Чего ждут от Церкви?

Мы продолжаем наш разговор о христианстве русской православной традиции в XXI веке (начатый здесь). Христианство — это прежде всего вера (об этом мы говорили здесь), а существует оно прежде всего как Церковь. Что такое Церковь, какой она должна быть — об этом написано множество прекрасных книг, начиная с Нового Завета, даже самые лучшие из них здесь не перечислить.

Но почти никто даже не пытается говорить о том, какая Церковь есть у нас сейчас и какой она может стать в ближайшем будущем. Мы постоянно слышим, что православные в России составляют большинство — но кто они, кого мы называем этим словом? Все, кто так или иначе чувствуют свою принадлежность к православной традиции, может быть, крайне мало зная о ней? Но тогда бессмысленно говорить о Церкви, а только о некоей расплывчатой национальной идентичности: русский — значит православный. Или те, кто «посещают храмы» на великие праздники, Рождество и Пасху? Судя по полицейской хронике, это считанные проценты от населения.

А что мы называем словом «Россия»? Страну, в которой проживает почти полтораста миллионов человек с очень разными взглядами и поведением, или государство с его чиновниками, которые стремятся подменить собой все остальное? Точно так же по-разному можно понимать слово «церковь». Это может быть народ Божий, т.е. миллионы очень разных людей с разными взглядами по самым разным вопросам, помимо вероучительных, — а могут так называться управленческие структуры. И, соответственно, основной принцип принятия решений — «ради блага церковного», под которым понимается благополучие иерархических структур и рост их влияния.

Такой подход вполне устраивает и многих верующих: каждый из них прекрасно знает, что такое «ходить в церковь» и зачем это нужно, но мало кто задумывается, что значит «быть Церковью». И потому в нашем публичном дискурсе слово «церковь» практически всегда означает иерархию и ее официальных представителей.

У РПЦ есть все необходимые данные, чтобы узнать примерное число тех, кто может считаться ее полноправным членом. За каждой литургией подсчитывается число причастников, эти данные передаются в епархию. Понятно, что далеко не все православные причащаются каждое воскресенье, но можно суммировать число причастников во всех храмах города, района, области за три воскресенья подряд. Кто-то придет два раза, кто-то окажется больным или в отъезде, так что цифры будут неточными, но будет понятно, какого порядка эти цифры — какая доля населения регулярно приступает к церковным таинствам. Собственно говоря, с канонической точки зрения это и есть Церковь. И это явно очень небольшая часть нашего общества — но все же часть, несущая в себе все его свойства, будь то достоинства или недостатки.

Чего же мы ждем от Церкви? Разные люди — совершенно разного, тут бессмысленно будет делать широкие обобщения. Но можно назвать некоторые типичные позиции.

Нет недостатка в конкретных предложениях, вот описание некоторых из них: реформировать административное управление, ввести выборность священства и епископата и полную финансовую прозрачность, перевести богослужение на русский язык и осовременить его, допустить женатый епископат, чтобы отсечь юных карьеристов и привлечь самых опытных из белого духовенства к управлению Церковью… Все эти меры могут быть хороши и оправданны, особенно если представлять себе их воплощение в некоем идеальном мире. Но даже попытка обсудить любую из этих мер приводит, как правило, к резкому делению на лагеря и яростному противостоянию. Вот, собственно, главный аргумент противников любых перемен…

Очевидно, что все мы ждем от Церкви прежде всего христианства, явленного и в таинствах, и в повседневной жизни. По сути дела, ждем святости — и она в Церкви безусловно есть, и я думаю, что лично знаю нескольких святых (например, о. Михаила Шполянского). Но это очень высокая планка — а если спуститься пониже?

Власть ждет от Церкви, что та ее будет освящать и благословлять. Меняются времена, идеологии и знамена, но при любом строе по-настоящему сакральна в России только существующая власть и ее нынешний носитель. Потом, когда он умрет или будет свергнут, его можно будет осмеивать и ругать, но пока он на троне — он воплощает собой народность и державность, православные или коммунистические идеалы (по потребности), духовные скрепы и традиционные ценности. Трудно сказать, откуда именно это идет: от Византии, или от Золотой Орды, или вообще от стадных инстинктов высших приматов — но это в любом случае так.

