Советское православное

От редакции: Материал выходит в рамках личного проекта Андрея Десницкого в интернет-журнале «Гефтер».

Все знают, что такое «советское шампанское», и многие его любят: на фоне недорогих импортных газировок со спиртом оно впрямь смотрится выигрышно. Но мало кто задумывается, что советское не может быть шампанским, а шампанское советским: в Шампани никогда не было советской власти. Кстати, я всегда думал, что не люблю шампанского. Но когда наши парижские друзья подарили нам бутылку «золотого, как небо, Аи», я понял, что просто его обожаю. Только я никогда прежде его не пробовал. А качественное игристое вино из Нового Света и Абрау-Дюрсо — украшение праздничного стола, просто ни к чему называть его шампанским.

Примерно так же обстоят дела с «советским православным» — неожиданным симбиозом практик и представлений, которые всегда казались мне принципиально несовместимыми. Казалось бы, нет нужды лишний раз напоминать, как относилась советская власть к Церкви и вообще всему, что связано с православием: в лучшем случае это была терпимость в узких рамках резервации, в худшем — расстрелы и лагеря. Да и православные всегда видели в своей церковной жизни альтернативу советской модели.

«Пасхальный первомай» в этом году и «космическая Пасха» (на день космонавтики) в прошлом году начинают восприниматься как нечто взаимодополняющее, вплоть до того, что Зюганов утверждает: Христос прошел бы в рядах коммунистических демонстрантов, «если бы был жив». И уже не услышать возражений в выступлениях церковных иерархов, даже Сталину они теперь избегают давать однозначные оценки, в отличие от того, что было около десяти лет назад.

Патриарх, выступая в Государственной Думе в январе 2015 года (первый и пока единственный раз), предложил депутатам описание отечественной истории, сформулированное предыдущей осенью на Всемирном русском народном соборе. Оно выглядит как поступательное движение к свету и добру, где каждый период служит раскрытию некой сверхценности: вера в Древней Руси, державность в имперской, справедливость в большевистской, солидарность в позднесоветской и достоинство в нынешней. В «проклятых 90-х», разумеется, ничего хорошего не было, ибо свобода к числу таковых ценностей не относится. Они — случайная флуктуация единого исторического процесса, в отличие от революции и всего советского периода, которые не менее важны и ценны для нас, чем вся тысячелетняя предшествующая история.

И с этим согласятся многие верующие, такая картина мира комфортна и привычна для них. Мы, кто приходил в церковь на излете советской власти в поисках иных, лучших смыслов и отношений, выглядим в глазах этих людей крайне подозрительно. Я уже не раз слышал: мы, оказывается, приходили в церковь только по извечной привычке к диссидентству, а это неправильно. Гораздо правильнее поступали те, кто ходил в 80-е на партсобрания, а в 90-е уже на молебны, следуя в ногу со временем и государственной идеологией. Советский период для них вовсе не свободен от ошибок, из которых главная, конечно, — гонения на Церковь и атеизм как составная часть государственной идеологии. Но в общем и целом все было правильно и закономерно, и сегодня мы продолжаем как имперские, так и советские традиции.

Откуда нам сие? Я помню, как где-то в самом конце 80-х я попался на улице молодым социологам, которые изучали отношение населения к традициям и новаторству. Меня спрашивали: я за то, чтобы жить по старинке или по-новому? Я затруднился с ответом, ведь я тогда был пламенным неофитом, я мечтал о восстановлении православного образа жизни, а единственное известное мне «по старинке» было исключительно советским. Но социологи, кажется, не поняли моих затруднений, они сами не задумывались о подобном различии между православной стариной и советским ресентиментом. И кажется, мало кто замечает эту разницу и по сю пору. Пока был жив и активен, скажем, Д.С. Лихачев, размыть границу между советским и православным было намного труднее.

