В чем же истинный либерализм?

Российский либерализм рубежа XIX–XX веков в зеркале отечественной историографии начала XXI века

Возрождение — или, точнее сказать, становление заново — российской многопартийности на рубеже 1980–1990-х годов вызвало обостренный интерес историков, политиков, публицистов к отечественной партийно-политической традиции рубежа XIX–XX веков: в ней, как в зеркале прошедшего времени, искали исторические уроки и предостережения, образцы для подражания, наконец, пригодные для заимствования лозунги и символику. Публикация программных документов дореволюционных политических партий, издание трудов и биографий их идеологов шли параллельно с конституированием новых, постсоветских партий; в общественном сознании возникало ощущение воссоединения прерванной исторической преемственности.

Интерес к дореволюционному российскому либерализму в данной исторической ситуации носил особый характер, поскольку его идеалы совпадали с провозглашенным на закате советской эпохи приоритетом общечеловеческих ценностей, с горбачевским лозунгом плюрализма, с требованиями свободы слова, собраний, союзов, которые вновь стали актуальны в канун распада СССР и в период становления новой российской государственности. Внимание исследователей к дореволюционной либеральной традиции и возникновение новых партий, заявлявших о своей либеральной природе (лозунг «либерально-демократической эволюции» Российского государства выдвигал, в частности, Е.Т. Гайдар, будучи лидером партии «Демократический выбор России») [Гайдар, 1995, с. 202], были двумя сторонами одной медали: либеральный дискурс, возродившись практически из небытия, оказался прочно интегрирован в политическую реальность новой исторической эпохи.

На современной политической арене в России действует несколько партий, которые идентифицируют себя как либеральные (иногда, как показывает пример ЛДПР, не являясь таковыми на деле). Так, партия «Правое дело» определяет себя как «демократическая либеральная партия» [Программа партии «Правое дело», 2011]; партия «Союз правых сил» в своей программе, озаглавленной «Российский либеральный манифест», ссылается «на давнюю и достойную традицию» российского либерализма, называя в числе его теоретиков Б.Н. Чичерина, Вл. Соловьева, П.Н. Милюкова и П.Б. Струве, а среди представителей российского реформаторства — М.М. Сперанского, Александра II, С.Ю. Витте и П.А. Столыпина [Союз правых сил. Программа, 2001]. Характерно, что, обсуждая вопрос о «кризисе либерализма» в современном мире (и иронично констатируя, что этот вопрос является вечно актуальным для отечественной мысли), публицисты и политики начала ХХI века апеллируют к историческому опыту императорской России и ссылаются на саркастические характеристики русских либералов или их оппонентов, сделанные еще М.Е. Салтыковым-Щедриным [Ходорковский, 2004; Гайдар, 2004; Спицин, 2011].

Таким образом, изучение дореволюционного либерализма в современной отечественной историографии способствует конструированию новой идентичности российского общества, созданию «мест памяти» и формированию исторической генеалогии. Целью настоящей работы является анализ изучения данной проблематики в историографии нового, XXI века. Нами ставится задача выяснить, каковы основные направления изучения дореволюционного российского либерализма в современной исторической науке, выделить важнейшие проблемные блоки и ведущие дискурсы; это позволит понять, какой образ дореволюционного либерализма создается на страницах современной исследовательской литературы.

От какого наследства мы [не] отказываемся: изучение российского либерализма в ХХ веке

Исследователи, обращающиеся к истории отечественного либерализма, неизменно оказываются перед необходимостью объяснить следующий исторический парадокс: почему либеральные партии в России, так быстро набравшие политический вес в годы первой российской революции и фактически сформировавшие Временное правительство в марте 1917 года, уже к концу 1917 года потерпели столь быстрое и сокрушительное поражение? Почему либеральная альтернатива не смогла пробить себе дорогу в ходе революции и Гражданской войны? Почему, по словам одного из современных исследователей, «русский либерализм, объединявший цвет образованной общественности, не смог стать ведущей силой отечественного исторического процесса» [Гайда, 2003, с. 3]? Что было тому причиной — неготовность или невосприимчивость населения России к усвоению либеральных идей, отсутствие у либералов широкой социальной базы, политические ошибки самих либералов или же стратегическое мастерство их противников — большевиков?

Историческое поражение российского либерализма начала ХХ века отбрасывает свою тень на историю изучения этого политического движения; выяснение глубинных (или же, напротив, ситуативных) причин его неудачи является одной из стержневых линий историографии данной проблемы. Дискуссия, развернувшаяся вокруг указанных выше вопросов, неизменно приобретала не только научный, но и мировоззренческий характер; ответы на них зависели как от методологического инструментария исследователей, так и от их собственных политических убеждений.

В течение ХХ века вокруг феномена российского либерализма сложилось немало историографических мифов, многие из которых успешно дожили до наших дней. Так, Н.А. Бердяев, один из самых видных философов русского зарубежья, неоднократно высказывался о том, что русской душе по сути своей чужда либеральная идеология и практика. «Русский народ не может создать серединного гуманистического царства, он не хочет правового государства в европейском смысле этого слова. Это — апокалиптический народ по строению своего духа, он устремлен к концу истории, к осуществлению царства Божьего. Он хочет или царства Божьего, братства во Христе, или товарищества в антихристе, царства князя мира сего» [Бердяев, 1994, с. 452]. Поэтому, как уточнял Бердяев, «русский пафос свободы был скорее связан с принципиальным анархизмом, чем с либерализмом. Единственным философом либерализма можно было бы назвать Б.Н. Чичерина» [Бердяев, 1990, с. 171]. Идея чуждости либерализма российской ментальности получила широкое распространение и в культуре русской эмиграции, и в постсоветской историографии и публицистике, а в наши дни вошла и в массовое сознание политически ангажированных россиян. Так, в 2008 году при ответе на вопрос «В чем, на ваш взгляд, основная причина кризиса либерализма?» голоса слушателей радиостанции «Эхо Москвы» распределились следующим образом: «В равнодушии россиян к либеральной идее» — 38,4% (более трети ответивших); «В дискредитации либерализма самими российскими либералами» — 61,6% [Свободный человек, 2008]. Показательно, что биография П.Н. Милюкова, написанная Н.Г. Думовой, носила название: «Либерал в России: Трагедия несовместимости» [Думова, 1993].

Другой важный историографический миф о российском либерализме начала ХХ века связан с именем еще одного представителя культуры русского зарубежья, В.В. Леонтовича. В его фундаментальном исследовании «История либерализма в России», написанном в 1950-е годы, последовательно проводилась мысль, что истинными носителями либеральных перемен в России были не оппоненты власти, а государственные деятели, начиная с Екатерины II и заканчивая П.А. Столыпиным. С точки зрения Леонтовича, истинный либерализм «относится с величайшим уважением к субъективным правам отдельных людей» и именно поэтому «должен действовать с чрезвычайной осторожностью» даже по отношению к устаревшим общественным институтам [Леонтович, 1995, с. 21]. Именно поэтому, как полагал Леонтович, следует «настоящим либерализмом считать только либерализм консервативный», враждебно настроенный ко всякой революции; а российские либералы-кадеты начала ХХ века, расшатывавшие собственное государство, заслуживают скорее названия радикалов [Леонтович, 1995, с. 22]. Позицию Леонтовича разделял и А.И. Солженицын, считавший, что в России XIX–XX веков под именем либерализма крылся радикализм, и что «радикализм торжествовал над либерализмом на погибель русскому развитию» [Солженицын, 1995, с. III].

В советский период, особенно в 1970–1980-е годы, история либеральных партий — кадетов и октябристов — неоднократно становилась предметом изучения [Думова, 1982, 1988, 1990; Шацилло, 1985; Шелохаев, 1983, 1987, 1991 и др.]. Концепция трудов того времени была идеологизирована в высокой степени: причины политического проигрыша либералов объяснялись в соответствии с марксистско-ленинской доктриной, согласно которой каждая политическая сила является выразительницей интересов какого-либо общественного класса. Кадеты и октябристы в советской науке трактовались как партии, выражавшие интересы буржуазии (или «либеральной буржуазии»), а значит, заведомо обреченные на поражение в исторической схватке с партией пролетариата — РСДРП; политическая эволюция российского либерализма описывалась как путь «от фронды к охранительству», а затем, по мере нарастания революционного натиска масс — к открытой контрреволюции. Предметом дискуссий была скорее степень взаимной готовности царизма и либеральной буржуазии к социальным и политическим компромиссам [Аврех, 1968, 1981, 1985, 1989; Дякин, 1967, 1978, 1988; Черменский, 1970, 1976 и др.].

Напротив, зарубежная историография, прежде всего англо-американская, отстаивала идею внеклассовой сущности российского либерализма, восходящую к кадетской публицистике (в частности, к работам П.Н. Милюкова) [Милюков, 2001, с. 290–291, 580–581], а иногда даже указывала на антибуржуазный характер программных идей российских либералов [см.: Селезнев, 2004].

Значительный всплеск интереса к истории либерализма в России наблюдался в 1990-е годы, когда идеи строительства гражданского общества и правового государства снова оказались актуальными. Именно тогда началась публикация сборников документов либеральных партий и произведений их идеологов [см., напр.: О свободе, 2000; Опыт русского либерализма, 1997; Протоколы Центрального Комитета и заграничных групп… 1994, 1997, 1998; Российские либералы, 1996 и др.], а также биографических исследований о российских либералах. Вопросы о сущности российского либерализма, о его исторической (или национальной) специфике, о причинах его поражения вновь встали на повестку дня; и теперь ответы на эти вопросы уже не носили догматического, заранее заданного характера.

