Апология безразличия

Прошедшие выборы в Государственную думу отметились прежде всего тем, что несмотря на подтасовки, сравнимые с махинациями на предыдущих выборах, протестов никто не ожидает. Нахлынувшая всероссийская апатия завершает череду волнительных событий прошедших пяти лет — выступления на Болотной площади, суд над участницами Pussy Riot, Майдан, крымский референдум, военные действия на Донбассе и в Сирии. Каждое из произошедших событий поочередно требовало от каждого занять однозначную позицию, будь то мера наказания за танцы на солее или определение виновных в падении «Боинга». Общество достигло политизации, немыслимой в начале 2011 года. Однако стоит заметить, что любая позиция и мнение были лишь реакцией на внешние раздражители. И условное «путинское большинство», и условное «оппозиционное меньшинство» обозначали себя, как сказали бы психологи, исключительно из внешнего локуса контроля — одобряя или осуждая действия другого. В конечном счете, по меткому замечанию Владимира Демчикова, значение России в мире определяется степенью восхищения или возмущения «бруклинского таксиста» такими далекими и загадочными русскими. Массы, растревоженные тем, «боятся ли нас?» или «что же о нас подумают?», настолько увлеклись происходящим, что самозабвенно игнорировали собственные желания.

Ставшее привычным небезразличие к политическим событиям характеризует по сути лишь запущенный невроз и без того беспокойных жителей одной шестой части суши. В свою очередь, что касается собственных чаяний, то все так же, как и век назад, «улица корчится безъязыкая». Нет языка, на котором можно было бы проговорить подзабытые проблемы. Бюрократический новояз, созданный как лингва франка различных социальных групп, позволяет говорить обо всем, кроме насущного. Попытки проявить неподдельный интерес к нуждам населения оборачивались то пресловутым мемом «денег нет, но вы держитесь», то астаховским обращением «ну как поплавали?» к выжившим после трагедии на Сямозере. Будучи вынужденными выйти за рамки формализованного языка, представители власти оказываются циничными и глумливыми, даже озабоченно напоминая недовольным учителям, что деньги все-таки есть, но только в бизнесе. Удовлетворить нарастающий запрос на искренность призваны новые лица кремлевской политики — министр Ольга Васильева и омбудсмен Анна Кузнецова. С неподдельным рвением женщины обозначили свое небезразличие к подрастающему поколению, восхитив своим энтузиазмом одних и напугав других. Однако эта форма участливости хорошо проиллюстрирована в фильме «Елена» и в сериале «Ольга». В обоих кинолентах мать так увлечена заботой о детях, что не замечает ни своих проблем, ни того, что дети не очень-то просят ее помощи.

Горячие обсуждения, вызванные этой материнской заботой власти, Людмила Петрановская уподобляет прыжку князя Милославского из фильма «Иван Васильевич меняет профессию». Князь остается на месте, а его преследователи летят вниз. Так и тут: наблюдение за инициативами власти, за бесконечными тревогами века сего приводит к утрате внимания к себе, к игнорированию своих желаний и интересов. Под политикой в таком виде понимают не форму выражения интересов граждан, но только способ небезразличного отношения к другим, страдающим без твоей чуткости. Русское небезразличие так сильно стремится исполнить евангельскую заповедь «Возлюби ближнего своего», что напрочь забывает о дополнении «как самого себя».

Только в глубине неоформленного безо́бразного и порой безобра́зного безразличия ко всем «прочим» возможны внимание, интерес и, в конечном счете, любовь к себе.

Так, у советских людей основные навыки жизнеобеспечения сформировались в условиях безальтернативного советского дискурса. При этом они использовали «язык власти» для достижения личных целей, совершенно игнорируя содержание того, что они при этом высказывали на «птичьем» партийном языке. Алексей Юрчак назвал такой способ ускользания из дискурса за счет его внутренних средств перформативным сдвигом [1]. Каждый советский человек поневоле овладевал навыками ускользания, когда с раннего детства учился достигать собственных интересов за счет формализации декларируемых целей.

