Азеф и Гапон — непохожие близнецы

От редакции: Лев Усыскин беседует с писателем Валерием Шубинским, автором биографий Георгия Гапона и Евно Азефа, вышедших в серии ЖЗЛ.

— Валерий, вы являетесь автором двух биографий ЖЗЛ «Гапон» и «Азеф». Как вас, человека, занимавшегося до того историей русской поэзии, занесло в эти джунгли? Как эти герои политической жизни начала XX века соотносятся с жизнью, допустим, Николая Гумилева?

— История Гапона и Азефа (а это парные истории, переплетающиеся) меня всегда интересовала чисто литературно. Потому что это… ну, чистый Шекспир, конечно. По масштабности действия, внутренней конфликтности, причудливому переплетению судеб, необычности характеров и страстей. Когда-то я — открою секрет — уже пытался писать роман, где среди героев были Гапон и Азеф — очень давно, в 90-е годы. Но в итоге я забросил это дело, и сейчас очень этому рад. Потому что те Гапон и Азеф, которых я тогда для себя придумал, были очень непохожи на те образы, которые сложились сейчас у меня в сознании, после углубленного знакомства с источниками, в том числе и архивными.

Потом я стал писать биографии. В какой-то момент мне — на какое-то время — надоело писать про людей, которые сами пишут, и это их главное занятие. Гумилев — исключение, хотя и в его судьбе я бы не преувеличивал роли африканских путешествий и боевых подвигов, но, скажем, Хармс и Ходасевич, про которых я писал, — это только писатели, больше у них в жизни ничего не было, не считая «любовей и дружб», да и дружили они только с другими писателями.

И я взялся за книгу про Гапона. А уже когда она была издана, издатели предложили мне написать еще и про Азефа. Тут я некоторое время колебался, потому что в случае с Гапоном я шел почти по целине, а биографий Азефа все-таки довольно много. И я опасался, что не смогу найти свой личный подход к герою. Надеюсь, что смог.

Ну а что объединяет их с поэтами? Не так много, на первый взгляд. Оба они не были, что называется, людьми Серебряного века. Скажем, Савинков — был, он был носителем модернистской культуры, а Гапон и Азеф нет. Это не значит, что они с ней не соприкасались. Гапон посещал религиозно-философские собрания, с интересом слушал выступления Розанова, Минского, Мережковского. И тот же Розанов потом о нем писал. Азеф был — как многие эсеры — поклонником философии Канта — это тоже в духе эпохи. Уже в конце жизни, в тюрьме, он читал «Санин» Арцибашева. Это внешние вещи, но если на глубине, то, конечно, присущий эпохе пафос самовыражения, самоутверждения, идейной и моральной амбивалентности — это у обоих присутствовало.

— Можно ли найти что-то общее у того и другого титульного героя?

— Оба они в столкновении двух сил — условно говоря, самодержавия и революции — пытались найти свою собственную позицию. Они оба, несомненно, были авантюристами и вели хитрую игру с обеими сторонами, пытаясь их использовать. Идеалист Гапон — для того, что он считал своей жизненной миссией, циник Азеф — прежде всего, для себя лично, хотя и у него, несомненно, были политические взгляды и предпочтения, и они оказывали влияние на его деятельность. Гапон, несомненно, благодаря своей интуиции авантюриста, игрока, увидел в Азефе с первой встречи что-то такое, что в нем не видели его товарищи. И когда он в начале 1906 года явился к Петру Рутенбергу со своими предложениями, за которые и был потом убит, он же предлагал ему ту самую двойную игру с полицией, которую вел в 1903–1905-м Азеф. Только выручку от этой игры он предлагал использовать на нужды революции, и, конечно, как-нибудь придумать, чтобы боевикам в последний момент удавалось уйти от ареста.