Отмечая важнейшие достижения и проблемные узлы историографии 1990-х годов, прежде всего следует отметить, что в этот период был подвергнут критике тезис о буржуазной сущности российского либерального движения. На смену ему было выдвинуто положение о внеклассовой природе российского либерализма начала ХХ века, опирающееся на опыт зарубежной историографии и соответствующее самооценке кадетских лидеров. Так, это положение нашло отражение в нескольких крупных и резонансных работах (П.П. Гайденко, М.Г. Вандалковской и др.), посвященных творческому пути либеральных мыслителей начала ХХ века. Выстраивая позитивный образ своих персонажей — П.Б. Струве, П.Н. Милюкова, А.А. Кизеветтера, — авторы этих трудов с явным сочувствием подчеркивали их стремление к социальным компромиссам, искреннее желание отыскать «меру», «золотую середину» в вечных колебаниях России между революцией и реакцией [Вандалковская, 1992; Гайденко, 1992; Гайденко, 2001, с. 437–454], и тем самым подчеркивали привлекательность утраченной либеральной альтернативы, ее соответствие глобальным историческим интересам российского общества.

Согласно другой, столь же распространенной версии, российский либерализм рубежа XIX–XX веков обладал «интеллигентской» сущностью, что и давало ему возможность претендовать на роль внеклассовой идеологии, но лишало широкой социальной опоры. Так, в исследовании А.Н. Медушевского подчеркивается, что именно из «интеллигентской» природы российского либерализма вытекали все его сильные и слабые стороны: «К первым относятся глубина теоретической мысли, стремление к объективному научному анализу социальных явлений, высокие культурные, этические и правовые идеалы движения; ко вторым — отрыв от масс, практическая беспомощность, отсутствие необходимой политической гибкости в экстремальных условиях» [Медушевский, 1993, с. 108–109]. Наконец, в историографии было представлено и мнение о том, что массовую опору либеральному движению обеспечивали средние городские слои [Думова, 1990, с. 300, 335].

Важным исследовательским направлением историографии 1990-х годов стали попытки определить сущностные, типологические особенности российского либерализма и выявить его отличия от «классических образцов» западноевропейского и американского либерализма. Немало копий было сломано вокруг вопроса о том, кого именно из российских мыслителей следует считать «настоящими» либералами — сторонников «охранительного либерализма» или же, напротив, тех, кто стремился соединить либеральную доктрину с идеями социального равенства? Жаркие споры о том, «в чем же истинный либерализм», в конце концов привели к признанию того, что либеральная идеология в императорской России могла существовать во многих вариантах и модификациях. Пример тому, в частности, — исследование И.Д. Осипова, где выделены три ветви философии российского либерализма XIX — начала ХХ века: «христианский», «консервативный» и «социальный либерализм», а также некоторые промежуточные варианты [Осипов, 1996].

В ключевых для изучения данной темы работах В.В. Шелохаева высказывалась идея, что российский либерализм — как и либерализм в истории любой другой страны — невозможно рассматривать как застывшее, неизменное явление; необходимо вычленять различные типы либерализма, установить последовательность смены его стадий и типов. Исследователь пришел к выводу, что «исторические особенности развития России обусловили и формирование особого типа русского либерализма, занявшего собственное место в “общей семье либерализма”» [Шелохаев, 1998, с. 32]. Это был либерализм, сформировавшийся в условиях, когда авторитарный режим еще не исчерпал своего созидательного потенциала; это было интеллигентское течение, в отличие от западноевропейского либерализма, отражавшего интересы среднего класса; это был либерализм, вынужденный учитывать наличие развитой демократической, народнической традиции. Иными словами, это был «особый тип интеллектуального либерализма, возникший и формировавшийся прежде всего на теоретическом уровне в неадекватной среде» [Шелохаев, 1998, с. 36].

Таким образом, в исследовательской литературе 1990-х годов был поставлен целый комплекс взаимосвязанных проблем, предложены новые трактовки истории российского либерализма рубежа XIX–ХХ веков. Серьезный удар был нанесен идеологическим представлениям советских времен о буржуазной природе либерального движения; на смену им стали приходить новые историографические и идейно-политические конструкты. Политическое поражение российского либерализма все чаще стало интерпретироваться не просто как крушение партий, не нашедших достаточно прочной социальной базы или выбравших неверную стратегию, но как провал попыток консолидации всех классов общества на платформе идеалов конституционализма, правового государства, гражданского общества.

ХХI век: время обобщений

Приступая к анализу современной отечественной историографии российского либерализма, важно определить, что именно она унаследовала от предшествующего периода, и что нового внесено нашими современниками в изучение этой проблематики.

Прежде всего, бросается в глаза, что первое десятилетие ХХI века уже можно считать периодом подведения историографических итогов по отношению к историографии 1990-х годов. Характерным и ярким явлением 2001–2010 годов стало появление нескольких крупномасштабных обобщающих трудов по истории российского либерализма, подготовленных большими коллективами авторов. Это сборник «Российский либерализм: Идеи и люди» под общей редакцией А.А. Кара-Мурзы, изданный в 2004 году фондом «Либеральная миссия» и переизданный со значительными дополнениями в 2007 году; сходный с ним по замыслу и архитектонике сборник под редакцией Б.С. Итенберга и В.В. Шелохаева «Российские либералы», вышедший в издательстве «РОССПЭН»; наконец, энциклопедическое издание «Российский либерализм середины XVIII — начала ХХ века» под редакцией В.В. Шелохаева, увидевшее свет в том же «РОССПЭНе» благодаря поддержке РГНФ и фонда Герды Хенкель (Германия) [Российский либерализм, 2004; Российский либерализм, 2007; Российские либералы, 2001; Российский либерализм, 2010]. Если три первых издания выдержаны в жанре сборников историко-биографических портретов российских либералов, то энциклопедия под редакцией В.В. Шелохаева задумана и выполнена, по оценке самих ее авторов, как «первый комплексный фундаментальный труд, в котором нашли отражение все составляющие данного направления общественной мысли и общественного движения за полуторавековую историю его существования в России» [Российский либерализм середины XVIII века, 2010, с. 5]. В энциклопедии содержатся статьи, посвященные основным понятиям и категориям либеральной философии (от «Автономизма» до «Этничности»); либеральным партиям и объединениям в императорской России; их программным и тактическим требованиям («Аграрный вопрос», «Избирательное право», «Национальный вопрос», «Ответственность министров», «Рабочий вопрос», «Смертная казнь», «Учредительного собрания идея» и др.); отдельным инициативам и ярким страницам либерального движения (от банкетной кампании 1904 года до Ясского совещания 1918 года); либеральной периодике, как центральной, так и региональной (от московского «Атенея» 1850-х годов до казанского издания «Юлдуз» начала ХХ века); и, конечно, персоналиям истории российского либерализма — от П.В. Анненкова до И.И. Янжула.

Другой особенностью современной историографии можно считать то, что в начале XXI века наступило время критической проверки тех историографических представлений и мифов о дореволюционном российском либерализме, которые сложились в ХХ веке. Явный заостренно-полемический характер носят, например, работы Ф.А. Гайды и Ф.А. Селезнева, посвященные проблемам политической стратегии кадетов и определению социальной базы этой партии [Гайда, 2003; Селезнев, 2006].

И, наконец, политическим фоном для развития научной историографии стала дискуссия о «кризисе либерализма в России», развернувшаяся в отечественной публицистике 2004–2005 годов; импульсом для нее стало поражение современных либеральных партий — «Яблока» и «Союза правых сил» — на парламентских выборах 2003 года. В ходе дискуссии, инициированной М.А. Ходорковским, было поставлено несколько ключевых проблем: об отсутствии у современного либерализма массовой поддержки и причинах этого; о социальной ответственности либералов и итогах либеральной политики 1990-х годов; о соответствии либеральных ценностей «национально-историческим особенностям развития России» и о ценностном расколе между интеллигенцией, властью, предпринимателями и народом; наконец, о возможности либерального ответа на вызовы современной ситуации в экономике, политике и социальной сфере [Ходорковский, 2004].

Словом, в новой политической ситуации на повестку дня были поставлены именно те проблемы, которые традиционно рассматриваются в историографии применительно к либерализму начала ХХ века. Это придало изучению российского либерализма в отечественной исторической науке не только научную актуальность, но и политическую злободневность.

«Либералы в России были всегда»: энциклопедические и биографические труды

Выступая 17 января 2005 года на презентации сборника под редакцией А.А. Кара-Мурзы «Российский либерализм: Идеи и люди», Евгений Ясин сказал следующее: «Мы начали этот проект с целью показать, что идеи либерализма не чужды России, хоть я и не сказал бы, что они в ней были когда-нибудь сильно укоренены. Но либералы в России были всегда». Участник авторского коллектива В.В. Шелохаев поддержал его, сформулировав: «Книга убеждает, что идея о неукорененности либеральных идей в российскую почву и невозможности вообще разрешения кризисных ситуаций либеральными методами несостоятельна» [Российский либерализм, 2005].

Обобщающие труды под редакцией Б.С. Итенберга, В.В. Шелохаева и А.А. Кара-Мурзы представляют собой, по сути дела, опыт построения разветвленной генеалогии российского либерализма. В противовес пуристскому подходу В.В. Леонтовича редакционные коллективы этих трудов явно стремились создать полифонический, многогранный образ российского либерализма, включая в его родословную представителей разных поколений и носителей различных взглядов.

Сборник под редакцией Б.С. Итенберга и В.В. Шелохаева, задуманный как «персонифицированная история либерализма», включает в себя 16 биографических портретов деятелей отечественного либерального движения. Участники сборника — Е.Л. Рудницкая, С.С. Секиринский, В.А. Твардовская, В.Я. Гросул, Р.Г. Эймонтова, Б.С. Итенберг, А.Н. Медушевский, Н.Б. Хайлова и другие признанные исследователи данной проблематики — создают галерею запоминающихся образов корифеев русского либерализма или, напротив, малоизвестных его представителей.

