Художник и настоящее время

Почему настоящий художник всегда современен? Художников, в моем понимании, не бывает ненастоящих. Так же, как не бывает ненастоящих, например, собак. Относится то или иное существо к собакам или нет — дело биологии. С художниками, понятно, дело научно сложнее, но не менее определенно. Темпоральность свойственна всем видам искусства — но не в разной степени, а, я бы сказала, в разном агрегатном состоянии. То, каким образом художник работает со временем во времени и делает его со-временным. Время (в смысле эпоха), как вершина гор, — такая сущность, которую хорошо видно, когда там не находишься: предыдущая вершина различима лишь с большей высоты. Таким образом, художник, которому удается «попасть в эпоху» — стать ее олицетворением, голосом, genius temporis и пр., — должен всегда идти с опережением. Не потому что это его выбор, а потому что так запущено его внутреннее время. Потому так часто мы говорим про «обогнал свое время» именно о тех, кто, как видно в ретроспективе, назвал его, сформировал его эстетику и пр. Кто точнее всего отозвался на него, ответил на его вызов. Пастернаковское «услышать будущего зов» — именно о предельной современности художника, а не о футурологии. Чем подлинная современность отличается от претензий на современность? Ответ — во внутренней форме слова «претензия»: непритворством, «необщим выраженьем». Отсутствием гарантий. Современность всегда отплывает от одного берега и не пристает к другому. Это касается как традиции vs. новаторство, так и отношения с публикой и читателем и многого другого. Отчасти про это же — и дантовское «земную жизнь пройдя до середины»: что и кто станет проводником — вопрос отдельный. Здесь можно сильно ошибиться и заблудиться, но современность художника совершенно не означает удачливости и даже меры таланта. Это другое качество. Оно, скорее, о векторе, о верности себе и доверии миру, о соотношении масштабов того и другого.

Об этом очень точно сказано Кузьмой Петровым-Водкиным в разговоре о детстве. (К слову сказать, наверное, раннее детство есть время наибольшей со-временности для человека): «Ввела меня мать в огромный дом — возможно, это был Исаакиевский собор, — и меня страшно поразило ощущение масштабности, соотношения меня маленького с огромностью кубатуры здания. Трудно передать сущность этого пространственного ощущения, но оно не повторялось потом в жизни, и я знаю, что я его искал потом, оно меня толкало всю жизнь на поиски соотношений форм, могущих воспроизвести такое ощущение планетарного порядка. Ощущение планетарного порядка в маленьком ребенке! Его можно назвать опытом проживания масштабности жизни. Ведь архитектура, например, — если речь идет о настоящей архитектуре, — утверждает своими формами именно это: масштабность и значительность, но не самого здания, а чего-то, что не может быть названо, но может быть явлено с той ясностью, которая уже не требует имен. Оставаясь в кругу соразмерных его возрасту явлений, ребенок никогда по-настоящему не вырастет. Рост случается там, где открывается нечто, что он, такой, какой он есть, не может вместить. Здесь и возникает усилие роста, без которого ничего не случается: усилие постижения, усилие сопоставления себя — с большей размерностью, с большей сеткой координат. А чтобы внутренняя жизнь вообще зародилась и состоялась, необходимы те встречи, те события восприятия — будут ли это своды и высота купола Исаакиевского собора или что-то другое, — которые на самом деле задают человеку его настоящий масштаб, позволяют увидеть, что ты мал, но можешь быть велик, и не в тщеславии пустого величия, а в соединенности с большим объемом жизни и большим временем, которые проявлены и даны нам для восприятия в камне, слове, звуке». Вот, наверное, подлинная современность всегда сопряжена с усилием роста в присутствии чего-то большего. Что может сказать художник, чего не может сказать историк? Художник может, грубо говоря, «соврать» и при этом проникнуть в суть вещей. Историк — часто ровно наоборот.

Ответы на вопросы Гефтер.ру