Между прочим, оба были игроками и в прямом смысле слова. Гапона в конце 1905-го застигли за игрой в Монте-Карло — «на пустые деньги», как он говорил, но это было одним из эпизодов, сказавшихся на его революционной репутации. А Азеф в последние годы жизни выигрывал и проигрывал в рулетку огромные суммы. Один его проигрыш в три раза превосходил бюджет покушения на Плеве.

— Присутствовало ли в сознии того и другого какое-то представление о цели? Или для них, как говорится, процесс был — все. Иначе говоря, тот же Савинков после Февральской революции вполне легализовался, стал государственным деятелем, и, не случись Октября, наверное, к террору бы не вернулся. А можно представить того же Азефа в рамках государственной должности? Или Гапона после ликвидации самодержавия?

— Несомненно, у обоих были определенные представления о желаемом обществе. Конечно, не продуманные до мелочей — но были. Гапон, если мы посмотрим еще его проект организации убежищ для босяков, написанный в 1900 году, до всякой политической деятельности — стихийный синдикалист. Его идеал — это общество, состоящее из артелей, кооперативов и так далее. И в последнем разговоре с Рутенбергом, который закончился его убийством, он говорил о том же. Он начинает с того, что сейчас мы убьем Витте и Дурново за их же счет, а потом вдруг переходит к другой теме — организуем артельные мастерские, потом завод… И видно, что по-настоящему ему интересно только это. Он и пытался создать Союз русских синдикалистов. То есть достаточно определенная программа. По земельному вопросу у него была своя позиция, между прочим, повлиявшая на позицию Ленина (который одно время очень плотно с Гапоном общался). Именно после бесед с Гапоном Ленин пришел к идее национализации земли и раздачи ее крестьянам — это в общем-то чуждый социал-демократической программе пункт, скорее эсеровский. Но Гапон, в отличие от эсеров, считал, что землю надо раздавать не бесплатно, а хотя бы за символические деньги. А будет в итоге это общество, состоящее из фермеров и артельщиков, республикой или монархией, для него было неважно.

С Азефом совсем интересно. На его взгляды, что очень любопытно, повлияла книга, написанная его будущим разоблачителем, Владимиром Бурцевым. Бурцева называли «либерал с террором». И Азефа в партии эсеров называли «кадет с террором». Он не скрывал, что совершенно равнодушен к социальной программе партии. Общинность, социализм — его от этого тошнило. Он именно за то и презирал русских крестьян — и говорил об этом жене, — что в них «недостаточно проявлено личностное начало». Но в Партии социалистов-революционеров он был не один такой, особенно среди боевиков. С другой стороны, если мы посмотрим воспоминания Герасимова, полицейского шефа Азефа, то оказывается, что Азеф был горячим сторонником экономической политики Столыпина. То есть он был в экономической области правее кадетов — скорее, октябрист. Октябрист с террором — звучит? Я думаю, что идеал Азефа — это капиталистическое общество с парламентом, с гражданским равенством, без равенства социального. Такой нормальный приземленный правый либерализм, «либерализм биржевика». Очень умеренные убеждения, контрастирующие с монструозностью личности и игры их носителя.

Легальная политическая деятельность для Азефа была невозможна именно из-за этой игры. Многие агенты после того, как их раскрывали, переходили на гласную службу в департмент полиции. Тот же Зубатов, Гурович, Гаккельман… Ну, еврею нужно было для этого креститься. Но в случае Азефа очень быстро бы всплыло, что он был главой боевиков и обманывал полицию. Можно гипотетически представить себе обратную ситуацию: революция одержала победу… Азефу что-то бы светило, если бы ему удалось уничтожить следы своего сотрудничества с полицией. Осенью 1905 года он и пытался сделать это. У него был план: взорвать здание Департмента полиции, естественно, со всеми архивами. По личным же качествам он для публичной политической деятельности годился: не харизматический депутат, конечно, а, скажем, жесткий, дельный, циничный министр. Почему нет?