Главная же особенность этого сборника состоит, пожалуй, в том, что каждый из его персонажей предстает не просто как яркая и неординарная личность, но и как носитель своей, оригинальной версии либеральной идеологии. Так, А.И. Тургенев показан в сборнике как основоположник традиции «либерализма с нравственно-демократической окраской»; К.Д. Кавелин — как идеолог, пытавшийся воздвигнуть «мост» между западничеством и славянофильством, либерализмом и социализмом; Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский и М.М. Ковалевский — как сторонники «либерально-консервативного синтеза»; В.А. Черкасский и Д.И. Шаховской — как славянофилы и либералы в одно и то же время. Один лишь С.А. Муромцев обозначен в сборнике как представитель «классического либерализма старой русской интеллигенции» [Российские либералы, 2001]. По сути дела, вся традиция дореволюционного либерализма предстает на страницах этого сборника как мозаика различных промежуточных и переходных типов.

Принцип «портретной галереи» продолжен и в других подобных изданиях. Так, в первом издании сборника под редакцией А.А. Кара-Мурзы (2004) представлена «уникальная галерея русских либеральных мыслителей и политиков XIX–XX столетий — от Михаила Сперанского до Андрея Сахарова», в целом 46 человек. В генеалогию российского либерализма там включены, во-первых, представители «либерального просветительства» — интеллектуалы, отстаивавшие либеральные ценности «через преподавание, академические занятия историей или публицистическую деятельность» (Т.Н. Грановский, А.А. Краевский, В.А. Гольцев, М.М. Стасюлевич, В.О. Ключевский и другие). Во-вторых, к либеральной традиции отнесены приверженцы «реформаторства сверху»: М.М. Сперанский и «либеральные бюрократы» из окружения Александра II (Д.Н. Замятнин, А.В. Головнин, великий князь Константин Николаевич). Третье направление — либерального партийного строительства — представлено лидерами политических организаций и партий начала ХХ века: практиками земско-либерального движения (Д.Н. Шипов, И.И. Петрункевич, Ф.И. Родичев и др.), представителями Конституционно-демократической партии (П.Н. Милюков, М.М. Винавер, В.А. Маклаков, А.И. Шингарев и другие), и «более умеренными либерал-консерваторами, оппонировавшими кадетам “справа”» (М.М. Ковалевский, П.А. Гейден и др.) [Российский либерализм, 2004, с. 9–11]. Сам А.А. Кара-Мурза объяснил, что выбор для сборника именно этих трех групп персоналий позволяет поставить проблемы, которые являются «проблемами и сегодняшнего дня тоже»: вопрос о влиянии либералов на общественное сознание; вопрос о том, «возможно ли участие либералов в нелиберальной в целом власти»; и, наконец, проблема «партийного строительства», политической самоорганизации либерального лагеря в России [Российский либерализм, 2005].

Заметим в скобках, что столь широкий подход к феномену отечественного либерализма разделяется отнюдь не всеми исследователями. К примеру, К.А. Шнейдер определяет хронологические рамки существования русского либерализма следующим образом: «с середины XIX века и до 1917 года», подчеркивая, что «ранний русский либерализм» сформировался «во второй половине 1850-х — первой половине 1860-х годов». В связи с этим ему представляются дискуссионными «попытки ряда отечественных экспертов “состарить” ранний русский либерализм на полвека и объявить о его рождении еще на рубеже XVIII и XIX веков» [Шнейдер, 2012, с. 6, 9–10]. В работе С.А. Репинецкого высказывается мысль, что зачислять «либеральную бюрократию» в ряды либералов неправомерно и что в действительности это были «этатисты-реформисты», которые «имели с либерализмом мало общего» [Репинецкий, 2010, с. 15].

Во втором издании сборника под редакцией А.А. Кара-Мурзы (2007) к 46 персоналиям было добавлено еще 50, в результате чего он приобрел воистину гигантский объем и энциклопедический охват. Родословная русского либерализма была теперь дополнена еще несколькими значимыми группами персоналий: так, в нее были вписаны имена «видных конституционалистов рубежа XVIII–XIX веков: гр. Н.И. Панина, гр. А.Р. Воронцова, кн. А.А. Чарторыйского», а также «диссидента» екатерининской эпохи Н.И. Новикова. Была предпринята попытка предложить новую трактовку декабристского движения и «на примере жизненных судеб Н.И. Тургенева, Н.М. Муравьева, М.С. Лунина, М.А. Фонвизина, И.Д. Якушкина… выделить собственно либеральный элемент декабризма — как программно-политический, так и этический» [Российский либерализм, 2007, с. 16]. Шире стал очерченный в сборнике круг министров-реформаторов: он был дополнен очерками о братьях Н.А. и Д.А. Милютиных, М.Х. Рейтерне и др. Панорама либеральных политических деятелей начала ХХ века была расширена — от теоретиков, «корифеев либерально-правовой мысли» (А.Д. Градовского, П.И. Новгородцева, Б.А. Кистяковского, Л.И. Петражицкого и др.) до крупнейших предпринимателей, активно участвовавших в политической жизни (П.П. Рябушинского, А.И. Коновалова и др.). Наконец, «в логику эволюции русского либерализма как интеллектуального и политического явления» авторы сборника включили «персонажей, которые, будучи одно время либералами по преимуществу… при изменении общественной обстановки отошли от либеральных принципов»: кн. П.А. Вяземского, М.Н. Каткова, А.И. Герцена. (Весьма примечателен очерк А.А. Кара-Мурзы о А.И. Герцене, где доказывается, что тот всегда был верен ключевой либеральной ценности — «свободе лица», а его знаменитые нападки на европейское «мещанство» интерпретируются в антитоталитарном ключе) [Российский либерализм, 2007, с. 138–145.]

Цель сборника, что вполне очевидно, состоит в том, чтобы создать привлекательные образы либералов, способные войти в пантеон «героев нашего времени»; представляя читателям второе издание, А.А. Кара-Мурза с гордостью отметил, что «в российских регионах буквально на глазах возрождается интерес к истории отечественного либерализма»: открываются мемориальные доски, приводятся в порядок места захоронения видных деятелей либерального движения и т.д. [Российский либерализм, 2007, с. 17]. В заглавии каждой из биографических статей, помимо имени персонажа, присутствует принадлежащее ему изречение, которое, как отметил Отто Лацис, может быть смело использовано как политический слоган даже в наши дни [Российский либерализм, 2005]: «Обратиться к России, чтобы она сама собою правила…» (вел. кн. Константин Николаевич); «Выполнить тяжелую государственную работу на почве законодательного строительства…» (Н.А. Хомяков); «Подготовить страну к самому широкому самоуправлению…» (И.И. Петрункевич); «Основать новую Россию, которая будет существовать для своих граждан» (Н.И. Кареев); «Соединить здоровое патриотическое чувство с гражданскими освободительными стремлениями…» (П.Б. Струве). Каждый читатель может выбрать себе героя по вкусу: бунтаря-декабриста М.С. Лунина, который «во глубине сибирских руд» вырос в глубокого и оригинального мыслителя; миллионера-авантюриста А.И. Гучкова, ради полноты жизненных ощущений объездившего весь свет, побывавшего добровольцем на англо-бурской и балканских войнах и с такой же пылкостью бросившегося в горнило большой политической игры; «суховато-рассудочного» П.Н. Милюкова, сумевшего с помощью точно рассчитанных компромиссов интегрировать разнородную либеральную общественность и добиться организационного оформления кадетской партии…

Столь же широкий подход к определению феномена либерализма и столь же разветвленная историческая родословная этого течения представлена и в энциклопедии «Российский либерализм» под редакцией В.В. Шелохаева [Российский либерализм середины XVIII…, 2010]. Здесь также истоки отечественного либерализма возводятся к XVIII веку, ко временам А.Д. Кантемира, братьев Н.И. и Д.И. Паниных, И.П. Пнина, Д.И. Фонвизина и И.И. Бецкого. Точно так же в родословную либерализма оказываются вплетенными имена «молодых друзей» Александра I и «либеральных бюрократов» правления Александра II. И, наконец, круг персоналий даже расширяется по сравнению с предыдущими сборниками: имена партийных лидеров начала ХХ века здесь соседствуют с именами философов, публицистов и литературных критиков — Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, М.О. Гершензона, Ф.А. Степуна, С.Л. Франка. Правда, в отличие от предшествующих сборников, на страницах энциклопедии не представлены имена славянофилов: проблема принадлежности славянофилов к либеральной традиции является остро дискуссионной с 1980-х годов [см.: Российские либералы, 2001, с. 159–161].

Таким образом, смысл всех указанных издательских проектов состоял не только в том, чтобы создать энциклопедически полную и теоретически выверенную картину становления либерализма в императорской России, но и в том, чтобы вплести либеральную традицию в коллективную память современного российского общества и ниспровергнуть давний историографический миф о «трагедии несовместимости».

Ускользающий либерализм: в мире понятий и дефиниций

Панорама истории российского либерализма в обобщающих трудах начала ХХI века дается максимально широко; однако смысл самого этого понятия в результате оказывается несколько размытым, и возникает необходимость прояснения дефиниций.

Ключевая статья энциклопедии «Российский либерализм», написанная А.Н. Медушевским, концептуально продолжает линию на выявление множества типов и форм либерализма и содержит максимально гибкое определение этого понятия. Либерализм определяется в ней как «идеология, отстаивающая жизненно необходимый минимум прав личности»; «именно в этом, — поясняет А.Н. Медушевский, — состоит фундаментальное единство либерализма и причина его постоянного возрождения во все новых условиях и обличиях». Статья построена как сопоставление множества возможных подходов к анализу этого явления общественной жизни. В ней, в частности, предлагается семь различных «типологий форм российского либерализма» (в соответствии с этапами его развития, с идеологическими предпочтениями и модификациями, с «социальными носителями либеральной идеологии», с «основными стратегиями политических преобразований», с «технологиями осуществления реформ, с партийно-политической принадлежностью и, наконец, с решениями отдельных содержательных вопросов программы). Отмечается, что как конкретная программа либерализма, так и его социальная база способны изменяться «в соответствии с тем, дефицит каких прав (экон., соц., полит., религ., демографич. и др.) особенно ощутим для данного общества» [Российский либерализм середины XVIII…, 2010, с. 527–533]. Таким образом, широкий подход авторского коллектива энциклопедии к либерализму получает развернутое теоретическое обоснование: либерализм предстает как Протей в мире политики, способный к бесконечным метаморфозам, но сохраняющий верность ключевым ценностям прав личности.

