Сергианство как комплекс и как вызов

Декларация митрополита Сергия 1927 года — один из тех документов, которые вновь и вновь обсуждают и никак не могут прийти к единому выводу, но забыть о них не могут. Очень кратко напомню: после окончательной победы красных в Гражданской войне нормальное церковное управление было разрушено, многие священники и епископы эмигрировали или находились в заключении, после смерти патриарха Тихона невозможно было избрать нового, и в какой-то момент временным местоблюстителем (впрочем, небесспорным) стал Сергий.

Далее он под давлением советской власти подписал декларацию о том, что православные вполне ей лояльны. Самая знаменитая фраза звучит так: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас».

Я познакомился с этим текстом еще на закате советской власти, юным православным неофитом. Мне тогда показалось, что декларация — просто еще одна страница истории, которая навсегда теперь отправлена в архив, так что и беспокоиться о ней нечего. Так ли важно, что когда-то, при Сталине, приходилось подписывать верноподданнические тексты? К тому же ничего действительно ужасного в ней не было: радости и горести земной родины и в самом деле не чужды христианам. И главное, он мог надеяться, что ценой таких формулировок покупает жизнь уцелевшим членам Церкви, возможность какого-то существования церковных структур. Не пойди он на компромисс — возможно, любая религиозная жизнь оказалась бы под запретом, как случилось позднее в Албании.

К тому же если говорить о сергианстве как о безграничных компромиссах с безбожной властью ради сохранения церковных структур, то 1927 год был лишь его началом — несомненно, новый этап открылся в 1943 году воссозданием Московской патриархии, и с кончиной самого Сергия Страгородского (теперь уже патриарха) курс этот никак не изменился. Впереди были и бесконечные здравицы в честь вождей, и призывы к патриотизму, и борьба за мир, и всяческое восхваление советской власти вкупе с энергичным отрицанием каких бы то ни было притеснений верующих в СССР.

Обсуждать самого Сергия или других сторонников компромисса нам, полагаю, не стоит: мы не прошли и не могли пройти через что-то подобное. К тому же среди наиболее радикальных зарубежных критиков сергианства нашлось немало тех, кто пошел на не меньшие компромиссы с гитлеровским режимом, причем совершенно добровольно, без малейших угроз со стороны нацистов.

В 1992 году я впервые оказался за рубежом и познакомился с православными из РПЦЗ. Они были практически такими же, как и православные в России (более того, они из нее совсем недавно уехали), но с одним существенным отличием: «в ту церковь ни ногой, она красная, безблагодатная», и всё из-за пресловутой декларации… Митрополит Сергий стал, с их точки зрения, ересиархом, пойдя на соглашательство с безбожной властью, и отныне всё и вся, что восходит к нему, навсегда лишено благодати. Мне эта логика казалась нелепой, я ходил тогда в приход МП, и никто от меня не требовал ни соглашаться с этим документом, ни оспаривать его.

Церковь тогда была нищей, но совершенно свободной, она даже пыталась занять независимую позицию в остром противостоянии 1993 года: враждующие стороны пытались договориться при посредничестве патриарха Алексия. Это, к несчастью, не удалось, пролилась кровь, и церковные структуры на какое-то время отстранились от всякой общественной активности, сотрудничая с той государственной властью, какая была на данный момент. Тоже, казалось бы, разумная позиция.

Но в последние годы я все чаще вижу, что наследие митрополита и патриарха Сергия не списано в архив. В советские годы это выглядело так: Церковь молчит о преследованиях верующих и вообще принципиально отказывается от критики властей по любому поводу, в то же время поддерживает некоторые их начинания (например, «борьбу за мир») — по сути, включается в пропагандистское обеспечение текущей политики. В обмен на это Церковь получает относительную свободу в строго отведенных рамках.

Сегодня мы видим на множестве примеров, как РПЦ снова заключает с государством своеобразный конкордат и берет на себя воспитательные и идеологические функции в обмен на очевидные привилегии (например, освобождение от налогов), воздерживаясь в то же время от любой критики любых властей, — эту тенденцию легко связать с сергианством. В начале статьи я определил историческое сергианство как «готовность к безграничным компромиссам с безбожной властью ради сохранения церковных структур». Понятно, что если власть не является откровенно безбожной, то это определение в строгом смысле неприменимо. Но его новый вариант (назовем его «постсергианством» или «неосергианством»?) — готовность отдать государству всю сферу общественной жизни и сходу согласиться с любыми его действиями в обмен на неприкосновенность в сфере религиозной.