Конечно, можно винить во всем кремлевскую пропаганду, которая старательно ставит знак равенства между двумя предшествующими Россиями, чтобы представить нынешнюю сочетанием всего самого лучшего, что только было в каждой из них. Но ведь эта пропаганда не достигла бы успеха, если бы не обращалась к чему-то самому «нутряному» в рядовом гражданине и жителе Российской Федерации. Он чувствует себя, с одной стороны, в намного лучшем положении, чем подавляющее большинство его предков за весь период истории (нет большой войны, потребление даже в условиях низкой нефти на достаточно высоком уровне, личная безопасность просто идеальна, если сравнивать с 37-м или 92-м годами).

Но он фрустрирован, он не видит никакого проекта «светлого будущего» ни для страны, ни лично для себя. Россия как общество и как страна явно не занимает на мировой арене места сверхдержавы, а ведь этот простой человек привык стойко переносить трудности, «жила бы страна родная». Вот вроде и трудности переносимы, но бессмысленны: стране как-то не живется, ее терзают и рвут на части то правосеки, то «обамачмо», то террористы, то либерасты. И «если бы мы не снесли киоски, завтра бы тут стояли войска НАТО».

Но национальную идентичность и даже личную программу жизни нельзя строить «от противного» — лишь бы у соседа корова сдохла, особенно если соседские коровы дохнуть не собираются. И вот в качестве эрзаца светлого будущего извлекается великое прошлое. Главным событием 2015 года граждане страны навали 70-летие победы в Великой Отечественной войне, вполне вероятно, что главным событием 2016 года станет 50-летие полета Гагарина. Разумеется, столетний юбилей в 2017 году мы пропустим, это не повод для рефлексий, зато в 2020-м надо будет достойно встретить 640-летие Куликовской битвы, и так далее вплоть до палеолита. Мы, в конце концов, наследники самой передовой для своего времени культуры шнуровой керамики, которая процветала на территории РФ, когда по Северной Америке еще мамонты бегали!

Этот постоянный круг празднеств и торжеств в честь великих достижений прошлого очень напоминает годовой круг традиционного христианского богослужения: от Рождества до Пасхи и опять до Рождества вспоминаются одни и те же события, которые вполне самодостаточны и спасительны для человека, если только он сумеет правильно «вписаться» в них. Понятно желание увидеть в православии идеальный образец навсегда данной истины, которая не требует движения вперед и поиска ответов на новые вопросы. Этому способствует и тот факт, что Древняя Русь получила православие от греков сразу «в готовом виде», как законченный комплекс представлений и практик. Образованный византиец знал, что все это появилось не сразу, он хотя бы в теории имел доступ к истории его становления и к возникавшим спорам, он так или иначе был готов предположить возможность богословского развития (см. паламитские и имяславские споры), тогда как для подавляющего большинства русских быть православным означало повторять нечто заданное раз и навсегда.

Казалось бы, вернуться в эту самую архаику — вот верный способ уйти от неуютного постмодерна, такого изменчивого и непредсказуемого. Архаика, упрощенно говоря, есть жизнь в предлагаемых от века обстоятельствах без особых размышлений о том, не стоит ли их изменить. Проект по их коренному изменению называют модерном, а на смену ему приходит постмодернизм, в котором все относительно и каждый выбирает для себя.

Но архаики в России больше нет. Большевики перепахали страну, культурная революция сделала свое дело. Можно привести только одни простой пример: барахолки Западной Европы полны милых домашних вещиц XIX — начала XX века, уже ненужных в быту, но приятных как элементы декора. На наших развалах — вещи почти исключительно советские. Крайне редко встретишь дом, где хранятся с дореволюционных времен рождественские игрушки или формы для приготовления творожной пасхи, и точно так же сами традиции отмечать эти праздники ушли в прошлое.

Нет, они не растворились бесследно: Рождество с елкой и верой в добрые домашние чудеса стало Новым годом, а пасхальная радость о победе над злом и новом пробуждении жизни стала широкими «майскими». И когда говорят теперь, что их нужно «оправославить», можно подумать, что их хотят вернуть в тот контекст, к которому они изначально принадлежали. Но если еще про Новый год раздаются голоса, все реже и реже в последнее время: дескать, негоже праздновать его православным, то про День Победы уже никто так не скажет. Светлая седмица 2016 года наполнена была в нашем публичном пространстве памятью не о Христе воскресшем, но о знамени над Рейхстагом. Нет, это не против Христа, как восемьдесят лет назад, — это просто помимо Него. Он — не более, чем дополнительная опция, «вот как кстати еще и Христос воскрес».

