Конфессия как провинция

Колонки

Церковь и общество

01.09.2016 // 5 983

Библеист, переводчик, публицист, писатель; доктор филологических наук.

Когда в 2005 году были изданы на русском языке дневники о. Александра Шмемана, они произвели эффект разорвавшейся бомбы — разумеется, среди того узкого круга людей, кто их читал и принял всерьез. Впрочем, и те, кто не принял, сделали из дневников свой вывод: Шмеман, по сути, от православия под конец жизни отпал, только не успел или не пожелал оформить этот факт переходом в другую конфессию. Но его разочарование в историческом православии (а какое же бывает еще? сферическое в вакууме?) кажется полным и окончательным, в самом деле.

Вот, пожалуй, самые горькие из его слов: «…в Православии — историческом — начисто отсутствует сам критерий самокритики. Сложившись как “православие” — против ересей, Запада, Востока, турков и т.д., Православие пронизано комплексом самоутверждения, гипертрофией какого-то внутреннего “триумфализма”. Признать ошибки — это начать разрушать основы “истинной веры”. Трагизм православной истории видят всегда в торжестве внешнего зла: преследований, турецкого ига, измены интеллигенции, большевизма. Никогда — во “внутри”. И пока это так, то, по моему убеждению, никакое возрождение Православия невозможно. Главная же трудность здесь в том, что трагизм и падение по-настоящему не в грехах людей (этого не отрицают…), а укоренен, гнездится в тех явлениях, которые принято считать, в которые принято верить, как именно в саму сущность Православия, его вечную ценность и истину. Это, во-первых, какое-то “бабье” благочестие, пропитанное “умилением” и “суеверием” и потому абсолютно непромокаемое никакой культурой. Стихийная сила этого благочестия, которым можно жить как чем-то совершенно самодовлеющим, вне какого бы то ни было отношения ко Христу и к Евангелию, к миру, к жизни… Тут все слова “жижеют”, наполняются какой-то водою, перестают что-либо означать. Это “благочестие” и есть то, что вернуло христианству “языческое” измерение, растворило в религиозной чувственности. Оно и Христа мерит собою, делает Его — символом самого себя… Это, во-вторых, гностический уклон самой веры, начавшийся уже у Отцов (приражение эллинизма) и расцветший в позднем богословии (западный интеллектуализм). Это, в-третьих, в этом благочестии и этом богословии укорененный дуализм, заменивший в церковном подходе к миру изначальный эсхатологизм. Это, в-четвертых, сдача Православия национализму в его худшей языческой (кровной) и якобинской (государственно-авторитарной негативной) сущности. Этот сплав и выдается за “чистое Православие”, и всякое отступление от него или хотя бы попытка в нем разобраться обличаются немедленно как “ересь”. Между тем этот именно сплав есть тот тупик, в который зашло историческое Православие».

К подобным выводам приходили после Шмемана многие люди, которых я знаю лично, и это для них, как правило, означало, в самом деле, отход от православной церкви. Они могли перейти в другую конфессию, или даже в совсем другую религию (обычно буддизм), или вовсе разочароваться в религии. Наконец, существует и «внутренняя эмиграция», когда человек никуда формально не уходит, но церковной жизнью живет в минимальных объемах, принимая таинства как необходимые лекарства и сторонясь всего остального.

Иными словами, нам обещали, что православие содержит всю полноту Истины, но, сталкиваясь с реальностью православной жизни, мы видим, что в ней много темных пятен и провалов. Наблюдая их, мы какое-то время можем считать, что причиной им — личные недостатки тех или иных людей, прежде всего нас самих, но вскоре увидели, что идеального православия нет и никогда не было на этой земле, и вряд ли можно ожидать его появления в будущем. Можно оставаться в неидеальном, конечно, но с полнотой Истины эта неидеальность как-то слабо сочетается, особенно если учесть, что со стандартной точки зрения все прочие христианские сообщества (не говоря уж о других религиях) пребывают в состоянии ереси или раскола по отношению к нам. То есть, чтобы стать настоящими христианами, они должны целиком и полностью уподобиться нам… но если уподобятся, то, судя по окружающей нас реальности, не станут лучше.

Есть, конечно, своеобразный выход в том, чтобы сказать: это испортилось нынешнее «мировое православие» (совокупность поместных церквей, признающих друг друга), подлинная православная традиция сохраняется в подполье, у «истинно православных». Но когда спрашиваешь у приверженцев этой точки зрения, кто же, собственно, составляет это истинное православие, ответ обычно оказывается коротким: я и узкий круг моих друзей и единомышленников (к тому же круг этот оказывается переменчивым). На Вселенскую Церковь это мало похоже, если честно.

Наконец, можно принять т.н. «теорию ветвей»: христианство бесконечно разнообразно, каждая из его разновидностей — ветвь, произрастающая на едином стволе, среди них нет более или менее верных. Но такой подход означает полнейшую относительность любых суждений, ведь и догмат о Троице разделяется не всеми, кто принимает Евангелие. Такой подход, по сути, предлагает всякому, кто ищет Истины, вести себя наподобие покупателя в супермаркете: выбирать любые товары в любой комбинации, руководствуясь собственным вкусом и желаниями — и кстати, зачем ограничиваться только христианством? Но такой супермаркет тоже мало похож на Апостольскую Церковь.

