Ашиль Мбембе: «Франции трудно поспеть за меняющимся миром»

От редакции журнала “Liberation”: Таков один из множества парадоксов Ашиля Мбембе: он может доказать полное ничтожество рода человеческого, развивая философские положения, которые с первого взгляда кажутся вполне благонравными. Встреча с историком, профессором Витватерсрандского университета Йоханнесбурга в Южной Африке и Университета Дюка в США.

— В дискуссиях по проблемам самобытности, границ и ислама Франция ставит под сомнение одну из своих ключевых ценностей — универсализм. Что это, шанс или вызов?

— Франция меняется, она не может не меняться. Ведь необратимые изменения заставляют острее ставить те вопросы, вокруг которых сосредотачиваются линии противостояния и конфликты. Сейчас европейские страны переживают период, благотворный для пересмотра если не универсальных понятий, то, по крайней мере, общих для нас в этот планетарный век. Если бы Франция с ее богатой и сложной историей захотела, она могла бы внести свой уникальный вклад в понимание возникающих проблем, связанных с нашим текущим состоянием. Продолжает объединять человечество в наше время тот факт, что мы призваны жить, взаимодействуя друг с другом, а не замыкаясь внутри своих границ, культуры и самобытности. И это касается не только людей: то направление, которое отныне принимает наша история, связывает нас с другими видами, населяющими Землю. Живое, взаимодействующее друг с другом предполагает признание того факта, что часть нашей «идентичности» коренится в нашей уязвимости. Уязвимость должна быть пережита и осознана как призыв к тому, чтобы делать крепче узы солидарности, а не ковать вражду. К сожалению, все это слишком сложно для настроений нашего времени, зависимых от предрассудков. Чем сложнее становится наш мир, тем больше нас тянет к простым идеям.

— Однако можно подумать, что защита идей универсализма, идентичности и культуры конкретного географического пространства неотделима от европейской и французской истории…

— Все это понятно. Проблема состоит в том, что мир — это не Европа и не Франция. Проблема в том, что универсализм тоже может приобретать этнический характер. Тогда идентичность переплетается с расизмом и культура представляется в виде неизменной сущности. В действительности то, что мы называем идентичностью, не главное. По сути, все мы здесь лишь гости. Мир существовал задолго до нас и будет существовать после того, как нас не станет. По мере того как постепенно зарождается новое глобальное сознание, реальность нашей общей судьбы должна возобладать над привязанностью к различиям.

— Тем не менее, все мы где-то родились…

— …случайно. Наше рождение в том или ином месте — дело случая. Это не предмет выбора. Обожествлять свои корни — все равно, что поклоняться золотому тельцу. Истоки не важны. Что действительно важно, так это путь, траектория, маршрут и встречи, происходящие в пути, с другими людьми, мужчинами и женщинами, а также то, как мы их переживаем. Человек становится человеком, проходя свой путь в этом мире, а не застывая в рамках идентичности.

— Может быть, вам проще быть «странником»: вы родились в Камеруне, преподаете в Южной Африке и США, учились во Франции…

— Моя привязанность к Франции — результат встречи. Но я не родился здесь. И больше здесь не живу. Есть наследие, которое не имеет ничего общего с историей рождения. Например, я пишу на французском языке, на языке, который я унаследовал. Я думаю по-французски. Я вношу свой вклад в глобальное распространение французской мысли, и это не имеет ничего общего с какими бы то ни было корнями. Наоборот, это обязано тому событию, что в данный исторический момент французский язык перестал быть этническим языком. Африка позволила французскому языку избежать фатума этнического языка. Кроме того, вывести наше существование в область универсального значения может только Другой. Мы не можем присвоить универсальность сами себе. Что до самых слабых из нас, то зачастую это просто люди, которые вынуждены постоянно менять города и страны, чтобы выжить. Эти люди постоянно пребывают в движении. Сегодня мы видим, что для многих переезжать стало почти невозможно, по крайней мере для некоторых категорий людей. Человечество поделилось на тех, кто может отправиться в любую точку мира, и тех, кто или не может перемещаться, или может, но только в жестких рамках дозволенного.

— Ваше описание Западной Европы пугает… Вы говорите, что она гостеприимна, как «дрейфующая льдина».

— Я никогда не пишу черными красками. Больше всего меня завораживает серый цвет. Посмотрите на границы Европы, особенно на южные. Они превратились в братскую могилу для беженцев. Надо встряхнуть эту сонную Европу. В противном случае, погрузившись в экзистенциальную апатию, она может стать угрозой для остального человечества.