И церковные структуры так или иначе оказываются втянутыми в орбиту общего властепоклонства. Да, среди иерархов всегда были и будут исповедники, которые не признают за правителем высшего авторитета и возвышают свой голос в защиту угнетенных — например, митрополит Филипп или патриарх Тихон, — но святые на то и святые, что их никогда не бывает много. А рядовые епископы и священники как-то нехотя принимают сторону очередного «сергианства» (хотя не при митрополите Сергии оно началось и не с советской властью закончится) и потом платят по счетам государства.

Можно ли разорвать эту тесную привязку к наличной власти? Едва ли это удастся сделать, пока у Церкви нет никакого центра власти и влияния, не зависящего напрямую от этой самой власти. Собственно, многие споры между Москвой и Константинополем — это споры двух имперских церквей, только одна империя принадлежит истории и потому не может ничего диктовать современности, а другая жива и рассчитывает прожить еще долго. Обе стороны не без оснований могут обвинять друг друга в папизме, т.е. в стремлении подчинить всю церковную жизнь единому центру, и Москва ничто не ценит так высоко, как свой безусловный суверенитет. Но вся беда в том, что папизм может быть и суверенным: безраздельная и единоличная власть одного человека над Церковью устанавливается всего удобнее, когда эта Церковь совершенно суверенна. Кстати, в политической жизни осуществляется тот же самодержавный принцип.

Гармонично ли выстраиваются отношения между двумя центрами влияния: Кремлем и Патриархией? Некогда Алексей Михайлович Тишайший и сын его Петр Алексеевич Великий увидели в патриаршей власти конкурента и потому упразднили ее сначала фактически, а затем и юридически. Но вот тов. Сталин распознал в ней инструмент влияния и потому возродил. Как будут развиваться дальнейшие отношения Кремля и Патриархии, мы не можем угадать, да и не очень интересно угадывать, но очевидно одно: пока в России есть сильная власть, она Церковь в покое не оставит, и поскольку у Церкви нет сколь-нибудь существенного центра принятия решений за пределами российских границ, уклоняться от объятий власти она не сможет, да и вряд ли захочет. Таким центром могли бы стать Всеправославные соборы, первый из которых (после почти полуторатысячелетнего перерыва) должен состояться в текущем году, но едва ли Москва поступится частью своего суверенитета.

Чего ждут широкие народные массы, заходящие иногда в церковь? Процитирую известного православного публициста С. Худиева: «Даже люди не слишком благоговейные в своей обычной жизни нуждаются в Церкви как в месте благоговения». Это правда, и «место благоговения» всегда будет предложено просто потому, что на него всегда будет спрос.

И далее Худиев пишет, что именно по этой причине не надо ничего в церковной жизни менять: «Опыт как католиков, так и протестантов показывает интересное явление — желание пойти людям навстречу парадоксальным образом оборачивается тем, что люди уходят». А вот это уже сомнительно: во всяком случае, опыт русских православных XX века показывает, что, если не идти людям навстречу, они устраивают революцию. Из церкви они тогда не просто уходят — они ее или взрывают, или в лучшем случае превращают в овощехранилище.

Так возникает своеобразная логика двоемыслия, прекрасно раскрытая в той же самой статье: да, мы не постимся, как указано в уставе, но тем более нельзя допускать никаких послаблений теории, ведь тогда на практике станут поститься еще небрежнее. Т.е. принцип «исполняем наполовину» заложен в систему изначально. Строгость законов и неаккуратное исполнение, как повелось на Руси.

Неслучайно, как уже пришлось отмечать в первой статье этой серии, спустя четверть века «церковного возрождения» не стихает вал вопросов батюшке от неофитов: как правильно поститься или ставить свечки, по сути — как правильно благоговеть. Неофит удобен: он задает только те вопросы, на которые легко отвечать, он поддается манипуляции, от его имени можно делать любые заявления. И ведь при этом он может быть очень достойным человеком, ведущим подлинно христианскую жизнь, так что не будем смотреть на неофитов свысока.