Нынешняя власть пользуется самым широким одобрением священноначалия: немыслимо представить себе в проповеди хотя бы малейшую критику конкретного поступка действующего мэра или губернатора (Иоанн Златоуст не стеснялся обличать императорскую чету). Нынешние церковные и околоцерковные структуры получают государственные гранты, и не на ремонт бедных сельских храмов или издание Библии на языках малочисленных народов, а на центры патриотического воспитания молодежи. Патриарх в Госдуме призывает преподавать основы православной культуры в качестве главного «смыслообразующего» предмета со второго класса по девятый… Примеры можно множить до бесконечности, их поставляет едва ли не каждый выпуск новостей: церковно-государственный симбиоз (называемый иногда симфонией) крепнет день ото дня.

Вот и патриарх говорит «о происходящей дехристианизации европейской и американской цивилизации». Зато в СССР «нравственная парадигма в целом оставалась христианской, и это нас спасло: наши литература, изобразительное искусство были проникнуты христианскими идеями, и мораль народа оставалась христианской. Коммунисты не смогли на это посягнуть. Кое-что плохое они сделали ― например, разрешили аборты, но взрывать нравственную основу жизни не посмели». Как это соотносится со взорванными храмами и с расстрелянными мучениками — непонятно, здесь некая общая архаика (империя + СССР) противопоставляется дурной западной современности, и различия между Святой Русью и Советским Союзом кажутся не очень существенными.

Так что былой компромисс с коммунистами стал многими восприниматься не как вынужденный, а как мудрый и верный: Церкви с государством надо сотрудничать, у нас общие идеалы, и вообще в советской власти было плохо разве только что ее нежелание дружить с Церковью. Теперь эта досадная ошибка исправлена, и мы вместе гордимся нашим славным прошлым, а Зюганова награждаем церковным орденом к юбилею.

Здесь нельзя не вспомнить о «стокгольмском синдроме», который заставляет заложника действовать заодно с террористами сначала под угрозой смерти, потом просто по привычке, а затем уже в силу собственной глубокой убежденности, что именно так он и должен поступать. Так уж устроена наша психика.

Психологи описывают, что то же самое происходит с людьми, которые стали жертвами насилия в детстве. Ребенок начинает со временем воспринимать свершившееся насилие как проявление любви или как справедливое наказание за какую-то вину. Став взрослым и внешне свободным, такой человек может искать повторения привычной ситуации, становясь жертвой насилия или насильником, а порой и тем и другим одновременно.

Ведь есть свои преимущества и в том, чтобы быть заложником, жертвой. Ты ничего уже не решаешь, от тебя ничего не зависит, ты ни в чем не виноват, а если и был виноват, то многократно искупил свою вину страданиями. И потому, пожалуй, имеешь право применять насилие сам, ведь ты страдал, пусть и другие пострадают… Мы выросли в стране, где на протяжении десятилетий насилие было нормой вещей. Эти образцы поведения передавались из поколения в поколение, и если отдельного человека дипломированные психологи выводят из этого порочного круга годами, сколько же нужно лет для целого общества?

Особенно интересно было наблюдать за эволюцией настроений в той же самой РПЦЗ, в той ее части, которая с большей или меньшей охотой воссоединилась с РПЦ МП. Общаясь с ее членами, я обнаружил, что для немалого их количества советский период истории закончился с канонизацией императорской семьи и теперь продолжается история имперская. Пусть с улиц российских городов не исчезли имена чекистов и прочих большевиков, но Россия сама возвращается в родную имперскую гавань, а задача русских православных во всем мире — это возвращение всемерно поддержать. Желательно на безопасной дистанции: «Вот мы в позапрошлом году ездили на две недели в Россию и посещали святые места, нам очень понравилось».

