О вере, метафорах и актуальном богословии

Начинать разговор о православии русской традиции в XXI веке (к чему я призывал в прошлой статье) можно с разных сторон. Обсуждать кадровые перспективы, управленческую перестройку, богослужебные реформы и т.д. — или отрицать необходимость и возможность этого по каждому из пунктов. Но это будет не совсем верный подход. Христианство — прежде всего вера, и начинать любое обсуждение христианской жизни нужно с вопросов вероучения.

Как, зачем? Разве православие — не вера, «единожды переданная святым»? Разумеется, нет. В Новом Завете мы не встретим той сложной терминологии и развернутой догматики, которая присутствует в нынешних катехизисах. Можно, конечно, сказать, что эта догматика уже сложилась целиком и полностью и с тех пор нуждается только в разъяснении и заучивании — примерно так воспринимался в советские времена марксизм-ленинизм. Как некогда кафедры истмата-диамата, богословские кафедры должны просто воспроизводить и популяризовывать извечное учение и критиковать всяческие от него отклонения.

Но тогда встает вопрос: почему после четверти века церковного возрождения рядовой верующий, да и многие священники так плохо знакомы с богословскими вопросами? Даже в церковной проповеди то и дело можно услышать нечто, прямо совпадающее с осужденными ересями: например, что Бог Един и лишь является в трех лицах (савеллианство), а еще чаще — что в Новом Завете Бог совсем не тот же, что в Ветхом (маркионитство), и т.д. А если поговорить с простыми прихожанами, порой даже вполне благочестивыми и ревностными, открытий будет намного больше: что в православии Святой Дух исходит от патриарха или что Троица — это Спас, Богородица и Святой Никола, а то и вовсе «три старца, которые на небе молятся за Русскую землю».

Простая безграмотность, отсутствие образования после советской атеистической пустыни? Двадцать пять лет назад — безусловно. Сегодня, когда изданы все мыслимые книги, а православная проповедь звучит во всех СМИ, так просто безграмотность не объяснишь. И если обратить внимание на любимую православную рубрику «вопрос батюшке», станет ясно, что интересует народ и о чем долго и подробно могут рассуждать священники: это вопросы практической жизни и подробности обрядовой практики. Как воспитать детей или как молиться за умерших родственников — интересует каждого. Единосущие и триипостасность — практически никого. Никто о таком не спорит, но никто и не вспоминает (в отличие от времени Св. Григория Нисского, когда подобное обсуждали с незнакомцами на рынке или в бане).

Некоторое оживление возникает в тех случаях, когда искренний вопрос православному задает человек, незнакомый с «внутриконфессиональным языком», — например, мусульманин или даже глухонемой. Для каждого из них слово «триипостасность» — просто набор букв (в языке и мышлении глухонемых плохо представлены абстрактные понятия, которые нельзя в буквальном смысле слова «объяснить на пальцах»). И вполне грамотный православный зачастую встает в тупик: он может воспроизводить заученные формулы, но не может объяснить их другими словами. Точно то же происходит, если он заинтересованно и непредвзято начинает знакомиться с текстами из другой интеллектуальной традиции, где те же самые вещи описываются на совершенно другом языке с другими выводами. И такой тупик зачастую становится толчком для переосмысления (или даже потери!) собственной веры.

Казалось бы, все это значит, что последнюю четверть века священники, епископы и просто хорошо образованные христиане должны были уделять огромное внимание не столько строительству церковных стен, ответам на вопросы «как правильно поставить свечку» и отповеди «безбожным либералам», сколько объяснению Главных Смыслов. Но этого совершенно не произошло. Если посмотреть на речи церковных спикеров последних лет, в них крайне редко говорится что-то о Боге, Христе, спасении и Царствии Небесном. О земном — да, много и подробно. Вопросы веры не интересуют их не потому, что они являются атеистами, а потому, что все эти вопросы для них давно и однозначно решены.

«Воцерковление» понимается обычно как максимальное расширение той сферы общественной и личной жизни, где решающий голос принадлежит Церкви… точнее, церковным структурам. Преподавать «основы православия» во всех школах страны со второго по девятый класс, как предложил Госдуме патриарх в начале 2015 года, — это значит максимально воцерковить школьников и укрепить духовность и нравственность с помощью традиционных ценностей. Можно вспомнить, что именно так на закате СССР преподавались коммунистические ценности — но это не мешало рассказывать анекдоты про Брежнева, это не вывело на улицы ни одного человека, когда три мужика бухнули на даче и развалили СССР.