Пытаясь попасть в неизвестную ему архаику, современный российский человек промахивается и попадает в хорошо знакомый советский модерн — в тот самый модерн, который появился, чтобы архаику уничтожить. И, кажется, в случае с «пасхальным Первомаем» модерну это вполне удается, просто теперь он не борется с архаикой открыто — он ей прикидывается и тем самым делает невозможным в нее вернуться.

Да и как, в самом деле, это сделать? Какой-нибудь Герман Стерлигов отрастил бороду, натянул домотканую рубаху и написал учебник об истории Руси от сотворения мира не потому, что так жили его отец и дед и так привык с детства жить он сам. Нет, это именно бегство в воображаемую архаику от неприятного современного постмодерна, в котором Стерлигов, кажется, добился всего, чего хотел, а потом ему просто стало скучно. Это проект по радикальному преобразованию действительности — то есть совершенно модернистский проект. А настоящая архаика — она данность, она как воздух, ее не изобретают, ей дышат и не умеют иначе.

И эта данность ушла из нашей жизни вместе с коллективизацией, репрессиями и войнами. Я знаю, где жили мои крестьянские и где — мои дворянские предки, но бессмысленно искать даже развалины изб или усадеб. Одни — подо Ржевом, другие — под Орлом, там и там все было разорено, сожжено, перепахано и застроено несколько раз. Льву Толстому, чтобы «опроститься», достаточно было выйти за порог и зажить жизнью окрестных мужиков — нам, если мы захотим пойти по его стопам, придется этих мужиков заново изобретать, и это будет ролевая игра почище толкинистской. Так что это будет самый настоящий модерн, если мы отнесемся к ней всерьез, или постмодерн, если как игру ее и примем.

В 90-е властители дискурса не предложили никакого объяснения, почему либеральный постмодерн лучше коммунистического модерна, полагая это самоочевидным. Вероятно, в этом была самая большая их ошибка. Понятно, что нынешние игры в архаику тоже рано или поздно закончатся просто потому, что они малоконкурентны на рынке идей точно так же, как сырая нефть все меньше значит в эпоху нанотехнологий. Да, какое-то время жить ей можно, и даже долго можно жить, но всем понятно, что это жизнь в хроническом отставании и живем мы так не потому, что так захотели, а потому что пока не научились иначе.

Что произойдет дальше, когда игра в архаику закончится, как неизбежно закончится нефтяной век (а до него угольный, железный, бронзовый, каменный)? Очевидно, придется искать некие новые формы, которые оставляли бы для архаики место в обществе, живущем по законам постмодернизма, но при этом не выдавали бы архаические реконструкции за сверхценность. И России в этом смысле, пожалуй, будет ближе опыт не либеральной Европы, а консервативной Северной Америки (включая, к примеру, некогда суперкатолический Квебек в Канаде, официальный лозунг которого «Я помню» так гармонирует с нашей ностальгией о былом величии).

Северная Америка похожа на нас в том отношении, что либеральные мегаполисы соседствуют там с предельно консервативной провинцией и при этом налажены способы конструктивного взаимодействия. На примере нынешней президентской кампании в США мы видим, как важны в тамошнем обществе голоса настоящих обитателей архаики по имени rednecks, обрабатывающих родовой надел, приобретенный прадедом-пуританином столетие-полтора назад, и не пропускающих ни одного воскресного богослужения в построенной им церкви. И в то же время — как успешно вписываются эти архаисты в современные социальные, политические и технологические реалии, на зависть нашим мечтателям о «подлинно православной цивилизации».

Это совсем другое общество и другая жизнь, но когда закончатся очередные заклинания про главное наше чмо по фамилии Клинтон (или, менее вероятно, Трамп), к этому опыту нам предстоит приглядеться повнимательней.