— То есть она спит, но, тем не менее, остается достаточно агрессивной…

— Одно не исключает другого. Европа агрессивна от скуки. Насилие выступает своего рода развлечением, способом пощекотать нервы. Расизм, порожденный скукой, тоже становится формой развлечения. Он практикуется в качестве псевдокритики «политкорректности» — расплывчатого понятия, которое многие ассоциируют с репрессиями. Вместо этого расизм позволяет выпустить пар, преступить табу, нарушить запреты. Люди вспоминают о временах вседозволенности, когда, как думают они, позволялось все что угодно. С этой точки зрения, современный расизм — это форма демократизации извращенного удовольствия. А во времена скуки и застоя это одна из самых доступных форм. Чтобы стать расистом, не надо платить членские взносы. Если во время колониальной эпохи расизм и европейское насилие были симптомом нарастающего превосходства континента, то сегодня у них совершенно иная функция: они являются признаком той прежней власти, которая отказывается осознавать смену своего положения на международном уровне.

— Однако во Франции в 2015 году действительность была чрезвычайно жестока…

— Терроризм — это не вымысел. Он совершенно реален, и Франция это осознала. Но центром терроризма является не Запад. Организация «Боко харам» в ответе за гибель десятков тысяч людей в Нигерии, на севере Камеруна и на побережье озера Чад. Опустошающий опыт встречи с терроризмом не уникален для Европы, это общий опыт. Не считая двух периодов в 1914–1918 и 1939–1945 годах, с XV века эпицентр насилия всегда был за пределами Европы.

— Но разве терроризм нацелен не против европейской идентичности и культуры?

— На самом деле, террористов мало заботит какая-либо дискриминация. Иногда жертве просто достаточно оказаться не в том месте и не в то время. Терроризм нацелен против правового государства. В то же время он способствует возникновению в Европе параноидального дискурса, подпитываемого спадом европейского влияния на международной арене. Этот дискурс напоминает магический круг: они хотят уничтожить нас не из-за того, что мы сделали с ними, а из-за того, кто мы есть. Оба дискурса — и параноидальная агрессия, и магический страх — это проявления мифологического мышления. Национальная мифология в Европе оказывается лишена смысла, политика и демократия тоже утрачивают смысл, а реальные центры принятия решений денационализированы и перемещены в офшорную зону. Тогда мифологическое мышление помогает заполнить эту почти метафизическую пустоту. Но в то же время оно является потенциальным источником насилия. Действительно, этот тип дискурса нуждается в образе врага, неважно какого, козла отпущения или кого-то, против кого мы можем бесконтрольно применять насилие. Раньше это были негры и евреи. Если мы не проявим осмотрительность, то в скором времени их место займут мусульмане и многие другие.

— То есть западные демократии превратились в машины войны?

— Чем больше ослабевает влияние европейских демократий внутри стран, тем активнее они вынуждены вмешиваться в бесконечные конфликты за собственными пределами. Все это требует постоянного поддержания «подходящего» образа врага: того, кто разрешает нам выброс насилия, с которым в противном случае пришлось бы столкнуться внутри страны, с риском гражданских войн. Внешняя война позволяет демократии отдалить призрак гражданской войны. Раньше средством избавления от избытка насилия служили колонии. Они были экспериментальным полигоном для всякого рода войн вне закона и прочих злодеяний. Сегодня тоже необходимо как-то овнешнить это насилие, но иным способом. Но надо понимать, что война стала жизненно важным винтиком в экономической и технологической жизни демократии. Она сделалась необходимой и больше не является чем-то эпизодическим. Наконец, насилие занимает важное место в международном экономическом порядке, где грубая сила применяется не только по отношению к бывшим колониям. Новейшая история Греции является с этой точки зрения весьма показательной. Независимо от демократической воли греков, финансовые структуры смогли вынудить ее погасить долг.

— Возможно, греки стали примером расширения понятия «негр», о котором вы теоретизировали?

— Греки действительно стали новыми европейскими неграми. Им навязывают такое обращение, которое обычно позволяют себе только по отношению к покоренным народам. На них распространился тот вид презрения, с которым относились только к неграм.

— В самых общих чертах, как можно определить понятие «негр» сегодня?

— Это класс, или раса, или определенная группа лиц, вне зависимости от цвета кожи, по отношению к которым старое различие между человеческим субъектом и вещью больше не работает. Все гораздо хуже: это люди, которые не нужны, это лишний класс, который ни один господин не желает держать при себе даже в качестве раба. Проблема не в том, что их эксплуатируют: если бы они даже этого захотели, то вряд ли на их труд нашелся бы спрос.

— Недавно во Франции состоялась жесткая полемика с министром по правам женщин по поводу слова «негр». Почему вы спокойно можете использовать это слово в своих книгах, а она нет?

— Потому что, не разбираясь в истории этого термина, она использует его наобум. И мимоходом, даже не ведая того, задевает чьи-то чувства. Есть термины, обремененные историей, и малообразованные люди, которые, тем не менее, выступают с официальными заявлениями, могут употреблять их лишь на свой страх и риск.

— Как вы можете прокомментировать споры, которые ведутся во Франции по поводу паранджи?