Альтернативное решение проблемы дефиниций состоит в том, чтобы попробовать разобраться, какое именно содержание вкладывали в понятие «либерализм» современники изучаемого явления. Это позволяют сделать современные направления исторической науки — история понятий (Begriffsgeschichte) и история дискурсов с присущими им методами историко-семантического анализа. Так, в сборнике «Понятия о России», вышедшем в 2012 году под редакцией А.И. Миллера, Д.А. Сдвижкова и И. Ширле, объектом изучения становится само понятие «либерализм» в российской мысли XIX — начала ХХ века, особенности его трактовки в рамках различных политических дискурсов [Бибикова, 2012; Калашников, 2012].

В работе М.В. Калашникова рассматриваются «изменения смысла понятия “либерализм” в русском общественном сознании “долгого” XIX века, значение этого слова в текстах названного периода» [Калашников, 2012, с. 464]. Автор этой статьи прослеживает историю двух попыток закрепления термина «либерализм» в российском политическом дискурсе. Первая из них имела место при Александре I, который, выиграв борьбу с Наполеоном, предпринял попытку использовать введенное его противником понятие «либеральные идеи» в качестве знака-символа для легитимации своей политической практики — внедрения ограниченных монархий как специфической формы правления. «Второе пришествие» понятия «либерализм» в русскую мысль автор относит к началу эпохи Великих реформ, когда это понятие стало применяться для обозначения проекта желанного будущего, а затем усилиями Б.Н. Чичерина было выведено на уровень формализованного «инструментального термина» с нормативно закрепленным значением.

Однако, как подчеркивает автор, за каждой попыткой закрепить понятие «либерализм» в российском общественном сознании следовала маргинализация этого понятия. После поражения восстания декабристов этот термин стал ассоциироваться с практикой политического радикализма, и современники А.С. Пушкина щедро вкладывали в него негативные коннотации: распущенность, безнравственность, пагубный дух, глупость и безумие. В демократическом дискурсе пореформенной эпохи, начиная с Н.Г. Чернышевского, утверждается негативно-ироническая характеристика «либерала» как помещика-белоручки, говоруна, «франта в желтых перчатках», толкующего о гуманности [Калашников, 2012, с. 496].

Наконец, рубеж XIX–ХХ веков Калашников трактует как «зиму либерализма», когда данное понятие в русской мысли утрачивает семантическую определенность и получает устойчивое негативное звучание. С Ф.М. Достоевского и К.Н. Леонтьева берет начало «отторжение понятия “либерализм” как не присущего русской традиции и русской культуре»; в русской литературе (например, у А.П. Чехова) либеральная риторика становится объектом ироничного пародирования; наконец, сами термины «либерал», «либеральный» приобретают персонально-антропологические негативные коннотации («либеральная мягкотелость», «либеральная размазня» и т.п.). Вслед за другими историками [см.: Timberlake, 1972, р. 6–7, 11–12] М.В. Калашников констатирует, что само понятие «либерализм» в России начала ХХ века было настолько непопулярно, что ни одна партия не пожелала использовать это определение для политической самоидентификации. «Зима либерализма», подчеркивает автор, пришла «практически навсегда»: попытки реабилитации данного понятия на волне перестройки в СССР оказались неудачными, и рубеж 1980–1990-х годов стал периодом его «семантических конвульсий» [Калашников, 2012, с. 501–502, 506, 510, 512].

Исследование Л.В. Бибиковой, в свою очередь, посвящено «многослойности, многозначности, многоплановости» понятия «либерализм» именно в ту эпоху, которую М.В. Калашников определил как сезон «либеральной зимы». Признавая, что либерализм был одним из базовых понятий в дискурсе образованного общества России XIX — начала ХХ века, она исследует «игру либерализмами» в риторике того времени, выявляя спектр тех значений, которые вкладывали в это понятие разнообразные противники и оппоненты либералов. В результате Л.В. Бибикова выделяет три основные дискурсивные практики, использовавшиеся при обсуждении либерализма его оппонентами (которые при этом могли объединяться в довольно неожиданные группы «дискурсивных союзников»): либерализм мог описываться как умеренное оппозиционное течение, не выходящее за рамки закона; или как «антирусская партия», группа «предателей России», несущая гибель своей стране; или же, наконец, как идеология «либеральной буржуазии», ратующей за капитализацию отечественной экономики в угоду интересам мирового капитала [Бибикова, 2012, с. 548–557].

По наблюдению Л.В. Бибиковой, оппоненты либерализма не просто вкладывали в это понятие несхожее содержание, но и по-разному отвечали на вопрос о том, кто же являлся либералами в современных им политических реалиях. Так, по убеждению консерваторов, либерализм гнездился во властных структурах; согласно мнению крайне правых, носителями этой идеологии являлись члены широкого спектра политических партий — от октябристов до кадетов; наконец, с точки зрения полицейского сыска, либералами были октябристы, мирнообновленцы, члены партии правового порядка, но ни в коем случае не кадеты, которых скорее следовало бы относить к радикалам [Бибикова, 2012, с. 557–558].

В совокупности же исследования М.В. Калашникова и Л.В. Бибиковой дают удивительную и неоднозначную картину. Либерализм как феномен общественной мысли и общественной жизни начала ХХ века как бы ускользал от однозначного определения, от фиксирующего взгляда: слишком многие применяли это понятие к своим оппонентам, даже когда те отказывались применять его к самим себе. С точки зрения М.В. Калашникова, понятие «либерализм» в российском общественном сознании явным образом тяготело к превращению в симулякр — «пустой знак, знак без означаемого» [Калашников, 2012, с. 512–513]. Грани между либералами и нелибералами в таком случае оказываются размытыми: Л.В. Бибикова полагает, что все группы, заявлявшие о себе в политическом пространстве России начала ХХ века, разделяли одни и те же базовые ценности (прогресс, гуманизм, просвещение, культурность, цивилизованность, законность), отличаясь друг от друга исключительно трактовкой этих ценностей-понятий и стремлением доказать, что оппоненты «присвоили» эти ценности «несправедливо» [Бибикова, 2012, с. 530].

Таким образом, обращение к истории понятий и дискурсов позволяет установить довольно любопытную тенденцию. Подход к определению феномена либерализма XIX–ХХ веков, представленный в современных исследовательских проектах В.В. Шелохаева и А.А. Кара-Мурзы, оказывается гораздо более широким и всеобъемлющим (и, заметим в скобках, гораздо более благожелательным), чем трактовки этого понятия, бытовавшие в общественной мысли императорской России. Риторические стратегии начала ХХ века были направлены на маргинализацию и изоляцию либерализма как явления общественной жизни; риторические стратегии современной историографии направлены на то, чтобы представить либерализм как мощную и жизнеспособную интегрирующую силу.

Проблема социальной природы российского либерализма

Несмотря на споры о понятиях, в современной исторической литературе, как и в литературе предшествующих периодов, наблюдается характерная традиция: термин «либеральный» применительно к реалиям начала ХХ века, как правило, означает, что рассказ пойдет о кадетах. Изо всех партий, которые в начале прошлого века имели репутацию либеральных, наиболее бурные дискуссии в современной историографии вызывает именно Конституционно-демократическая партия, или партия Народной свободы: проблемы ее социальной природы, стратегии и тактики, исторической ответственности за ход и последствия русских революций и т.д.

Если социальный облик «Союза 17 октября» исследователи идентифицируют вполне уверенно («Социальная основа партии — крупные землевладельцы и предпринимательские круги») [Российский либерализм середины XVIII… 2010, с. 873], то социальная база кадетской партии в отечественной историографии является предметом острых дискуссий. Вопрос о том, какие социальные группы — буржуазия, интеллигенция, средние городские слои — составляли опору этой партии, и была ли она, в соответствии с собственными декларациями, «надклассовой», по-прежнему остается открытым.

Так, в целом ряде статей сборника «Политические партии в российских революциях в начале ХХ века», опубликованного Институтом российской истории по итогам тематической научной конференции, состоявшейся в 2003 году, уверенно отстаивается классическая точка зрения советской историографии, основанная на ленинских трудах: согласно ей, кадеты представляли собой буржуазную партию. В частности, на страницах этого сборника Г.А. Герасименко характеризует кадетов как партию, «находившуюся на левом фланге буржуазно-помещичьего стана»; Е.И. Хаванов — как «одну из первых буржуазных партий России»; С.Г. Кара-Мурза — как «либерально-буржуазную» партию или «идеологов буржуазно-либеральной программы» [Политические партии, 2005, с. 10, 87, 296]. Все указанные исследователи в трактовке политических событий начала ХХ века следуют в русле классического марксистского подхода, в соответствии с которым разногласия между политическими партиями есть отражение объективных классовых противоречий.

