к исполнению первого Хорала, следя по
молитвенникам;
Но как только зазвучала театральная музыка —
«Что это все значит?» —
Одна пожилая дама, вдова: «Господи помоги!
Это без сомненья комическая опера»
«Натурально этому Баху в радость
Исполнять свою музыку в церкви»
Из уважения к тому, что он сказал о Бахе
и о надобности развлечений в церкви,
Его поприветствуют двумя пальцами
Из уважения (кому воздавали дань уважения
прежде)
два пальца:
коими
Тронь, расписавшись, лба,
Личная четкость, когда знакомый голос
изрек.
«Как путешествие?»
Съездил.
У импульсивного мастера —
Музыка и подобные вещи.
Иные агонизируют всю жизнь, но так
на деле и не сумели,
Быстро записывали ноты, чтоб заключить песню в клетку нот,
Пялились сквозь клетку на желтизну
ночного света,
Чтобы услышать звуки сладостнее, чем днем,
К рассвету уже отстав от мгновенья.
Записка Иог. Себ. Баха, Director Musices [18]:
Короткое весьма необходимое изложение
требований к церковной
музыке. С некоторыми общими размышлениями
о ее упадке:
Для исполнения концертной музыки как
должно,
необходимы как певцы, так и инструменталисты.
…никто не хочет работать бесплатно.
…в chorus secundus [19] мне необходимо использовать
всех образованных насколько возможно
…beneficia [20], и без того недостаточные, прежде
предоставлемые chorus musicus [21],
отменены.
Поразительно что… предполагается что музыканты
должны
играть ex tempore [22] любые ноты, положенные перед
ними,
…необходимость зарабатывать на хлеб,
оставляет мало досуга для совершенствования
техники,
…обратите внимание, как королевским музыкантам…
платят.
Друзья слишком устали, чтобы заметить разницу,
Это Маркс размежевал:
«Равное право… предполагает неравенство,
Разные люди равны друг другу».
Но сделать эксплуатацию одного человека многими
невозможно!
Когда противоречие между умственным и физическим трудом
исчезнет,
Когда труд перестанет быть просто средством
поддержания жизни,
Разве «невозможно материи думать?» —
Размышлял Дунс Скот [23].
Бестелесная материя — абсурд
как бестелесная плоть. Невозможно
отделить мысль от мыслящей материи.
«Описывается, — в Das Kapital [24] — «крупная промышленность
не только как мать антагонизма, но и как
источник (производитель
материальных и духовных условий для разрешения
антагонизма.
Верно, что решение не достичь приятным
путем».
Бесконечное — бессмысленное слово, за исключением утверждения,
Что мысль способна совершать
бесконечный процесс прибавления.
Кто птицу, точно лист,
В конструкцию, как в клеть,
Вписал, убил Христа.
Труду, что запоет
Весною, в майский день,
Достанет сил?
Веселье всей земли —
Браун, Морел, Мор
(Кто в мае тащит плуг!)
В награду сноп-другой
Дадут им
вечеров—
Бедняк
Здесь предан, продан.
И вычесть мысль нельзя
От действия вполне,
Нет геометрии
Без твердых тел,
А те, кто признают
Движение пространства,
Те знают: измерений
столько, сколько мышц
И те, кто допустили вероятность
Череды из 8 красных плоскостей,
Не 7 с черной напоследок,
Приветствуют прилив в их венах
И знают, что во всех грядущих новостях
Должна быть постоянная — названье? Энергия, быть может.
Конечно, коль полет
Стремится вглубь и вглубь,
Под сложным открывается простое
И вновь под сложным видится простое,
И вновь, и бесконечна цепь, последнее звено незримо,
и т.д., и т.д.
Все эти факты не чужды друг другу.
Когда они в движенье, выбор твой
Не может диктоваться простотой.
Не достаточно отрицать ложные связи —
Зеркала фактов не должны быть за-
мутнены.
Кеннет Рексрот (1905–1982)
Последняя страница манускрипта
Свет
Свет
Разрез в тверди
Клокочущая орда
Рокочущая волна
Имя прорезало небо
Отчего стоим мы
Отчего не идем
Сломленные ищут расколотого равновесия
Юные ушли
Lux lucis [25]
Вращающееся общество
Вода течет справа
Et fons luminis [26]
Дароносица бездны
Хлеб света
Чаша биссуса [27]
Вино огненного света
Многолюдное колесо
Раскачивающийся крик
Круги вибрирующей песни вздымаются ввысь
Метрический перст эон за эоном
И спускается облако памяти
Царственное плодотворное вино
Взрывающийся утес
Взрыв горного крика
Tris agios [28]
Сапфирный снег
Hryca hryca nazaza [29].
(1931)
Дискриминация
Ничего не имею против человечьего рода.
Я к ним даже привык
За последние двадцать пять лет.
Не возражаю, если они сидят рядом
Со мной в трамвае или едят
В одних и тех же ресторанах, если
Только не за одним столом.
Однако не могу одобрить,
Когда женщина, которую уважаю,
Танцует с одним из них. Я пытался
Приглашать их к себе домой
Безуспешно. Мне бы должно было
Быть все равно, если бы моя сестра
Вышла замуж за одного из них. Даже
Если по любви, подумайте о детях.
Искусство у них интересное,
Но, несомненно, варварское.
Уверен, если им дать возможность,
Они прикончат нас в кроватях.
И вы должны признать, что они смердят.
The Collected Shorter Poems (1966)
Двойные зеркала
Это — мрак луны.
Поздняя ночь, конец лета.
Осенние созвездия
Рдеют в бесплодных небесах.
Воздух пахнет скотом, сеном
И пылью. В старом саду
Созрели груши. Деревья
Разрослись из старых корней
И фрукты несъедобны.
Проходя мимо, слышу,
Как что-то шуршит, урчит, —
Направляю свет на ветви.
Два енота, с ртов которых
Стекает слюна и сок горькой груши,
Уставились на меня,
Глаза их впитывают свет
Глубокими губками. Они
Знают меня и не убегают.
Идя по дороге в гору
Сквозь черные тени дубов,
Я вижу впереди, как сверкают
Повсюду из пыльного гравия
Точечки холодного синего света,
Как блестки железного снега.
Догадываюсь, что это такое,
И становлюсь на колени,
Чтоб разглядеть. Под каждым
Камешком и дубовым листом —
Паук, глаза его сияют мне
Отраженным светом
Из непомерной дали.
Примечания
Комментарии