Значительная часть населения придерживается некой стихийной религиозности, для которой, собственно, и не нужно догматическое богословие: есть высшие силы, от них многое зависит в нашей жизни, да и после смерти с душой человека что-то происходит. Чтобы заручиться поддержкой этих сил, нужно прибегнуть к проверенным временем методам и особо уполномоченным на то людям. В чем именно заключаются эти методы и как они работают, не очень интересно — мы же не изучаем программирование, чтобы пользоваться компьютерами, нам достаточно практических навыков. Разумеется, эти методы требуют некоторых самоограничений и трат, но они не должны быть слишком обременительными.

В этом отношении очень показателен успех книги еп. Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые» в России и в других странах. Это рассказ о православии на простом человеческом языке, где много старцев, много чудес, много назидательности. Поскольку книга рассказывает о русских, все они православные. Если бы они были татарами — были бы мусульманами, если бы бурятами — буддистами. Пришлось бы поменять некоторые внешние детали повествования, но общий смысл каждой истории остался бы тем же самым: есть высшие силы, они постоянно вмешиваются в жизнь человека и могут его спасти от всяких напастей, если он будет всецело доверять им и своему начальству. Христос и Евангелие в этой картине — важные детали интерьера. Но не более того.

А еще в «Крокус Сити Холл» идет мюзикл по этой книге. А еще есть в центре Москвы кафе с тем же названием — на Лубянке, неподалеку с храмом, возводимым в память российских Новомучеников. «Несвятые святые» стали, по сути, раскрученным брендом, и насладиться им можно за умеренные деньги без всякого фанатизма. Да и вообще безо всякой веры, она в такой картине мире тоже — деталь интерьера, пусть важная, но не обязательная.

А ведь еще десяток лет назад православные активно обсуждали разные богословские вопросы. Например, сторонники «органической теории спасения» спорили с «юридической теорией» или же выясняли, могут ли православные быть уверены в своем спасении. Спорили даже о том, что происходит с хлебом и вином на Евхаристии: «преложение» или «пресуществление», и в какой именно момент времени. Больше этих споров не слышно. Впрочем, встречается вполне грамотное изложение основ вероучения (например, вот тут) — но это всегда монолог о чем-то раз и навсегда установленном, а не дискуссия. Наставление, а не поиск.

Может быть, все дело в том, что в XXI веке просто не имеет смысла возвращаться к схоластическим спорам позднего Средневековья? Но неужели все мыслимое богословие сводится к подобным спорам? Или, напротив, богословие XXI века должно уйти к каким-то иным, более актуальным вопросам — о защите окружающей среды в свете эмансипации чернокожих женщин нетрадиционной ориентации с особыми потребностями?

Это ложные альтернативы, разумеется. Один раз в жизни мне довелось слышать лекцию самого знаменитого специалиста по Новому Завету, Н.Т. Райта. Он, англиканин, выступал в католическом университете Фрайбурга на юбилее Института экуменических исследований и говорил… о понимании «оправдания» в посланиях Павла. Оказывается, это одна из самых горячих тем современного западного богословия — причем особенно она актуальна в диалоге между католиками и протестантами! Предельно упрощая, можно сказать, что в свое время именно внимательное прочтение Павла породило идеи, на которых была основана Реформация, и вопрос о конфессиональной идентичности упирается в вопрос об экзегетике библейских текстов.

И при этом никак нельзя считать, что все эти вопросы были разрешены столетия назад: гуманитарное знание не стоит на месте, и даже классические тексты перечитываются заново. Так, в конце XX века возникла, по сути, новая наука — метафорология, связанная с когнитивным подходом к анализу текстов. Ключевое для нее понятие, как нетрудно угадать, — метафора.

О трансцендентном мы говорим обычно с помощью метафор, причем они бывают укоренены в реалиях нашей жизни, в том числе и социальных. В основе разного понимания «оправдания» — разные метафоры. Одна основана на суде (виновный оказывается оправданным), другая — на куда менее известном сегодня институте патроната: верующий становится своего рода «вольноотпущенником и клиентом Христа», Который наделяет его собственной праведностью, за что тот отвечает ему деятельной верностью и благодарностью.