Альтернативная точка зрения — о кадетах как интеллигентской партии — наиболее ярко представлена в исследованиях В.В. Шелохаева и коллективных трудах, вышедших под его редакцией. Так, в совместной программной статье В.В. Шелохаева и Б.С. Итенберга, открывающей сборник «Российские либералы», отстаивается идея, что крупная российская буржуазия в силу своих исторически сложившихся особенностей не была способна стать опорой оппозиционного движения; поэтому данную функцию пришлось брать на себя другим общественным слоям: вначале — дворянству, затем — интеллигенции, сумевшей превратить либерализм как элитарное течение оппозиционной мысли в широкое общественное движение. В.В. Шелохаев и Б.С. Итенберг подчеркивают, что в основе теоретических построений «нового» российского либерализма начала ХХ века лежали не какие-либо узко понятые классовые интересы, а взаимосвязанные идеи «внеклассового» государства и «внесословной» интеллигенции как главных движущих сил исторического развития страны: «Синтез этих двух сил, по мнению либералов, и должен был обеспечить необходимый прогресс в России» [Российские либералы, 2001, c. 9].

Схожую точку зрения высказывает А.А. Кара-Мурза: по его мнению, отличительной особенностью доктрины российского либерализма начала ХХ века, сформулированной ведущим теоретиком кадетской партии П.Н. Милюковым, была идея особой исторической миссии российской интеллигенции. «Перебрав и оценив все возможности и шансы, Милюков едва ли не “методом исключения” приходит к выводу, что единственным перспективным элементом европеизма в России, силой, способной целенаправленно формулировать европейскую “междуклеточную ткань социальных отношений”, является национальная интеллигенция — внеклассовое образование, способное формулировать общенациональные, гражданские, а не узкокорпоративные интересы… Интеллигенция для Милюкова — временный заместитель в России “третьего сословия”, сословия “bourgeois”, не в банальном материально-собственническом, а в широком культурном смысле» [Российский либерализм, 2007, с. 529].

В энциклопедическом издании «Российский либерализм середины XVIII — начала ХХ века» под редакцией В.В. Шелохаева проблема социальной основы кадетской партии рассматривается на основе, во-первых, самооценки кадетов, и, во-вторых, состава партийных рядов. «К.-д. заявили о внеклассовости своей партии, подчеркивая, что ее деятельность определяется не интересами какой-либо социальной группы, а общими потребностями страны, — сообщает соответствующая энциклопедическая статья. — …Соц. состав К.-д. п. был неоднороден. В нее входили прежде всего представители интеллигенции, часть либер. дворянства, средних гор. слоев… Необычайно высок был интеллектуальный потенциал ее рук. звена. В него входили видные ученые, профессора ун-тов, известные адвокаты, обществ. деятели, публицисты» [Российский либерализм середины XVIII… 2010, с. 445–446].

В исследовании Ф.А. Гайды также акцентируется «именно интеллигентская, а отнюдь не буржуазная, природа конституционно-демократической партии». Соответствующий вывод делается на основе анализа партийной идеологии и формулируется четко и бескомпромиссно: «Кадеты не были партией буржуазной. Насквозь проникнутые демократическими идеалами, кадеты наследовали не русскому охранительному либерализму XIX века, а политической традиции А.И. Герцена и “либерального народничества”» [Гайда, 2003, с. 372].

Наконец, Ф.А. Селезнев предпринял попытку «закрыть» дискуссию, посвятив развернутое исследование проверке того, была ли партия кадетов «буржуазной» партией. Для него поиск ответа на этот вопрос открывает путь к решению ключевых проблем отечественной истории: «Если кадеты были буржуазной партией и выражали интересы буржуазии, то, значит, класс русских предпринимателей действительно получил в 1917 году политическую власть (или хотя бы часть ее) и мог направить развитие страны по буржуазно-демократическому пути… Если же кадеты не были буржуазной партией и не выражали интересы буржуазии, то, значит, в 1917 году не существовало реальной “буржуазной”, “капиталистической” альтернативы большевизму» [Селезнев, 2006, с. 3].

По мнению автора, чтобы судить о «буржуазности» той или иной партии, необходимо прежде всего установить, наблюдалось ли, с одной стороны, «позитивное отношение предпринимательского сообщества к такой партии», к ее программе, идеологии, действиям, и, с другой стороны, характерно ли было для самой партии «положительное отношение к предпринимательскому сообществу» [Селезнев, 2006, с. 4]. В соответствии с этим он задался целью прояснить несколько вопросов: насколько программа кадетской партии соответствовала интересам различных групп российской буржуазии того времени; какую роль играли представители буржуазии в партийных структурах (хотя бы в качестве кандидатов в выборщики по партийным спискам в разных регионах империи); практиковала ли партия кадетов сотрудничество с организациями предпринимателей (прежде всего, со съездами представителей промышленности и торговли); и, наконец, каково было «распределение политических симпатий российской буржуазии».

В результате своего исследования Ф.А. Селезнев пришел к выводам, что идеология кадетов впитала в себя многие идеи народнического социализма (в частности, восприятие российского промышленного капитализма как искусственного насаждения правительства, а буржуазии — как реакционной силы) [Селезнев, 2006, с. 164]. В силу этого «большинство кадетов (левые и центристы) находились на антибуржуазных позициях, выступали против гласного политически оформленного сотрудничества с лидерами и организациями предпринимательского сообщества» и «не собирались идеологически обслуживать предпринимательское сообщество» [Селезнев, 2006, с. 130]. По мнению исследователя, большинство политических требований кадетской программы «было либо неактуально для российской буржуазии, настроенной гораздо более консервативно, либо вообще противоречило ее классовым интересам» [Селезнев, 2006, с. 164].

Конкретные же экономические требования партии, как доказывает историк, были ориентированы на весьма узкую группу российских предпринимателей: реализация их программы была бы выгодна «интересам иностранной промышленности и предпринимателей-посредников между нею и российским рынком, а также нуждам предпринимателей иудеев, мусульман и старообрядцев», и, кроме того, «капиталистам, связанным с рынком нефти, сахара, табака и ипотечным банкам». В силу этого принадлежность предпринимателей к Конституционно-демократической партии определялась, как правило, внеэкономическими факторами: наличием высшего образования, «тесными отношениями с интеллигенцией», дворянско-разночинским происхождением, опытом работы в земских структурах и т.д. Если же говорить об экономических факторах, то склонность к ориентации на Конституционно-демократическую партию сильнее всего была выражена либо у предпринимателей, связанных с рынком печатной продукции (владельцев издательств, типографий, книжных магазинов), либо у добытчиков полезных ископаемых (драгоценных металлов, нефти и угля), а слабее всего — у промышленников [Селезнев, 2006, с. 62–63, 108]. «Можно даже утверждать, — заключает Ф.А. Селезнев, — что перед Февралем 1917 года конституционные демократы не только не выражали общеклассовые интересы буржуазии, но и действовали вопреки им» [Селезнев, 2006, с. 168].

Выводы Ф.А. Селезнева о небуржуазной природе кадетской партии, таким образом, согласуются с мнением, преобладающим в современных научных кругах, и обеспечивают его дополнительными доказательствами. Но, как представляется, критическое изучение проблемы социальной базы кадетской партии само по себе еще не дает ответа на главный вопрос, поставленный на первых страницах его исследования — о наличии или отсутствии в 1917 году реальной альтернативы большевизму и о том, в чем состояли причины провала, нереализованности этой альтернативы.

Чтобы приблизиться к ответу на этот вопрос, необходимо обратиться к другим исследовательским сюжетам, — в частности к проблемам политической стратегии и тактики либеральных партий.

Проблема политической стратегии и тактики кадетского либерализма

В отечественной историографии за 1990–2000-е годы сложилась довольно устойчивая традиция интерпретации той политической линии, которой придерживались либеральные партии в эпоху бурь и потрясений начала ХХ века. Если советская историография трактовала либералов как сторонников контрреволюции, то в наши дни либералы обычно воспринимаются как сторонники «срединной стратегии», «центризма», проводившие свою политику «под знаком меры» и старавшиеся избежать крайностей как революции, так и реакции. Иногда эта характеристика распространяется на весь либеральный лагерь, иногда — лишь на определенные партии или отдельных их представителей.

Так, с точки зрения А.А. Кара-Мурзы, «либеральный социокультурный (и в этом контексте — политический) проект… состоит в том, чтобы промыслить и реализовать срединный путь между деспотизмом и хаосом, между Сциллой неправовой “Власти” и Харибдой неправовой “Антивласти”» [Российский либерализм, 2007, с. 15]. Он последовательно отстаивает концепцию, согласно которой для российского либерализма начала ХХ века было характерно стремление «удержаться в центре между примиренчеством и революционностью», отыскать «третий», «срединный» путь между реакцией и революцией.

По мнению исследователя, эта тенденция была «достаточно последовательно и принципиально» выдержана в деятельности кадетской партии и ее лидера — П.Н. Милюкова. Как политик, Милюков стремился «найти среднюю линию между радикализмом и эволюционным обновленчеством»; как историк — «найти и сформулировать баланс между безусловной верой в европейский универсализм и пониманием очевидной русской особости перед лицом классической Европы». Возглавив конституционно-демократическую партию, Милюков, доказывает А.А. Кара-Мурза, видел свою историческую миссию в консолидации всех либеральных сил и сохранении внутрипартийного единства; этим объяснялась его «уникальная толерантность к внутрилиберальным оттенкам и различиям», способность «примирять фланги, “растворяться” в либеральной среде и в то же время эффективно представительствовать от ее имени» [Российский либерализм, 2007, с. 527, 530–534].

Таким образом, сама личность Милюкова в работах А.А. Кара-Мурзы предстает как воплощение либерального «третьего пути», пути компромисса, консолидации и толерантности. В свою очередь, Н.И. Канищева прослеживает «верность центристской позиции» и «идеалу гражданского единения» на примере судьбы еще одного лидера кадетов, П.Д. Долгорукова [Российский либерализм, 2007, с. 538–562]. Н.Б. Хайлова, напротив, считает носителями центристской тенденции и «новой для России “срединной культуры”» не кадетов, а особую группу «российских либералов-центристов»: «деятелей умеренно-либерального направления» во главе с М.М. Стасюлевичем, группировавшихся вокруг журнала «Вестник Европы». Члены этой группы, с ее точки зрения, «стремились играть в либеральном движении роль идейной и организационной скрепы, предостерегая от крайностей кадетизма и октябризма» [Политические партии… 2005, с. 505–517; Российский либерализм середины XVIII… 2010, с. 1006–1007]. Воплощение же «типа политика-центриста, высшей ценностью для которого является “общественная солидарность”», она видит в М.М. Ковалевском — одном из лидеров этой группы, отмечая, что «определяющей чертой его характера была терпимость» [Российский либерализм, 2007, с. 369].

