Русское понятие Мира. Россия как полигон миров в Мире

Михаил Гефтер: Предполагаю, понятие Мира формируется как предшествующее понятию человечества. Миром не мы их сегодня назвали, а они сами так называли себя. Феномен Мира растет из исторических и духовных обстоятельств Средиземноморья, когда Pax Romana распространил владычество на огромную разноязыкую, разноплеменную, разнокультурную территорию, приводя ее к вынужденному единству, основанному на римском оружии, римских дорогах и римском праве. Pax Romana выступает в форме Мира, какой человеческое существование не знало. Ему противостоит как вызов, как альтернатива христианская идея человечества, связанная с Иисусовой революцией.

Из идеи, что вход в человечество открыт всем, — идеи, гигантски уравнивающей всех по отношению к человечеству (я опускаю религиозную сторону дела), разовьется то, что далее назовут христианским миром или Европой. Что несет в себе в зародыше, а затем в историческом раскрытии — нечто, разрушающее исходную идею. Вход открыт всем — но всё, что «вне», под духовным запретом. Идею экспансии питает приведение человеческой ойкумены, всей земной суши, населенной людьми, к единой цивилизации, именуемой человечество. Вырастающей из этого корня — со всеми отклонениями, разрушениями, превращениями. С самокритикой первоначального понятия и воссозданием его в новых актах исторического процесса, движением мысли — вплоть до коммунистических идей.

Глеб Павловский: В процессе развития человечества и возникают множественные миры?

М.Г.: Миры возникают как производные неосуществленного единства — неприводимости ойкумены к единому состоянию. Единого и единственного человечества не вышло. Успехи глобального сближения народов уже на наших глазах обнаружили нечто другое: кризис идеи человечества, единого и единственного. Притом сама идея человечества как стимул и феномен сознания не уходит. Она приобретает иную форму, и этой формой становятся как раз миры в Мире. Особенностью этих миров не является деление по расовому или континентальному признаку, по их прошлому и нынешнему уровню развития. В основе деления лежит самоосознание каждым из этих миров себя незаменимым, интегральной частью человечества.

Такой Мир не локален. Внутренне он рассматривает себя не как территориальный фрагмент, он вполне ощущает себя человечеством. С правом воздействовать на общую судьбу людей, с притязаниями, которые из этого проистекают. Стало возможно заново выстроить устойчивость человеческого существования, на базе глубинных различий, которые тяготеют к чему-то общему для всех, но это общее реально только в модусе различий!

Г.П.: То есть миры не переплавляются друг в друга?

М.Г.: Нет. Миры не переплавляются в такой мере, чтобы при этом перестать быть собой.

Г.П.: Так может быть, они существовали изначально и существуют всегда?

М.Г.: Нет, как миры существовать изначально они не могли. Они собраны в крупные интеграты долгой историей, включая экспансию европейского человечества. Несмотря на все мерзости колониализма, экспансия содействовала формированию интегратов, — с учетом духовного движения мысли, идей, культур. Без нее изначальные различия культур не смогли бы быть обработаны цивилизацией. Новые различия миров — плоды их сопротивления глобальной цивилизации. Сохранение самобытности при возрождении независимости — уже новый, новейший модус человеческого существования! Он ориентирован на Мир как целое, но реализуется только в виде несовпадающих миров. Каждый из которых признает себя полноценным человечеством, хотя никто им вполне, конечно, не является.

Г.П.: Но миры же менялись по ходу исторического развития?

М.Г.: Миры не первозданны. Только по ходу истории они и возникают. Они результат того, что однажды в средиземноморском очаге возникло расщепление надвое, на римский Мир и Мир-вызов, который бросила Риму раннехристианская революция. Из недр этой духовной и социальной революции вышло понятие человечества.

Дальнейшее движение этой цивилизации — расщепленная экспансия. Сопротивление ей, извращения и разрушения ее ценностей и идей — и ее возобновления. Ее внутренняя самокритика, с плодами, которые на этой вулканической почве восходят. Результатом, однако, так и не стало искомое единое человечество. Идея, высшей точкой поиска которой я вижу концепцию Маркса. Из идеи единого-единственного человечества вышло что-то другое.

Здесь не пустой временной прочерк, за которым следует реакция, возвращающая к первоидее в иных формах (что для истории обычное дело), — нет, здесь возникает нечто иное: миры в Мире. Интеграты или блоки, каждый из которых ощущает себя и желает утвердить суверенной проекцией человечества!

Но тут я подхожу к тому, что обнаружил: первым миром в Мире и стала Россия.

Г.П.: Поскольку она на стыке Европы с Азией?

М.Г.: В этом не было бы ничего оригинального: Россия как Европа плюс Азия. Нет, это не вполне так. Правильней представить себе Россию как Азию, которая, отграничив собою Европу, тем самым ее окончательно доопределила. Своим этим отграничивающим воздействием. Но и Россия уже не былая Азия, а та Азия, которая поучаствовала в оформлении Европы и соучредила ее. Россия — это Европа, вошедшая в тело Азии окончательно и навсегда. Россия воздействовала на азиатские судьбы не извне, как часто толкуют, но и на внутреннюю Азию самой России. Гигантская часть России — это азиатская Россия. И вместе с ней внутренняя, внутри Российской империи учрежденная Европа. Русская Европа сознания духовных вещей, навеки тут утвержденная, воздействует и на европейское будущее. Но и это еще не все.