Гапону-политику могло помешать только одно: он категорически не способен был играть никакую роль, кроме первой. Поэтому он, несмотря на свою дружбу с Лениным, не вступил в РСДРП, а в ПСР пробыл всего две недели. Чисто теоретически я могу себе представить его политиком-популистом в какой-нибудь абстрактной республике.

— Можете ли вы в каких-то общих терминах охарактеризовать тот субстрат или ту среду, в которой оперировали оба ваших героя?

— Главная стихия Гапона — это мир рабочих, ведь он действительно был великолепным лидером рабочего движения, он был среди этих людей как рыба в воде. Он умел с ними разговаривать. Причем он гораздо легче находил язык с полуграмотным чернорабочим, чем какой-нибудь представитель «рабочей аристократии», слесарь-инструментальщик с того же завода. Между разными слоями рабочего класса была пропасть, вообще тогдашняя Россия была социально дифференцирована в невероятной для нас степени. А Гапон, который сам происходил из крестьян, а по менталитету был скорее представителем не духовенства, а низовой интеллигенции, очень легко находил общий язык именно с «простым человеком».

Азефу же это было совершенно чуждо. Азеф был — в разные годы — инженером, биржевиком… Это был мир мелкой и средней буржуазии, респектабельной технической интеллигенции. От Гапона это было так же далеко, как от Азефа — мир православного духовенства. Азеф был по духу буржуазным человеком и с удовольствием вел буржуазный образ жизни. Для товарищей это объяснялось необходимостью маскировки: террористам приходилось надевать разные маски, одни жили в роли извозчиков, прислуги, обитателей жутких питерских «углов», ну, а другие — «барами». Понятно, что лидер живет барином.

В полицейском мире Азеф во многом стал своим, Гапон — конечно, нет.

Та среда, одной из центральных фигур которой был Азеф и с которой весной-летом 1905-го тесно соприкоснулся Гапон — это русская революционная эмиграция: экзальтированные, идеологически упертые интеллигенты с весьма специфической этикой, которые совершенно неожиданно ощутили в этот момент огромные возможности, которыми они сами не знают, как воспользоваться. Но история первой русской революции — это уже отдельный сюжет.

— В какой степени вам интересен Гапон-литератор? Что можно сказать о нем в этом плане?

— Он был талантливым человеком во многом, в том числе и в этом. Но ему не хватало культуры и вкуса. Его прокламации по большей части комичны, но написанная им лично от слова до слова брошюра против еврейских погромов — это местами отличный образец проповеднической прозы. «О, русский народ, где, где дети твои, от работы, от мужицкого хозяйства, от семейств оторванные? Где они? Едят ли их, бездыханных, чудовища водные в пучинах океанских, или им хищные птицы очи выклевывают на полях маньчжурских?» Мне эти «чудища водные» очень нравятся. Вообще он в этом тексте соревнуется с письмом Иоанна Кронштадского по поводу Кишиневского погрома. А его мемуары — это английский перевод с надиктованного текста, где многое досочинено переводчиком Соскисом.

— Азефа привычно сравнивают с Савинковым. Что в них общего — понятно, а чем эти люди отличались в личностном отношении?

— Скорее, трудно сказать, что в них общего. Авантюризм, любовь к «красивой жизни» — и все. Савинков был декадентом, склонным к эстетизму и достоевщине, писателем — правда, не самым талантливым. Азеф был «технарем», в гуманитарной области безъязыким. Достоевщины в нем было, конечно, хоть отбавляй, но он не мог бы сам ее описать и сформулировать. Савинков был прекрасным организатором отдельного теракта (под общим руководством Азефа), встав во главе Боевой организации, он проявил полную беспомощность. Азеф был, что называется, стратегом. Савинков был честным революционером, преданным товарищам. Азеф… ну понятно.

— Какие-то вещи вызвали наибольшее ваше удивление в ходе работы над книгами?

— Я постоянно удивлялся, честно говоря, потому что вся соль в подробностях.