Проблема отношения кадетской партии к революционным методам действия — а значит, и вопрос о том, следует ли считать кадетов «контрреволюционной» или же «революционной» партией, — по-прежнему остается актуальной. Опыт решения этой проблемы предлагает В.В. Шелохаев в своих многочисленных исследовательских проектах.

Так, в совместной статье В.В. Шелохаева и Б.С. Итенберга, открывающей сборник «Российские либералы», утверждается, что все течения российского либерализма объединяло «признание как в теории, так и на практике приоритетности эволюционного пути общественного развития»; что идеологи либерализма «выступали против насильственных экспериментов переустройства общества». Однако далее уточняется, что теоретики освобожденческого движения, а затем и кадеты, отвергали социальную революцию, но в ряде случаев готовы были признать «возможность», «необходимость и даже неизбежность» революции политической: «Политическая революция, по мнению либералов нового типа, правомерна тогда и постольку, когда и поскольку она берет на себя решение объективно назревших исторических задач, которые в силу тех или иных причин не в состоянии решить существующая власть. При таком подходе политическая революция представлялась в качестве следствия “неразумной” политики правительства, его неспособности своевременно провести необходимые политические реформы» [Российские либералы, 2001, с. 8–9]. Таким образом, моральную ответственность за возможную революцию либералы возлагали на правительство и не отказывались от участия в революционном процессе.

Причины поражения либералов в начале ХХ века В.В. Шелохаев и Б.С. Итенберг видят в том, что им не удалось создать единую либеральную партию политического освобождения или хотя бы коалицию партий; степень противоречий между различными направлениями была слишком велика, и это «ослабляло потенциал оппозиционного давления на авторитарный режим» [Российские либералы, 2001, с. 9]. Консолидировать либеральную оппозицию удалось кадетам «лишь под давлением экстремальной политической ситуации, сложившейся в стране в послефевральский период»; однако к тому времени «шанс трансформации России в либеральном контексте был упущен» [Российские либералы, 2001, с. 10]. «Либеральная идея мирного преобразования страны в реформистском русле с трудом приживалась в конфронтационной социокультурной среде, привыкшей к разрешению объективно назревших проблем по преимуществу силовыми методами, исключавшими компромисс и процедурный демократический переговорный процесс» [Российские либералы, 2001, с. 11]. Таким образом, провал либеральных партий трактуется ими как крушение шанса эволюционного развития страны на основе социальной консолидации и компромисса; характеристика партии кадетов, содержащаяся в их работе, соединяет в себе принципы «центризма», «надклассовости», «компромисса» и в то же время «революционности», которая трактуется как вынужденная, ситуативная.

В статье Н.И. Канищевой из энциклопедии «Российский либерализм» под редакцией В.В. Шелохаева также отстаивается точка зрения, что кадетская революционность носила ситуативный, а не доктринальный характер: «Платформа К-д. п. не исключала возможности осуществления полит. рев-ции в случае, если власть упорствует в своем нежелании проводить неотложные реформы. Однако предпочтение отдавалось мирным формам борьбы, использованию парламентских средств, поискам разумного компромисса с властью… Позиция партии отличалась выжидательностью, неприятием радикальных форм классовой борьбы» [Российский либерализм середины XVIII… 2010, с. 446].

В некоторых исследованиях подчеркивается, что при наличии возможности конструктивного сотрудничества с властью либеральная оппозиция искренне и благожелательно использовала эту возможность. Это доказывает, в частности, И.В. Алексеева, посвятившая свою монографию с красноречивым названием «Оппозиция его величества» роли либеральных партий в выработке внешнеполитического курса Российской империи и неофициальным контактам союзников по Антанте с представителями российской парламентской оппозиции. С точки зрения И.В. Алексеевой, краткое «сближение» кадетов и октябристов в Третьей Государственной думе «свидетельствовало о начале формирования в России парламентской, цивилизованной, либеральной оппозиции, лозунгом которой была “эволюция”, а не “революция”, которая одинаково отвергала любые перегибы как “слева”, так и “справа”, которая мечтала не о тотальном “подрыве” государства, а лишь о модернизации, либерализации, демократизации его политических устоев». Как подчеркивает исследователь, ради достижения этих целей либеральная оппозиция «готова была сотрудничать со сторонниками “перемен”… в русском правительстве» — и шла на такое сотрудничество, даже «ломая себя и “поступаясь принципами”» [Алексеева, 2004, с. 80, 83].

А.А. Кара-Мурза в своем очерке о П.Н. Милюкове, напротив, указывает, что «внутрилиберальные оппоненты Милюкова (тот же В.А. Маклаков, например) говорили о трагическом недоучете кадетским лидером возможностей сотрудничества с тогдашней властью». Однако, отводя упреки в адрес своего героя, А.А. Кара-Мурза отстаивает точку зрения, что провал политики компромисса произошел прежде всего по вине «косной и иррациональной» правящей власти, «в первую очередь из-за тотальной неразумности последней — от внутреннего устройства этой власти до ее ультраконсервативного менталитета». Как указывает А.А. Кара-Мурза, «со временем даже лидеры правых октябристов А.И. Гучков и М.В. Родзянко, стремившиеся реформировать режим по преимуществу “изнутри”… пришли к тому же выводу о полной невменяемости наличной верховной власти и абсолютной невозможности рациональной апелляции к ней» [Российский либерализм, 2007, с. 534].

Таким образом, для современной историографической традиции характерно убеждение, что отступления российских либералов от «срединной линии» были вызваны исключительно логикой ситуации и невозможностью диалога с властью, которая понимала лишь язык «жесткого эмоционального прессинга» [Российский либерализм, 2007, с. 534].

Противоположная точка зрения на стратегию и тактику российского либерализма последовательно отстаивается в исследовании Ф.А. Гайды, где рассматривается история борьбы партии кадетов за власть в течение Первой мировой войны и особенно 1917 года, вплоть до Апрельского кризиса Временного правительства.

Характеризуя методологию своего исследования, историк заявляет о стремлении сохранить независимость «от гегельянско-марксистской парадигмы исторической неизбежности» и о том, что «основанием исследования является почерпнутое из ранних работ М.М. Бахтина и М. Хайдеггера… представление об активной роли личности в истории: не история действует в человеке, а человек и его поступки создают ее» [Гайда, 2003, с. 33]. Подход Ф.А. Гайды заключается в «сравнении слов и поступков представителей либеральной оппозиции»; по мнению исследователя, это позволяет проникнуть в суть проблемы глубже, чем обычно происходит в историографии: «Нередко официальная документация партий становится определяющей и чуть ли не единственной базой для реконструкции их политического мировоззрения и курса» [Гайда, 2003, с. 16]. Таким образом, в центре исследования — реальные поступки (т.е. аксиологически окрашенные действия) либералов, «их восприятие политической ситуации, принятие и реализация конкретных решений и последующая оценка собственной деятельности»; особое внимание историк уделяет «ситуации полемики при осуществлении тех или иных поступков, в которой проглядывают различные альтернативы развития ситуации; личность получает и распознает возможность выбора» [Гайда, 2003, с. 33].

Каждую главу монографии Ф.А. Гайды открывают эпиграфы из художественной, философской и даже богословской литературы: от Шекспира и А.С. Пушкина до уже упоминавшихся М.М. Бахтина и М. Хайдеггера. Первой главе предпослан эпиграф из шекспировского «Гамлета»: «Пьеса, я помню, не понравилась толпе… но это была… отличная пьеса, хорошо распределенная по сценам, построенная столь же просто, сколь и умело» [Гайда, 2003, с. 45].

Следует отметить, что образ Гамлета с давних пор является одним из стержневых для идентичности российского либерализма: вспомним знаменитое эссе И.С. Тургенева «Гамлет и Дон Кихот», где рефлексирующий, нерешительный, эгоцентричный интеллектуал противопоставлялся чистому сердцем, рыцарственному борцу за справедливость [Тургенев, 1962, с. 250–264]. Но в работе Ф.А. Гайды речь идет совсем о другом: не о либеральном «гамлетизме», а о кадетской политической стратегии как «умело построенной пьесе», «хорошо распределенной по сценам». Кадеты выступают в его исследовании как политики (скорее даже «политиканы»), со знанием дела выстроившие свой политический сценарий, но не сумевшие добиться симпатий «толпы».

Отправная идея исследования состоит в том, что к началу Первой мировой войны кадеты давным-давно не верили в сотрудничество с властью и в возможность реформирования страны «сверху». «При таких обстоятельствах всякое стремление к серьезному политическому переустройству, о котором мечтали либералы, должно было означать для них прежде всего борьбу за власть и подготовку к ее захвату, — формулирует Гайда. — Лишь государственная власть, по мнению самих либералов, могла выступить эффективным инструментом создания гражданского общества». Он неоднократно уточняет, что в годы войны по мере нарастания остроты политической ситуации «основное значение» в глазах кадетов «приобретало не выполнение программных требований», а борьба за «непосредственный доступ либералов к власти» [Гайда, 2003, с. 372].

Следовательно, по мнению Гайды, кадетами руководила не «властебоязнь» (как часто утверждалось и утверждается в историографии), а самая доподлинная «воля к власти»; в силу этого их нельзя, как делали советские историки, считать и «контрреволюционной» партией — по своим целям и стремлениям это была партия революционная, т.е. ориентированная на взятие власти ценой революционного переворота.