Казалось бы, какая разница, как описать это самое спасение? Но две метафоры (нам опять приходится сильно упрощать) соответствуют двум достаточно различным пониманиям Церкви. Первая, судебная, представляет верующего индивидуумом, сосредоточенным на собственном покаянии, а вторая, связанная с патронатом, скорее говорит об общине, действующей по поручению своего патрона — Христа. Конечно, понятно, что все это голые схемы, что каждая из них описывает лишь одну сторону некоей реальности, которая неизмеримо сложнее, но, во всяком случае, важно понимать, что именно лежит в основе наших представлений и действий. А в основе любой «принципиальной схемы Церкви» и конкретной церковной практики непременно обнаружится тот или иной набор богословских представлений.

Заметим, что есть еще и такое понимание Церкви: она состоит из профессиональных священнослужителей, оказывающих населению ритуальные услуги в обмен на пожертвования. Если искать для нее метафору в Писании, это будет разве что «торгующие в храме». Зато именно эта схема удобна и понятна всем участникам процесса, она снимает неудобные вопросы и позволяет ничего никому не менять (или хотя бы делать вид, что ничего не меняется) — и, видимо, потому она так популярна.

Вот уже четверть века идет разговор о возможности и даже необходимости богослужения на современном русском языке, вполне бессмысленный и беспощадный. Аргументы с обеих сторон высказываются все те же (см. мой давний обзор), практические выводы тоже не меняются: никаких принципиальных препятствий для богослужения на русском нет, но «сейчас не время». Полупонятный язык богослужения, в котором каждый слышит что-то свое и домысливает остальное, максимально удобен максимальному числу людей: совсем непонятный язык все-таки не интересен, а язык, понятный хотя бы на 99%… Если или, точнее, когда мы услышим полноценное богослужение на русском, мы убедимся, что проблема вовсе не в аористе и не в дательном самостоятельном, которые отсутствуют в современном русском языке.

В огромной степени эта непонятность возникает от того, что богословие нашего богослужения появилось в поздней античности и средневековой Византии и было изложено языком средневековой Византии для средневековых византийцев. Этот язык прекрасен, но невозможно ожидать, что он будет полностью понятен и актуален для людей XXI века, даже если полностью заменить слова и грамматические формы на современные. Тут, вероятно, придется заменять и некоторые ключевые метафоры… да и не только их. И что казалось прямым и непосредственным выражением, иной раз может быть понято сегодня только метафорически.

Вот всего лишь один пример. «Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их» — так описывает книга Деяний (1:9) Вознесение Христа. Видимо, люди Античности и Средневековья понимали это «облако» в основном буквально, сегодня мы, не раз летавшие через облака на самолетах, воспринимаем его как метафору. Но только ли облако здесь метафорично? Разве само представление о том, что Христос поднимается на небо, где садится одесную от Отца, — не развернутая метафора? Иными словами, было ли Вознесение физическим перемещением Христа с поверхности земли — и если да, куда именно Он переместился? Едва ли мы можем ответить на эти вопросы с той же степенью уверенности, с какой на них отвечали тысячу лет назад.

Более того, в 1-м Послании Фессалоникийцам мы читаем о Втором пришествии: «Сам Господь при возвещении, при гласе Архангела и трубе Божией, сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут прежде; потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем» (4:16-17). То есть тем, кто к этому моменту будет жив, предстоит подняться на небо не иным способом, как на облаках, — для нас очевидная метафора. Вряд ли мы ожидаем, что при пришествии Христа будем подняты в верхние слои атмосферы… А можем ли мы выразить эту веру иными словами?

И как только мы говорим, что часть подобных выражений понимаем метафорически, нам резко возражают фундаменталисты: ни шагу назад, иначе вы скоро объявите метафорой само Воскресение Христово! Неслучайно в последнее время среди православных богословов развернулась дискуссия: допустимо ли православному быть гелиоцентристом или это противоречит учению Отцов? И в самом деле, последовательно отстаивать буквальное понимание всех средневековых текстов можно только изнутри непротиворечивой средневековой картины мира.

Можно сказать, конечно, что Символ веры вполне ясно очерчивает круг догматов, которые принимаются христианами, причем метафоры идут даже впереди буквальных определений: Христос назван сначала «светом от света», и лишь затем — «Богом истинным от Бога истинного». Но это еще не ответ на вопрос о том, как излагать догматы веры для аудитории XXI века — и как, в конце концов, формулировать их для самих себя. Это неуютно, неприятно и неудобно, но другого пути, похоже, нет.

Если мы хотим понять, чем может быть христианство в наше время и в нашей стране, придется начинать с анализа базовых текстов.