Взять, например, политический сыск. С одной стороны, это система довольно изощренная. Азеф предложил свои услуги полиции анонимно, живя в Карлсруэ, и получил ответ: ваша помощь, господин Азеф, нам интересна на таких-то и таких-то условиях. То есть, что называется, пробили по базе, сделали графологическую экспертизу, и все за несколько дней, что при тогдашних технических возможностях впечатляет. А с другой стороны, вот такой эпизод: Гапона впервые привезли к Зубатову; и он идет по зданию Департамента полиции прямо мимо ящиков со служебными документами, мимо работающих с этими документами людей — такая вот патриархальщина.

Удивительно то, какие невероятные деньги (частью японского происхождения, частью собранные в Америке или добытые «эксами») проходили через кассы революционных партий в 1905–1906 годы (чаще всего без всякой пользы для дела).

Удивительно то, как хорошо и легко говорили российские люди в начале XX века — я имею в виду устную речь. Почитать стенограммы заседаний Государственной Думы — там идет живая дискуссия, речи не готовятся заранее, они импровизируются, но как все четко, логично, выразительно! В наше время люди, способные к такого рода импровизационному краснобайству, на нем одном делали карьеру (Собчак, к примеру). А тогда это было нормой.

— Вы коснулись вопросов финансирования — можно немного подробностей? Есть немало легенд, связаных с деньгами революции.

— Легенд много, потому что все было очень, как сейчас говорят, «непрозрачно». Когда мы говорим об изначальном финансировании Партии социалистов-революционеров, надо понимать, что среди ее учредителей были выходцы из очень богатых семей. Например, как известно, «сахар Бродский, чай Высоцкий». У этого Вольфа Калонимуса Высоцкого, чаеторговца-монополиста, поставщика императорского двора, несколько внуков и внучек — эсеры. И один из них, Михаил Гоц — первый лидер партии. Понятно, что эти революционные внуки — не отрезанный ломоть, и семейные деньги поступают в партийную кассу. И когда государь император выписает чашку чая, он тем самым спонсирует эсеров. Владимир Зензинов — тоже из очень богатой сибирской купеческой семьи.

А потом поступают пожертвования от «сочувствующих», в основном с началом террора. Первый глава Боевой организации, Григорий Гершуни, с гордостью говорил, что «БО кормит партию». Предполагалось, что все деньги поступают в распоряжение ЦК, который решает, что оставить боевикам, что пустить на общепартийные нужды. Но бывало по-разному. Был такой эпизод: жене Азефа принесли на имя ее мужа 10 тысяч франков (это все в Париже, в эмиграции). Она отдала их в партийную кассу, и Гоц устроил ей за это выговор. Что это были за деньги — полицейские? Конечно, нет, полиция налом в конверте не платила, деньги поступали на тайный счет. Это было пожертвование для боевиков. А боевики подчинялись лично Гоцу, в обход ЦК, и, вероятно, Азеф что-то из пожертвований оставлял себе с личной санкции вождя. А дальше эти деньги были в распоряжении Азефа, не бесконтрольном, — он как-то отчитывался за них, — но в любом случае он, Савинков и другие ведущие боевики могли «для пользы дела» тратить их на себя. А на то пособие, которое Азеф получал как член ЦК — 125 рублей, это примерно зарплата гимназического учителя или рабочего очень высокой квалификации — на эти деньги жила его семья в Париже. Полицейское жалование Азеф мог не трогать, оно копилось на его счету или вкладывалось в ценные бумаги. Это все еще до 1905 года, когда пошли деньги по-настоящему большие.

Что касается Гапона и его организации, то — если уж говорить о легендах — есть легенда, что они существовали на полицейские деньги. Так вот: из нескольких десятков тысяч рублей, которые прошли через кассу «Собрания русских фабрично-заводских рабочих», полицейское происхождение имели 400 рублей. И все. Откуда остальные деньги? Гапон сделал свой профсоюз «саомоокупаемым». Он устраивал платные литературно-музыкальные и танцевальные вечера, приглашал артистов, которые выступали бесплатно, потому что это воспринималось как благотворительность и как рекламная акция, он держал чайные — и все это приносило доход. То есть он был действительно очень талантливым организатором.