Да и внеконфессионального христианства не существует: любая его разновидность принимает те или иные формы, следует определенной традиции, а значит, конфессиональна по своей сути. Но конфессиональность необязательно должна быть подобна провинциальности. Мы все живем в той или иной провинции (даже если это столица), мы в идеале любим ее и гордимся ей. Можно назвать это чувство патриотизмом. Провинциальность начинается там, где мы считаем свою провинцию единственно достойной или единственно возможной для жизни, начинаем объяснять, почему в ней вообще всё намного лучше, чем в прочих провинциях, отказываемся видеть то, что заранее не вписано в наши местные рамки.

Те отрицательные черты исторического православия, которые показывает Шмеман (пожалуй, несколько карикатурно), можно считать конфессиональным провинциализмом. Почему «жижеют» слова, почему даже Христос становится символом чего-то в православной традиции? Или, как сформулировала это одна малограмотная прихожанка, «Крещение Господне — это праздник, когда Господь наш крестился и принял нашу веру православную»?

Прежде всего потому, что православие в такой картине мира понимается как нечто самодостаточное, извечное и неизменное. Христос — всего лишь его элемент, и необязательно центральный. Точно так же убежденный провинциалист (назовем его так, чтобы отличать от провинциала — человека, живущего в провинции) воспринимает любую знаменитость, рожденную в его городе или его окрестности, не как некую самостоятельную личность, а как очередное доказательство несравненного превосходства этого города над всеми остальными.

Отсюда и заигрывания с национализмом, и преклонение перед государством: это силы, которые способны отстоять нашу прекрасную провинцию от натиска всех остальных, подтвердить наш комплекс гиперполноценности. Отсюда даже «умильно-суеверное бабье благочестие», как назвал это Шмеман — полагаю, можно было бы назвать это как-то помягче, но, видимо, о. Александра действительно достал этот тип эмоционально-безрассудочного отношения к «святынькам», совершенно забывающий о главном. Но разве не так мы любим родную березку или пальму под окном? Как можно объяснить посторонним, что значит для нас запах угольного дыма и ночные сигналы маневровых паровозов, если наше детство прошло неподалеку от вокзала? Как рационализировать множество мелких привычек и ритуалов, с которыми связаны прогулки по родным улицам? И в этом нет ничего дурного, пока мы не начинаем абсолютизировать подобное.

Замечу, что и Шмеман явно говорит здесь не о догматике, литургике и прочих базовых для православной традиции вещах, а именно что о привычках и ритуалах, которые в огромном количестве случаев заслоняют все остальное. И его разочарование, насколько мы можем судить, относится именно к этой подмене, а не к тем сокровищам, которые в православной традиции безусловно существуют.

Но почему же он не перешел к католикам или буддистам, почему не стал альтернативным православным, как множество моих знакомых? Мы не можем судить наверняка, но можно предположить, что он вовсе не считал необходимым называть все это православием и любой ценой оправдывать.

Говоря об «истинности православия», мы можем подразумевать разные вещи. Мы можем считать, что Истина во всей своей полноте дана именно в православии, и даже не очень важно, что мы будем в этой ситуации думать о католиках или баптистах: что у них эта Истина повреждена или что они ее утратили полностью. Важно, что она есть у нас. Тогда не остается места ни поиску, ни удивлению — это позиция любого фундаменталиста. Его задача — тщательно охранять Истину от любых нападений и подавлять любые сомнения. Отсюда вытекает и агрессивность, и, собственно, незаинтересованность в Истине как таковой: ну что о ней говорить, если она уже «зашифрована» особым способом в обрядах и текстах нашей единственно верной религии, если она гарантировано записана за нами? И там, где православные говорят не о Христе, а о «традиционных ценностях» или «Русском мире», они свидетельствуют именно о такой вере.

Но эта вера глубоко провинциальна. Если мы приходим к выводу, что Истина равна православию в его конкретно-исторических формах, то, значит, нет и не может быть ничего выше и лучше византийского христианства. Истина однажды спустилась на землю, она говорила по-гречески и жила в окрестностях Константинополя, а с тех пор она только исчезает и портится, а наша задача — по мере сил играть в византийцев. Евангелие тут просто излишне, в лучшем случае оно — элемент этого византийского декора.

Но это несколько обидно для не-византийцев. И вот на свет извлекается новая теория: на самом деле византийское православие погибло, не устояло перед искушениями, теперь во всем мире есть только один богоизбранный народ, только одна православная страна. Только наша провинция. Русское православие переживает сейчас острый период этой болезни провинциализма. А поскольку непредвзятый взгляд показывает, что реальность Российской Федерации 2010-х годов довольно далека от идеалов Царства Божия, это ведет к невротизации и агрессии: человек начинает отстаивать то, в чем сам не уверен, криками и насилием он пытается заглушить сомнения в собственной душе. А Евангелие, которое открывает путь примирения и прощения, но призывает «отвергнуться себя», ему в этом только мешает. Он совершенно не собирается отвергаться себя — коллективного себя, т.е. своего народа, своей страны, своей конфессии.