Вся тактика кадетов с начала Первой мировой войны, как аргументирует Гайда, была направлена на то, чтобы подрывать авторитет государственной власти в глазах населения и, реально не беря на себя никакой ответственности, решительными требованиями и лозунгами зарабатывать политический авторитет. Именно к этому, по его мнению, сводилась политика кадетов в рамках Прогрессивного блока в 1915 году. Он доказывает, что кадеты, как правило, не создавали сами критических ситуаций в политике, но в случае возникновения таковых ловко умели «оседлать волну», перехватить политическую инициативу и «вывести кризисную ситуацию на новый уровень (май-июнь, август 1915 года, ноябрь 1916 года)» [Гайда, 2003, с. 375]. Когда же либералы почувствовали реальную слабость власти, а борьба с самодержавием стала даваться все легче, общее настроение оппозиции «определялось уже возможностями новых побед»: «Либералы были уверены в своем приходе к власти в будущем (об этом свидетельствовал европейский опыт); вера в историческую закономерность ослепляла, мешала учитывать реальные обстоятельства, во многом снимала вопрос личной ответственности». Решительность оппозиции нарастала, но она «в основе своей была деструктивна»: «Происходило снижение определенности последствий за счет повышения определенности действий — работал закон сиюминутной страсти, предсказуемой не менее, чем бесплодной» [Гайда, 2003, с. 376].

Эта политическая линия кадетов, как показывает Гайда, достигла своей кульминации в конце 1916 года, когда Милюков организовал «клеветническую кампанию» в Думе и прессе против Николая II и его правительства. С этого момента политическим оружием кадетов, пишет историк, становится «сознательная дискредитация и клевета»; речь Милюкова в Думе 1 ноября 1916 года характеризуется как «клеветническая речь», «безответственное выступление Милюкова» [Гайда, 2003, с. 230–232, 234]. Подчеркивается, что в ходе кампании лидерами партии овладело «чувство безнаказанности»: «По мере усиления ненависти к правительству постепенно слабел страх перед стихией. Сковывали лишь слабость и нерешительность, и лишь боязнь перед расправой внушала опасения» [Гайда, 2003, с. 245, 257]. Однако в феврале 1917 года «ненависть и осознание необходимости решиться на последний верный шаг оказались сильнее страха» [Гайда, 2003, с. 352].

Уже из этих примеров видно, что, воссоздавая ход борьбы российских либералов за политическую власть, Гайда не жалеет резких слов и выражений в адрес кадетов. Они предстают на страницах его работы вовсе не благородными защитниками свобод и прав личности, не носителями «уникальной толерантности» и «чувства меры», а циничными и своекорыстными политиканами, готовыми не упустить своего часа. Главы и параграфы монографии носят показательные названия: «Быть готовым к случайностям», «Тоска по влиянию» и т.п. Гайда не считает, что кадетам была свойственна излишняя склонность к моральной рефлексии: когда речь шла о доступе к власти и о сохранении влияния на «улицу» (т.е. на массовые силы протеста), «русская либеральная оппозиция начала ХХ века вообще не склонна была мучиться проблемой выбора…» [Гайда, 2003, с. 269].

Именно поэтому, как доказывает историк, получив власть и сформировав Временное правительство первого созыва, кадеты оказались неспособны справиться с политической ситуацией: все их поступки до этого момента диктовались не стремлением решить насущные социальные проблемы страны, а желанием «оседлать волну» политического протеста. В силу этого «после “февральского переворота” оказалось, что они в действительности мало что умеют, а зияющие пробелы в собственных способностях могут заполнять лишь блестящими пунктами своих политических программ. Однако, в отличие от большевиков, оказавшихся в той же ситуации, либералы не пожелали учиться, будучи уверены, что и так все знают, а вся страна должна лишь внимать их указаниям» [Гайда, 2003, с. 379–380]. Политический провал либералов, пришедших к власти, в работе Гайды предстает внутренне обусловленным, логично вытекающим изо всех предыдущих политических шагов кадетской партии. Не случайно эпиграфом к последней главе выбрана цитата из св. Григория Нисского: «Действие есть естественная сила и движение каждой сущности… Ибо истинное рассуждение может определить границы сущностей, зная неложные действия их» [Гайда, 2003, с. 371]. (Мысль, вполне соответствующая евангельскому изречению: «По плодам их узнаете их» — Матф. 7:16.)

От обсуждения вопроса социальной основы либерального движения Ф.А. Гайда сознательно уходит [Гайда, 2003, с. 33]. Тем не менее, освещая политику кадетов в первом составе Временного правительства, он достаточно жестко высказывается об их «надклассовой» и «надпартийной» риторике как о полнейшей демагогии, призванной сохранять иллюзию народного единства при нерешенности ключевых социальных проблем, а затем делает вывод об «интеллигентской, а отнюдь не буржуазной, природе конституционно-демократической партии» [Гайда, 2003, с. 318, 353¸372].

В заключительной части монографии Ф.А. Гайда вслед за М.М. Карповичем высказывает мысль об «укорененности в России радикального либерализма кадетского образца»: при отсутствии в стране гражданского общества и упорном нежелании самодержавия проводить реформы «всякое стремление к серьезному политическому переустройству, о котором мечтали либералы, должно было означать… прежде всего борьбу за власть и подготовку к ее захвату» [Гайда, 2003, с. 372]. Однако на следующих страницах настойчиво возникает тема чуждости либералов народу: «Либералы совершали революцию, но революцию свою, отличную от революции народа, который, по справедливому мнению исследователей, так и остался для них плохо понятен и почти не подвержен влиянию с их стороны»; «В феврале — марте 1917 года либеральная оппозиция вершила свою собственную революцию, отличную от революции народной, но не с целью помешать ей, а из-за слабого осознания ее причин и мотивов»; «Интеллигенция во власти оказалась зеркальным отражением последнего поколения русской бюрократии, с которой ее в это время объединяло общее непонимание жизненных интересов России» [Гайда, 2003, с. 352, 378–379].

Так тема «трагедии несовместимости» — несовместимости российских политических реалий и либеральных идей — вновь возвращается в современную историографическую традицию. Политические, эмоциональные и моральные акценты при этом могут быть расставлены по-разному: от осуждения либерального политиканства у Ф.А. Гайды до горькой констатации В.М. Шевырина, что «либерализм в его сублимированном, беспримесно-чистом виде… отторгла “историческая среда”, внутренне не созревшая для восприятия либеральных идей» [Российские либералы, 2001, с. 490].

Подводя итоги, можно обрисовать современную историографическую ситуацию, сложившуюся в изучении истории российского либерализма начала ХХ века, следующим образом. Для современной историографии (того ее течения, которое представлено прежде всего именами В.В. Шелохаева и А.А. Кара-Мурзы) характерно стремление к созданию максимально широкой и разветвленной генеалогии российского либерализма, которая восходила бы от века Просвещения до наших дней и в которую были бы вплетены исторические персонажи от Н.И. Панина до А.Д. Сахарова.

В то же время ряд исследований, появившихся в начале XXI века, носит остро полемическую направленность. Их авторы стремятся к критической проверке сложившихся ранее историографических мифов: как тех, которые были унаследованы от советской исторической науки (миф о буржуазной сущности кадетского либерализма) или от историографии русского зарубежья (миф о «трагедии несовместимости»), так и тех, которые определяли облик историографии 1990-х годов (миф об утраченном «срединном пути» между революцией и реакцией). Полемика является тем более острой, что эти историографические мифы активно отторгают друг друга, будучи генетически связаны с разными ценностными системами: первый из них порожден коммунистической идеологией, второй — национально-почвенническим дискурсом, третий же отражает идентичность самих либералов.

Наконец, любопытно отметить, что противопоставление «революционная — контрреволюционная партия» в современной литературе начинает уступать место другому противопоставлению, в более актуальной терминологии: «системная — антисистемная оппозиция». Так, Ф.А. Селезнев, поясняя свою мысль о том, что в рядах одной и той же кадетской партии уживались противоположные политические стратегии, называет левое крыло партии, а также центристское течение внутри нее «антисистемной оппозицией»; напротив, правое крыло, возглавлявшееся П.Б. Струве, он считает «системной оппозицией», представители которой «стремились не к слому Системы, а лишь к перераспределению властных полномочий внутри нее» и в силу этого «спокойно воспринимали возможность сотрудничества с властью» [Селезнев, 2006, с. 166–167].

Если учесть, что термины «системная и антисистемная оппозиция» (а также оппозиция «внесистемная» и «несистемная») широко используются в современном политологическом арго для характеристики текущей ситуации в России, то перед нами, безусловно, попытка вписать историю кадетской партии в контекст современных политических баталий. Для современного историографического сознания кадетский либерализм оказался в той точке, про которую, используя известное выражение Марка Блока, можно сказать: «Это уже не история, это политика»; история политических бурь начала ХХ века в глазах нынешнего исследователя и читателя «отмечена по отношению к нам весьма высоким коэффициентом “современности”» [Блок, 1973, с. 24]. Политический ландшафт России превращается в сцену, где — в костюмах разных эпох и с участием разных актеров — разыгрывается одна и та же пьеса (противостояние властной Системы и оппозиционных ей сил), и в этом пространственно-временном континууме кадеты оказываются плечом к плечу с представителями — допустим — «Другой России», «Стратегии-31» или движения «Голосуй против всех». Актуализацию истории российского либерализма можно считать еще одной знаковой особенностью историографии начала XXI века.

Литература

Аврех А.Я. Распад третьеиюньской системы. М.: Наука, 1985. 260 с.

Аврех А.Я. Столыпин и Третья Дума. М.: Наука, 1968. 520 с. Аврех А.Я. Царизм и IV Дума, (1912–1914). М.: Наука, 1981. 293 с. Аврех А.Я. Царизм накануне свержения. М.: Наука, 1989. 251 с.