Россия сама некий прообраз мира в Мире. Процессы, идущие внутри России, в ее собственных пределах, опосредованно вошли в мировое движение к человечеству. Отклоняясь от него, они нарушают и возобновляют это движение. Россия — полигон миров в Мире и первый опыт людей по этой части. Со всем, что в этот опыт вошло, что из него проистекало и что его разрушает.

Новая действительность Мира побуждает искать прообразы нынешних членений. Думать об их завтрашнем дне не ретроспективно, а с точки зрения глобального процесса. Как он развертывался и как себя осознавал? Речь я веду именно о внутреннем процессе России, рассмотренном под этим углом зрения отнюдь не ретроспективно.

Обдумывал ли Петр то, что он понимал под европеизацией? Сказать, что Петр хотел видеть Россию «капиталистической», смешно. Но вовсе не смешон вопрос Михаила Покровского: как в рамках столь архаического, ретроградного института самодержавия совершался экономический прогресс? Откуда сверхчеловеческая власть, которая с равной легкостью распоряжалась материальными ресурсами и существованиями людей? Откуда ее способность столь долго и в таких масштабах обеспечивать перенос результатов развития Запада (и облекающих социальных форм) в Россию? Встраивать их в государственную среду, с совершенно иными социальными последствиями?

Петр перенес в Россию мануфактуру, которая в Европе была порождением раннебуржуазного развития. В советской историографии десятилетиями шел спор, как расценивать это эмбриональное капиталистическое тело в рамках крепостной России? Как сумела мануфактура внедриться в крепостное целое, не разрушив его? Но итогом европеизации стал феномен крепостного рабства, идущий к кульминации в конце XVIII века. Форму его никак не выведешь из русского средневековья, хотя холопство и тому не чуждо.

Что за природа власти, способной организованно производить такие переносы, не разрушая себя? Какую цель Петр преследовал, не секрет. Целью его было превратить Россию в великую, могущественную европейскую державу. Итогом европеизации Московской Руси должна была стать могучая Россия, бесповоротно выходящая к морям. Освобождающаяся от старинных врагов и за их счет решающая территориальные задачи, завещанные ей прошлым и новые. Но средство, каким было средство?!

Средство было комбинированное. На виду решительная ломка нравов, обычаев и патриархальных установлений. Но привычки мешали не только тому, чтобы сделать Россию динамичной (к чему Петр действительно стремился). Они мешали ему включать в дело свежих людей, не считаясь с их родовитостью. Старые учреждения не позволяли расширить власть на миллионы жизней, чтобы эффективно распоряжаться ими в деле создания могущества. Нравы мешали вырывать миллионы людей из родной почвы и перебрасывать их на уральские заводы, на закладку верфей Петербурга. Все это действия насильственные, порабощающие, мало европеистские по сути.

Европа служила Петру образцом для заимствования, но еще более стимулом его новой власти. Европейский стимул придал целевой динамизм империи, опираясь на ее возможность распоряжаться миллионами людей. Из этой комбинации вырастает немыслимый гибрид: свежие люди выходят на высшие уровни руководства, и вместе с тем творится интенсивнейшее в Европе рабство. Одна часть кентавра немыслима без другой его части! Если разнести по сторонам европеизм и крепостное рабство, почтя последнее за архаику, рухнет вся модель Российской империи. Модель рабовладельца-европеизатора.

Г.П.: Что здесь нового? В Европе бывали империи, было крепостничество, была система завоевания и удержания власти. Перенос техники тоже был.

М.Г.: Новыми являются три обстоятельства. Во-первых, нова раннекапиталистическая Европа — со всем, что она уже несет. Сам европейский эталон заимствования — новация, которой в мировом процессе Петр воспользовался первым. Империи и в прошлом умели кое-что брать у других и встраивать себе. Монголы Чингисхана вобрали в организацию китайское стратегическое искусство, налоговую систему и много другого. Но в данном случае заимствуется нечто беспрецедентное — сама раннекапиталистическая европейская экспансия, претендующая на планету. На весь Мир. Царь Петр заимствует принципиально новый эталон, чего ранее не бывало. Мир такого не знал, об этом хорошо сказано у Тойнби.

Второе обстоятельство — то, что русскую традицию рушит власть, а не социальная модернизация. Сама техника ломки патриархальных сдержек состоит в безумном расширении прерогатив единоличной власти. И этот русский процесс современен и тесно сближен с Европой, переживающей начало XVIII века. Уже позади английская революция, уже европейский абсолютизм давно не феодальный институт, а нечто, заключающее переход во что-то другое.

И третье обстоятельство. Рождается русская склонность к тектоническим перестройкам всего. Привыкание к всеобщим ломкам, производимым деспотически. Спазмы раздвигания прерогатив верховной власти, в особенности ее «прав» распоряжения душами людей, явление также новое. Оно и останется итогом всему.