Это явный перевертыш, пародия на христианство. Но каким же может быть иной подход? Судя по другим книгам о. Александра Шмемана, он видел в православии прежде всего исторический опыт поиска и проживания Истины, которая никому не дана в полноте, но открывается ищущим и живущим в согласии с ней. И такое православие бесценно… но при этом оно не абсолютно, не безгрешно, не окончательно. «Христианство только начинается», — говорил об этом накануне своей гибели другой о. Александр, по фамилии Мень. Мы лишь недавно вышли в путь и не знаем еще, когда достигнем цели и какой именно она окажется. И потому, любя малую родину, свою провинцию, мы говорим лишь о том, насколько она нам дорога, — но мы не обязаны при этом хулить чужую родину. И не видим особого смысла в том, чтобы родину менять (если, конечно, нас не вынуждают к тому крайние обстоятельства, но это уже слишком личное и неформализуемое).

Из этого можно сделать вывод, что я придерживаюсь той самой «теории ветвей» и считаю все формы христианства в равной мере истинными и спасительными. Это не так. Для примера скажу лишь несколько слов о православии и католичестве. Говоря крайне обобщенно, можно сказать, что православная традиция (как следует и из ее названия, ὀρθοδοξία — «правоверие») всегда ставила своей целью сохранение чистоты веры, некогда переданной в библейском откровении и сформулированной на языке классической греческой философии. Православие не приняло догматических новшеств вроде Filioque (кстати, историки подсказывают, что в расколе между Западом и Востоком эта вставка не играла практически никакой роли).

Но вот абсолютизация этого самого языка греческой философии отчасти привела к расколу с восточными церквами еще до раскола с Западом — на арамейском «сущности» и «ипостаси» звучали слишком непонятно. Впрочем, так они звучат и для наших современников.

Католическая церковь (καθολικός — «всеобщий») была, в свою очередь, ориентирована на всемирность, универсальность в сочетании с организационным единством, и тут тоже не обошлось без издержек. У той и другой части христианского мира были свои взлеты и падения, и если сегодня, после Второго Ватикана, католики выглядят куда более «современными», то русский собор 1917–18 годов поставил многие вопросы адаптации христианской веры к реалиям XX века и предложил конкретные решения еще за полвека до собора западного. Как будут выглядеть наши конфессии (наши провинции!) через век или два, нам не дано угадать. И потому перебегать из одной в другую мне кажется не слишком осмысленным занятием.

А вот совершать путешествия, чтобы научиться чему-то новому и важному для себя, стоит обязательно. Вообще, аналогия с государствами и их границами работает довольно точно: полвека назад путешествие за границу было огромным событием не только для граждан социалистических стран. Экономика, промышленность, да и культура тоже существовали в основном в национальных границах, общение людей поверх них было достаточно затруднено.

Сегодня границы никуда не делись, у нас по-прежнему есть паспорта, и нам часто требуются визы. Но зарубежная поездка стала рядовым событием по крайней мере для жителей больших городов, а что до экономики, то уже нелепо спрашивать, какая именно страна производит тот или иной товар: в одном месте земли добывается сырье, в другом разрабатываются чертежи, в третьем производятся запчасти, в четвертом осуществляется сборка. Как изменил стиль нашего общения Интернет, не приходится и говорить.

Наконец, возник Евросоюз — первое, по сути, со времен Римской империи глобальное объединение очень разных стран, которые сохраняют свои различия и отчасти даже продолжают конкурировать, но больше не воспринимают друг друга как врагов и живут по общим правилам, постоянно уточняя и пересматривая их путем договоренностей, а не насилия. Нечто подобное можно представить себе и в сфере межконфессионального взаимодействия.

Более того, в Евросоюзе, по сути, национальные государства значат все меньше, их полномочия отчасти переданы наверх, Евросоюзу, а отчасти вниз, регионам. Франция и Германия многократно воевали за Эльзас и Лотарингию, но в новой войне нет никакого смысла, когда жители этих провинций могут свободно выбирать, на каком языке говорить и в какую соседнюю провинцию ездить. Собственно, и в межконфессиональных контактах наблюдается нечто подобное: в каждой конфессии есть люди очень разных взглядов, и вот фундаменталисты всех стран соединяются, равно как и либералы. У двух христиан из разных конфессий может оказаться куда больше общего друг с другом, чем с единоверцами, — и это совершенно не повод для них основывать некую новую, третью конфессию. Скорее, это причина для общения.

Отказ от узколобого провинциализма приводит, на самом деле, не к упадку, а к расцвету в родной провинции — и то же самое, полагаю, относится и к конфессиям.

Комментарии

Самое читаемое за месяц