— Возникло ли у вас объемное представление об отношении к деятельности Гапона, особенно коллег Азефа со стороны российской интеллигенции, вообще мыслящей публики? Да и не мыслящей публики тоже.

— Для интеллигенции характерна была большая степень политической поляризованности. То есть очень трудно было удержаться в центре — относило то к революционному, то к черносотенному полюсу. Это, кстати, и сейчас происходит. Как относились к эсерам и Гапону правые — более или менее понятно. Что касается сколько-нибудь левых людей, то есть знаменитое письмо Блока к Розанову — изумительный документ эпохи. «Как человек я содрогнусь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных. И однако так сильно озлобление (коллективное) и так чудовищно неравенство положений, что я действительно не осужу террор сейчас». А дальше он говорит, что «революционеры, о которых стоит говорить (а таких — десятки), убивают, как истинные герои, с сияньем мученической правды на лице, без малейшей надежды на спасение от пыток, каторги и казни», а правительство убивает «старчески позевывая» и «чавкая азефовскими губами». Почему эти «азефовские губы» приписаны правительству? Ведь это для революционеров Азеф был героем и вождем, а для властей — просто хорошо оплачиваемым агентом. И разоблачение Азефа компрометировало обе стороны, но эсеров — больше. Но психологический блок — прошу прощения за скверный каламбур — был настолько силен, что интеллигенция этого не видела. Повторяю, речь идет о левой интеллигенции. Блок и Розанов оказались тут по разные стороны баррикад, объединял их разве что антисемитизм (впрочем, в обоих случаях непоследовательный). Азеф обоим не нравился, конечно.

— Мне всегда хотелось как-то представить степень религиозности сознания людей того времени. О ваших героях и их окружении можно что-то определенное сказать в этом плане? Были ли эсеры-террористы верующими людьми?

— У эсеров не было, как у эсдеков, попыток создать новую религию — я имею в виду «богостроительство» Луначарского и компании. Но и такого пламенного атеизма, отдающего скорее богоборчеством, как у Ленина, там тоже не было. Довольно распространена была абстрактная внецерковная религиозность. Каляев был верующим в этом смысле. Довольно много было выходцев из старообрядческой среды — Зензинов, Сазонов, — у которых старообрядческая истовая религиозность как-то трансформировалась в революционный пафос. Были именно у эсеров «революционные священники», проповедовавшие что-то вроде теологии освобождения, например, Александр Бриллиантов. У социал-демократов такого не бывало.

— Несколько раз у вас в книгах возникает Горький — не просто как спонсор, но фактически как соучаастник, говоря по-нашему, террористической деятельности…

— Горький как раз к терактам отношения не имел, потому что он был социал-демократом, а не эсером, а эсдеки индивидуальный террор отвергали. Он появляется в «Гапоне» дважды. Один раз в связи с событиями 9 января, когда он в числе других представителей интеллигенции пытался уговорить власти пропустить демонстрантов ко дворцу и не применять силу. Причем все делалось в такой форме, что очень сильно отдавало позой, нарочитой демонстрацией благородства. Потом он прятал Гапона у себя. А через полгода он участвовал в трагикомической интриге с пароходом «Джон Графтон», который вез закупленное на японские средства оружие, предназначавшееся для восстания в Петербурге. Эсеры, эсдеки и Гапон несколько недель не могли разобраться, кто должен получить это оружие и встать во главе восстания, и все кончилось тем, что пароход сел на мель, а оружие конфисковала полиция.