И тогда я задумался: они всегда так решительно отвергали декларацию митрополита Сергия, но разве не произошло в 1927 году нечто подобное? После хаоса революции и Гражданской войны был взят курс на строительство некоего подобия империи, и так легко было занять привычное место…

Итак, к сергианскому наследию в целом (и не только к декларации), по-видимому, может быть несколько принципиальных подходов.

1. Позицию митрополита Сергия можно описать словами Ахматовой: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был». Именно такой точки зрения я и сам придерживался четверть века назад: они выживали, как могли, но этот период прошел, и беспокоиться о нем особенно не стоит.

2. В общем и целом все было сделано правильно, митрополит Сергий спасал церковную организацию ценой некоторых уступок. Эта позиция характерна для нынешнего руководства РПЦ.

3. Сергианство — экклесиологическая ересь, митрополит подчинил Церковь безбожной власти и тем самым сделал ее не-церковью или даже анти-церковью. Это стандартная позиция альтернативных (т.н. «истинно православных») юрисдикций.

4. Сергианство — лишь частный случай угодничества перед властью. Сторонники этой точки зрения видят в декларации продолжение той же линии, которая восходит к Петру I, Ивану Грозному, а по сути — еще к императору Константину. Церковь некогда выбрала тесное сотрудничество с сильным государством, и ей приходилось следовать неизменным правилам игры и при мусульманской власти в Османской империи, и при большевиках в СССР.

Первая точка зрения выглядит разумно: в конце концов, в истории русского православия немало трагичных страниц, например сожжение старообрядцев, — но мы же не говорим об этом как об актуальной проблеме. Но она все менее убедительна в нынешних условиях торжества неосергианства.

Вторая и третья позиции как будто совершенно противоположны… Но они исходят из одной и той же предпосылки: Церковь и империя неразделимы. Разночтение лишь в том, как воспринимать СССР — как временный заменитель империи, на который переносятся все ее основные свойства, или как яркое свидетельство о ее отсутствии. Если империя, пусть и не очень правильная, у нас есть, продолжаем делать то же, что и всегда, старательно не замечая несовпадений эрзаца с оригиналом или хотя бы сглаживая их. Если же империя исчезла, то Церковь, по сути, овдовела и должна проводить дни в скорби и ожидании того дня, когда град Китеж заново поднимется из таинственных глубин и можно будет вздохнуть полной грудью.

От этой привязки к империи как будто свободна четвертая позиция… Но она, на самом деле, антиимперская, а потому и несколько антиисторичная. Нет у нас другой церковной истории, что поделать! Вернуться в доконстантинову эпоху, сбросив последние восемнадцать веков церковной истории, просто уже не получится — а если бы получилось, мы бы попали в ситуацию враждебной христианству империи, и это бы нам тоже ничуть не понравилось.

Сегодня в Церковь приходит все больше и больше людей, выросших в условиях относительной информационной и личной свободы. Они спрашивают, что такое Церковь, а мы начинаем им рассказывать про правильную, неправильную или отсутствующую империю. Может быть, стоит задуматься о том, как Церковь может существовать безо всякой привязке к реальным или мнимым империям?

В этом отношении драгоценен опыт православных в неправославных странах, вне зависимости от деноминаций: они живут в государствах, которые и не подумают использовать их в пропагандистских интересах и точно так же не подумают наделять их какими-то особыми привилегиями. Приходится поневоле жить верой, а не идеологией. А может быть, когда-нибудь так будет и в России? И неосергианство — просто вызов, обличение нашей неготовности отказаться от обременительных идеологических конструктов?

Из последних новостей: Президент России, побывав на Афоне, на богослужении занял стасидию (особое сидение), предназначенную для византийских императоров, — заметим, что ее предложили российскому, а не греческому президенту, хотя Афон вообще-то находится на территории Греческой Республики. Тут же возникли поправки: на самом деле это всего лишь место для почетных гостей, ничего такого особенного… но даже если это и так, официальная пропаганда сделала все, чтобы визит воспринимался именно как восхождение на византийский трон в канун открытия Восьмого Всеправославного собора (первые семь по итогам стали еще и Вселенскими). У нас теперь как бы есть как бы император…

Кажется, мы заходим на новый виток.