Алексеева И.В. Оппозиция его величества: Дума, царизм и союзники России по Антанте в эпоху П.А. Столыпина, 1907–1911 гг. СПб.: Дмитрий Буланин, 2004. 267 с.

Бердяев Н.А. Философия творчества, культуры и искусства // Р.А. Гальцева (вступ. ст., сост., примеч.): В 2 т. М.: Искусство, 1994. Т. 1. 542 с.

Бердяев Н.А. Русская идея // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья / Сост. М.А. Маслин. М.: Наука, 1990. С. 43–271.

Бибикова Л.В. Политическая полиция, консерваторы и социалисты: Игра либерализмами в публичном и непубличном политическом пространстве Российской империи в конце XIX — начале ХХ века // «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода / Под ред. А. Миллера, Д. Сдвижкова, И. Ширле: В 2 т. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 1. С. 514–558.

Блок М. Апология истории, или Ремесло историка / Пер. Е.М. Лысенко; примеч. А.Я. Гуревича. М.: Наука, 1973. 232 с.

Вандалковская М.Г. П.Н. Милюков, А.А. Кизеветтер: История и политика. М.: Наука, 1992. 285 с.

Гайда Ф.А. Либеральная оппозиция на путях к власти, (1914 — весна 1917 г.). М.: РОССПЭН, 2003. 432 с.

Гайдар Е.Т. Государство и эволюция. М.: Евразия, 1995. 206 с.

Гайдар Е.Т. Могильщикам либералов // Еженедельный Журнал. М., 2004. 19 апреля, № 116. URL: http://gaidar-arc.ru/file/bulletin-1/DEFAULT/org.stretto.plugins.bulletin.core.Article/file/4208

Гайденко П.П. Под знаком меры (либеральный консерватизм П.Б. Струве) // Вопросы философии. М., 1992. № 12. С. 54–64.

Гайденко П.П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М.: Прогресс-Традиция, 2001. 472 с.

Думова Н.Г. Кадетская контрреволюция и ее разгром (октябрь 1917 — 1920 г.). М.: Наука, 1982. 416 с.

Думова Н.Г. Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции. М.: Наука,1988. 244 с.

Думова Н.Г. Кончилось ваше время… М.: Политиздат, 1990. 334 с.

Думова Н.Г. Либерал в России: Трагедия несовместимости: Исторический портрет П.Н. Милюкова. М.: ИРИ РАН,1993. 240 с.

Дякин В.С. Буржуазия, дворянство и царизм в 1911–1914 гг.: Разложение третьеиюньской системы. Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1988. 227 с.

Дякин В.С. Русская буржуазия и царизм в годы Первой мировой войны, (1914– 1917). Л.: Наука. Ленингр. отд-ние, 1967. 363 с.

Дякин В.С. Самодержавие, буржуазия и дворянство в 1907–1911 гг. Л.: Наука, Ленингр. отд-ние, 1978. 246 с.

Калашников М.В. Понятие «либерализм» в русском общественном сознании XIX века // «Понятия о России»: К исторической семантике имперского периода / Под ред. А. Миллера, Д. Сдвижкова, И. Ширле: В 2 т. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Т. 1. С. 464–513.

Леонтович В.В. История либерализма в России, (1762–1914). М.: Русский путь, 1995. 444 с.

Медушевский А.Н. История русской социологии. М.: Высшая школа, 1993. 316 с.

Милюков П.Н. Воспоминания. М.: Вагриус, 2001. 636 с.

О свободе. Антология мировой либеральной мысли, (I половина ХХ века) / Сост.: Абрамов М.А., Федорова М.М.; Отв. ред. Абрамов М.А.; Ин-т философии РАН. М.: Прогресс-Традиция, 2000. 696 с.

Опыт русского либерализма: Антология / Редкол.: Бакусев В.М. и др. М.: Канон+; Реабилитация, 1997. 476 с.

Осипов И.Д. Философия русского либерализма, (XIX — начало ХХ в.). СПб.: Издво С.-Петерб. ун-та, 1996. 191 с.

Политические партии в российских революциях в начале ХХ века / Под ред. Г.Н. Севостьянова; Ин-т рос. истории. М.: Наука, 2005. 533 с.

Программа партии «Правое дело» // Правое дело: официальный сайт партии. М., 2011. URL: http://pravoedelo.ru/party/program/

Протоколы Центрального Комитета и заграничных групп конституционно-демократической партии, 1905 — середина 1930-х гг.: В 6 т. / Редкол.: Шелохаев В.В. (отв. ред.) и др.; Центр полит. и экон. истории России Рос. независимого ин-та соц. и нац. пробл. и др. М.: РОССПЭН, 1994. Т. 1: Протоколы заграничных групп конституционно-демократической партии. 1922 г. 503 с.

Протоколы Центрального Комитета и заграничных групп конституционно-демократической партии, 1905 — середина 1930-х гг.: В 6 т. / Редкол.: Шелохаев В.В. (отв. ред.) и др.; Центр полит. и экон. истории России Рос. независимого ин-та соц. и нац. пробл. и др. М.: РОССПЭН, 1997. Т. 2: Протоколы Центрального Комитета конституционно-демократической партии. 1912–1914 гг. 520 с.

Протоколы Центрального Комитета и заграничных групп конституционно-демократической партии, 1905 — середина 1930-х гг.: В 6 т. / Редкол.: Шелохаев В.В. (отв. ред.) и др.; Центр полит. и экон. истории России Рос. независимого ин-та соц. и нац. пробл. и др. М.: РОССПЭН, 1998. Т. 3. 589 с.

Репинецкий С.А. Формирование идеологии российского либерализма в ходе обсуждения крестьянского вопроса публицистикой 1856–1860 годов. М.; Самара: Изд-во СамНЦ РАН, 2010. 351 с.

Российские либералы: Кадеты и октябристы: (Документы, воспоминания, публицистика) / Сост. Д.Б. Павлов, В.В. Шелохаев. М.: РОССПЭН, 1996. 303 с.

Российские либералы: Сб. ст. / Под ред. Б.С. Итенберга и В.В. Шелохаева. М.: РОССПЭН, 2001. 576 с.

Российский либерализм: Идеи и люди / Под общ. ред. А.А. Кара-Мурзы. М.: Новое издательство, 2004. 616 с.

Российский либерализм: Идеи и люди / Под общ. ред. А.А. Кара-Мурзы. 2-е изд., испр. и доп. М.: Новое издательство, 2007. 904 с.

Российский либерализм: Идеи и люди [Стенограмма дискуссии] / Фонд «Либеральная миссия». М., 2005. 17 января. URL: http://www.liberal.ru/articles/1193

Российский либерализм середины XVIII — начала ХХ века: Энциклопедия / Отв. ред. В.В. Шелохаев. М.: РОССПЭН, 2010. 1087 с.

Свободный человек в несвободной стране. Кризис либерализма в России — кто виноват? // Институт экономического анализа. М., 2008. 11 мая. URL: http://www.iea.ru/polit_svoboda.php?id=33

Союз правых сил. Программа (Российский либеральный манифест) // Союз правых сил. М., 2001. 4 декабря. URL: http://www.sps.ru/?id=214522 [В настоящий момент сайт недоступен].

Селезнев Ф.А. Взаимоотношения партии кадетов и буржуазии в освещении зарубежной историографии // Век XX: Историография, источниковедение, региональная история России: Сб. трудов. Нижний Новгород: НГАСУ, 2004. С. 118–126. Селезнев Ф.А. Конституционные демократы и буржуазия, (1905–1917 гг.): Монография. Н. Новгород: Изд-во Нижегородск. гос. ун-та им. Н.И. Лобачевского, 2006. 227 с.

Солженицын А.И. К русскому изданию книги В.В. Леонтовича // Леонтович В.В. История либерализма в России, (1762–1914). М.: Русский путь, 1995. 444 с.

Спицин В. Кризис либерализма в России. М., 2011. URL: http://www.proza.ru/2011/11/28/1649

Тургенев И.С. Гамлет и Дон-Кихот // Тургенев И.С. Собр. соч.: В 10 т. М.: Гос. изд-во худож. лит-ры, 1962. Т. 10: Стихотворения в прозе. Литературные и житейские воспоминания. Избранные статьи и речи. С. 250–264.

Ходорковский М. Кризис либерализма в России // Пресс-центр Михаила Ходорковского и Платона Лебедева. М., 2004. 29 марта. URL: http://khodorkovsky.ru/mbk/articles_and_interview/12296.html

Черменский Е.Д. Буржуазия и царизм в первой русской революции. Изд. 2-е, перераб. и доп. М.: Мысль, 1970. 448 с.

Черменский Е.Д. IV Государственная дума и свержение царизма в России. М.: Мысль, 1976. 318 с.

Шацилло К.Ф. Русский либерализм накануне революции, 1905–1907 гг.: Организация. Программы. Тактика. М.: Наука, 1985. 347 с.

Шелохаев В.В. Идеология и политическая организация российской либеральной буржуазии, 1907–1914 гг. М.: Наука,1991. 231 с.

Шелохаев В.В. Кадеты — главная партия либеральной буржуазии в борьбе с революцией, 1905–1907 гг. М.: Наука, 1983. 327 с.

Шелохаев В.В. Партия октябристов в период первой российской революции. М.: Наука, 1987. 157 с.

Шелохаев В.В. Русский либерализм как историографическая и историософская проблема // Вопросы истории. М., 1998. № 4. С. 26–41.

Шнейдер К.И. Между свободой и самодержавием: История раннего русского либерализма. Пермь: Перм. гос. нац. иссл. ун-т, 2012. 230 с.

Timberlake C.E. Introduction: The concept of liberalism in Russia // Essays on Russian liberalism / Ed. by C.E. Timberlake. Columbia: Univ. of Missouri press, 1972. P. 1–17.

Источник: Academia.edu