Заметим, что перемены все же идут. Те, кто застал самое начало «церковного возрождения» четверть с небольшим века назад, видит колоссальную разницу между церковным бытом того и нашего времени. Например, тогда нормой было причащаться несколько раз в год после суровой подготовки: минимум три дня поста, вычитывание трех канонов, посещение всенощной накануне и проч., — сегодня все больше храмов, где причащаться принято за каждой литургией после куда менее строгой подготовки. Это очень характерный пример: официально не меняется ничего, «акривия» (строгое исполнение правил) в теории неизменна, но зато «икономия» (снисхождение к немощам) все мягче на практике.

А чего ждут и куда идут вышедшие из неофитства — особенно те, кто не встроился в клерикальную систему?

Кто-то, разочаровавшись, уходит к католикам и протестантам или еще дальше. Кто-то старается жить глубокой личной или, намного реже, общинной жизнью, оставаясь в рамках традиционных форм и установленных юрисдикций. Это достаточно просто сделать, особенно мирянам. К тому же любые уходы означают разрыв с теми, кто воспитал тебя в вере, кто молился вместе с тобой, и это, конечно, не для всех допустимо.

Кто-то предлагает развитие «альтернативного православия», как это уже было сделано епископом одной из таких юрисдикций Григорием Лурье, предложившим первый и пока единственный отзыв на эту мою серию статей. Церковь он понимает как своего рода спортзал, где под руководством тренера верующие «накачивают» свою духовность (спортивная метафора восходит к Павловым посланиям). Так видит он положение большинства, не склонного к серьезным усилиям: «Им предлагаются места типа оглашенных (и это на годы). Если понимать это не очень формально, то и с допущением к причастию».

Мы снова наблюдаем ту же картину жесткой сословной иерархии, пусть даже она основана на каких-то иных критериях, нежели в Патриархии, со все тем же (не)допущением к таинствам как основным средством контроля. Альтернативное православие — так ли уж оно в данном случае альтернативно? Да и попытки выстроить общинную жизнь, особенно на том этапе, когда община перерастает рамки узкого дружеского круга, нередко приводят к возникновению все той же жесткой административной иерархии, того же разделения на узкий круг «основателей» и широкий — «последователей», а снаружи — либо опасные «враги», либо полезные «попутчики». Что поделать, мы все вышли из ленинского комсомола.

Наконец, те, кто представляют церковные структуры, по-видимому, ждут расширения сферы своего влияния в обществе: еще больше епархий и храмов, больше православных уроков в школах… и меньше тех, кто задает неудобные вопросы. Вот единственный на данный момент ответ на эту серию статей от священника — о. Александра Пелина, настоятеля собора в Главном штабе ВМФ в Санкт-Петербурге, председателя епархиального отдела и члена Общественной палаты РФ. Он пишет: «Следует просто верить в наш народ, удивительный по силе и красоте духа. Те из нас, кто сейчас ведут огромную реальную работу с молодежью, детьми, обездоленными, и будут вскоре определять наше ближайшее настоящее». Словом, за работу, товарищи, некогда нам рефлексировать.

А чего же жду от Церкви лично я, кроме таинств и святости? С точки зрения о. Пелина, мечтаю о «диктате либерализма», поскольку «бесконечно один и одинок». А на самом деле?

Попробую пояснить только одну простую мысль. Нынешняя политическая и общественная жизнь в России во многом построена по феодальной модели: начальники «кормятся» от подвластных областей, права и обязанности каждого во многом зависят от его сословного положения, которое передается по наследству, и т.д. Стоит ли удивляться, что еще в большей степени эта модель проявляется в Церкви, которая обрела свои нынешние формы в позднеантичном и средневековом феодальном обществе?