— Я не понимаю этой фиксации. Сегодня мы переживаем период великой неопределенности, когда уже нельзя с точностью сказать, кто есть кто. Терроризм вызвал к жизни паранойю, которая в латентном виде присутствует в любом обществе. Страх становится так силен и глубок, а предрассудки так крепки и живучи, желание разоблачить потенциального врага, раскрыть, выявить его скрытую и сокровенную идентичность оказывается почти столь же неудержимым, как потребность в дефекации! Я боюсь, что фиксация на парандже имеет больше общего с этой формой анальности, чем с секуляризмом!

— Действительно? Вы не преувеличиваете? Разве эта одержимость не связана скорее с тревогой по поводу идентичности?

— Кто вы? Откуда вы? Откуда нам знать, что вы именно тот или та, за кого себя выдаете? Отныне все вертится вокруг этих вопросов. Сорвать маску, снять паранджу — это стало частью программы, нацеленной, как полагают, на то, чтобы точно установить, кто с нами, кто за нас или против нас. Только голое, неприкрытое лицо без социальных примет вряд ли ответит на эти вопросы. Вы можете снять паранджу со всех мусульманок Франции и Наварры, но вы ни на йоту не продвинетесь в знании о том, кто они есть на самом деле. В условиях повсеместного контроля, который породила война с терроризмом, а также призывы снизу к апартеиду, идентичность стала работой полиции. Я имею в виду все эти истории про слежку, картотеки, доносы.

— Но вам возразят, что борьба с паранджой — это способ отстаивать право женщин быть свободными и распоряжаться своим телом…

— Не стоит недооценивать мусульманок. Они сами способны защитить свои права.

— У них есть такие полномочия?

— У них будет столько полномочий, сколько они сами себе отмерят. Попытайтесь же, наконец, выйти за пределы колониальной логики: «Это малые дети, и им нужна наша помощь». Угнетенные сами освободятся. За всю историю человечества никто никогда не освобождал угнетенных вместо них самих.

— Что эта полемика может сказать нам о Франции?

— Что ей трудно поспеть за меняющимся миром.

— Это то, что называется колониальным или рабским бессознательным?

— Дело в том, что проигравшие вынуждены, чтобы выжить, знать не только свою историю, но также историю своих поработителей. Поработители же — нет. Им достаточно собственного неведения. Но из того, что у нас было общее прошлое, вовсе не следует, что и будущее тоже будет общим. Общее будущее необходимо строить осознанно. За него необходимо бороться.

— Вы говорите: история черных является частью нашей общей истории, истории Франции и всего мира.

— В истории Африки мало сюжетов, которые не были бы в то же время частью истории мира. Подобно тому, как в истории мира мало сюжетов, которые не были бы одновременно частью истории африканцев и их потомков. И это относится не только к прошлому.

— Это означает, что национальная история…

— …ничего не значит! История свершается только в круговороте миров, во взаимодействии с Другим. Именно другой, дальний, сообщает мне мою идентичность. Общество, которое отказывается взять свою идентичность у Другого, — глубоко больное общество, страдающее от множественных недугов.

— Вот почему вы также ставите под сомнение французский тип универсализма, который вы называете «жалким».

— Жалкий универсализм — это тот, который не может дать слово своим оппонентам или всем, кто требует, чтобы их голоса приняли во внимание. У него больше нет инклюзивного потенциала. Это относится ко всем этническим универсализмам. Когда я слышу, как эти люди — разного рода, приехавшие из разных стран, но осевшие здесь, которым постоянно указывают на их инаковость, — говорят: «Я француз», у меня не создается впечатление, что они хотят создать Бантустан в самом сердце Парижа. Я слышу, что они говорят: «Откройте эту дверь настежь!» Нечестно видеть «коммунитаризм» там, где силится быть высказана просьба о принятии и включении, о совместной жизни или, по крайней мере, о сосуществовании. Жалкий универсализм — это тот, что говорит о предполагаемых непреодолимых различиях и упрекает их носителей в нежелании интегрироваться.

— Это та символическая система, что сегодня трещит по швам?

— Она повсюду натыкается на свои пределы. Необходимо сообщить ей новую глубину не только в плане различий или той универсальности, которую я только что критиковал, но в направлении совместности. В согласии заботиться о планете и обо всех ее обитателях, не только людях.

— Вам скажут, что это очень красивая, очень милая, но совершенно идеалистическая и поэтическая картина.

— Ну так да здравствует поэзия! Она тем более необходима, что противоположный исход, а именно исход вражды, неумолимо близится. Нужно как можно скорее открыть окна и двери. В эти душные времена нам требуется больше воздуха. Наша эпоха погружает нас в сон и не оставляет возможности мечтать. Мы должны дать шанс мечтам и поэзии, то есть новым формам борьбы, на этот раз действительно планетарного масштаба.

Беседовали Соня Фор и Сесиль Дома

Источник: Liberation