Самое поразительное, что можно вспомнить о Горьком в связи с этими событиями, — это его письмо к жене после 9 января, где он говорит: вот, революция началась, поздравляю тебя. Поздравляю! Это страшновато звучит. На самом деле, если почитать переписку того времени, становится очевидным: представители революционных партий — даже умеренные «освобожденцы», будущие кадеты — больше всего боялись мирного исхода событий, боялись выхода царя к народу и превращения демонстрации в «монархическую манифестацию». Это не значит, конечно, что они целенаправленно вели события к кровавой развязке — нет, все развивалось стихийно, даже Гапон под конец не контролировал ситуацию.

— Можно ли очертить какие-то этические рамки для обоих, какие-то вещи, на которые они бы никогда не пошли именно в силу внутренних ограничений?

— Гапон был человеком стихийным. Несомненно, он не был циником или кровавым злодеем. Он любил поговорить о том, что того убьет, сего убьет, что он свою любовницу Мильду Хомзе готовит для убийства Витте — но явно, все это было не его амплуа. Он мог манипулировать людьми, мог использовать их, но едва ли он мог бы, скажем, прямо взять и выдать своего товарища полиции. Он — в числе многих других — косвенно несет ответственность за кровопролитие 9 января, но он и сам чудом остался в живых. Его ближайший сподвижник, шедший рядом с ним, Иван Васильев погиб. Рутенберг обвинял Гапона в хищении денег, выделенных японской разведкой на восстание в Петербурге. Но Гапон последние месяцы жизни провел в бедности, на счету его осталась скромная сумма. Думаю, эти деньги стоит искать на счетах РСДРП. Полагаю, что просто так взять и украсть деньги Гапон не мог. Использовать нецелевым путем, частично растратить, например, проиграть, — да, мог.

Азеф как раз товарищей своих выдавал. Сначала только своих конкурентов в партии и «штатских цекистов». С 1905 года он выдает им же набранных и воспитанных членов Боевой организации. В 1907 году — впервые за 14 лет службы в полиции — выданных им людей казнят. То есть это для него — возможно. Организовать убийство доверивших ему свою жизнь представителей администрации — тоже. При каждом таком покушении гибнет как минимум один-два посторонних человека — это тоже в порядке вещей. О деньгах говорить не приходится. Азеф присваивал все, что можно, и везде, где можно.

Но при этом Азефом не организовано ни одного теракта, предполагающего массовую гибель посторонних людей. Он был принципиальным противником таких актов. Если кто-то из БО выходил с такой инициативой, Азеф находил способ ее блокировать. Например, он говорил, что сам пойдет на Зимний дворец во главе обвязанных взрывчаткой смертников, и террористы, боясь остаться без руководителя, отказывались от замысла. Было знаменитое покушение на Столыпина на Аптекарском острове, организованное группой эсеров-максималистов. Эсеры, основная боевая организация, осудили его — так вот, сделано это осуждение было по настоянию Азефа и вопреки мнению других руководителей партии. В том, что касается отношения к жизни нейтрального человека, обывателя, Азеф был гуманнее и щепетильнее, чем многие «честные революционеры».

— Каким для вас сложился образ российской государственной машины рубежа веков?

— Это была чрезвычайно неповоротливая и неэффективная машина. Уровень прямой коррупции был, по нынешним меркам, невелик, я даже думаю, что он был ниже, чем при Александре II и Александре III, но была обстановка постоянных интриг, взаимного подсиживанья, «административных игр» при очень слабом понимании происходящих в стране процессов, безответственности и трусости. В критических ситуациях — Кишиневском погроме, Кровавом воскресенье — эта система давала такие сбои, приводившие к таким кровавым последствиям, что это производило впечатление целенаправленного злодейства. Хуже всего было то, что правом принимать внятные решения обладал только один человек, который, на беду, категорически не умел этого делать.

При этом на всех уровнях власти были отдельные способные и преданные делу люди. Но в силу специфики системы их деятельность либо оказывалась контрпродуктивной или обрывалась в самом начале. Типичный пример — Зубатов, который в каком-то смысле стал «крестным отцом» обоих наших героев. Что бы было, если бы он стался при делах и продолжал держать ситуацию под контролем? Неизвестно.