Патриарх подобен монарху, который обладает властью над епископами, как над князьями или герцогами, но внутри своей епархии каждый архиерей самовластен. Он по своей воле назначает на приходы священников, которые связаны обетом безусловного послушания ему, — вполне средневековая модель отношений синьора и вассалов. Но при этом нет и не может быть никаких крепостных: прихожане не закреплены за приходами, и трудно представить себе систему, при которой это закрепление произойдет.

Прихожане независимы, поскольку от них ничего не зависит. Священник совершает литургию, и делать он это может, по сути, только по прямому поручению епископа. Отлучение от этого служения — худшее наказание, возможность его совершать — высшая награда. Но мирянам оно и так по определению недоступно.

Куда ж нам плыть, если мы примем, что феодальная модель перестала быть адекватной и приводит к слишком тесной зависимости от государства? Неужели к полному равенству, как в социалистических утопиях: вовсе упразднить священство и епископат? Собственно, к этому и пришли некоторые радикальные ветви протестантизма…

Но в современном обществе равенства нет и в помине. Но если феодальная модель построена на идее сословных привилегий, то сегодня мы живем в мире профессиональных компетенций: каждый делает то, что может и хочет делать лучше других и что востребовано обществом. Уже нет князей и холопов, но есть сотрудничающие специалисты, которые совсем не обязательно стоят на одной ступени общественной лестницы.

В Церкви остро не хватает такого подхода. Сколько раз доводилось видеть на разного рода собраниях примерно такую схему: первым выступает носитель высокого священного сана, дает некоторые общие установки, признает, что сам он слабо разбирается в предмете, но напоминает, что последнее слово в любом случае остается за священноначалием. После этого он удаляется, чтобы уделить время более важным делам, а в его отсутствие специалисты обсуждают предмет разговора. А вот итоги опять подводит носитель сана, не участвовавший в обсуждении.

Клерикализм в современном виде — по сути, попытка клириков присвоить сверх собственных компетенций (вполне несомненных) и те, которыми они не обладают. Этот подход возносит наверх подхалимов и воинствующих дилетантов, но он обречен на поражение в конкурентной борьбе («информационной войне», как теперь принято говорить) именно из-за своей негибкости, невосприимчивости к обратной связи.

Да разве не с самого начала было сказано, что дарования различны, а Церковь не делится на «клириков и мирян»? Вот как об этом пишет апостол Павел (1 Коринфянам 12:27-28): «Вы — тело Христово, каждый из вас — его часть. И Бог поставил в церкви разных людей: во-первых апостолов, во-вторых пророков, в-третьих учителей, затем чудотворцев, затем тех, кому даровано исцелять, кто помогает нуждающимся, кто управляет делами, кто говорит на иных языках». Здесь нет столь привычного нам деления на клир и мирян, на большинство и меньшинство, на простых и просвещенных — а только образ Церкви как единого тела (центральная для Павла метафора!), состоящего из множества органов, каждый со своим предназначением. Говоря современным языком, со своими профессиональными компетенциями.

Заодно стоит обратить внимание, что на самом последнем месте стоят те, кто умел говорить на «иных языках», носители таинственного дара глоссолалии, который давно исчез в православной церкви, и о его отсутствии никто особенно не тоскует. А вот на предпоследнем — те, кого у нас привыкли ставить на первое: управленцы, сиречь администраторы.

Верующие привычно говорят, что Церковь — богочеловеческий организм. В ней действует Бог, а значит, постоянно происходит что-то совершенно неожиданное и непредсказуемое — а с другой стороны, в ней действуют люди, и «сопротивлением человеческого материала» пренебречь невозможно.

Перемены неизбежны, но они не будут происходить сразу и повсеместно, по некоему единому замыслу: так, собственно, никогда и не бывало в истории христианства. Сергий Радонежский со своими учениками, или Франциск Ассизский, или даже сами апостолы не составляли большинства и не признавались властителями дум, но именно они изменили течение истории просто потому, что смогли предложить людям нечто новое и лучшее.

Так, видимо, будет и завтра.