Сегодня вместо тотального марксизма-ленинизма возникла гипертрофированная сфера бюрократического надзора и контроля. Несмотря на ее колоссальный аппарат, по словам вице-премьера Ольги Голодец, до трети россиян «непонятно где заняты, чем заняты, как заняты». Вполне вероятно, что из оставшихся 40 млн трудоспособных россиян все положенные налоги и взносы платят только бюджетники и служащие госкорпораций. Получается, что внутри пресловутых 86% — политического большинства тех, кто, как считается, верит в сильную государственную власть, — есть внутреннее экономическое большинство, которое не склонно тратить свои кровные средства на интересы этой любимой власти. Нежелание платить налоги фактически фиксирует безразличие населения к большим государственным задачам. Только создание образа «осажденной крепости» вынуждает всех ускользающих от отеческого внимания государства присоединиться к заданной им повестке. Однако сегодня и эта чрезмерная вовлеченность в бесконечные проблемы государства многим кажется утомительной.

Если после пяти прошедших лет человек не имеет своего мнения по поводу Украины, Путина или Обамы, не хочет «свалить», не занимается чем-то противозаконным, а просто и банально живет, то он оказывается среди того незримого большинства, которое «выживает». Выживание — веское оправдание безразличию. По сути же безразличие становится единственным убежищем от эсхатологического напряжения, так успешно нагнетаемого пробудившейся империей. Двадцать лет назад первые всполохи этого русского «пофигизма» были схвачены Ильей Кормильцевым: «Труби, Гавриил, труби, хуже уже не будет, город так крепко спит, что небо его не разбудит». Если есть шанс прогулять Судный день, почему бы им не воспользоваться? Такой вопрос могли бы задать безразличные, если бы им было дело до жизненно важных вопросов. Так, оборотная сторона русской милитаризации — «солдат спит, служба идет», оборотная сторона русского мессианства — «Бог не выдаст, свинья не съест». «Авось», «ничего» и «да пофиг» являются наиболее общим и часто наиболее действенным способом решения проблем.

Безразличие таит в себе свободу, неведомую тем, кто озабочен происходящим.

Кажущееся аполитичным безразличие умело скрывает повестку русской анархии, далекую от интеллектуально оформленного анархизма. Эксплуатация процедур действующей власти, в т.ч. посредством коррупции, а также отсутствие стремления к политическому проявлению своего интереса, например с помощью политических партий, могут быть вполне политической позицией для живущих вне-власти, фактически реальных последователей ан-архии. Как отмечал Карл Шмитт, для русского анархиста Бакунина «всякого рода церебрализм — враг жизни» [2]. Такому анархисту вовсе необязательно заявлять свою позицию и даже осознавать ее — ему достаточно просто быть (ну, или существовать… ведь это безразлично).

В работе «Римский католицизм и политическая форма» Шмитт видит в бакунинском анархизме «решающую противоположность образованию», указывая, что Маркс и Энгельс, настаивая на значимости только просвещенного пролетариата, остаются слишком буржуазны. Поэтому Шмитт отстраивает католицизм как политическую величину «от противного» — именно от русского антиинтеллектуализма. И если суть католицизма — в «специфически формальном превосходстве над материей человеческой жизни, какое прежде не было ведомо ни одной империи», то «русское» в понимании Шмитта может быть сформулировано как неявное преобладание принципиально неформализуемой материи жизни. Ее тотальность простирается за пределы империй и даже человеческого бытия.

Странным образом, безразличие в политическом ракурсе оказывается более претенциозным, чем любая современная политическая идеология. Кажущиеся банальными желание «жить» и умение «жить вместе» являются основными ресурсами для осуществления политического.

Можно заметить, что исторические попытки схватывания-оформления сути «русского» в староверии, империи или марксизме терпели фиаско. Тот же самый «русский дух» внезапно жаждал иного — веры праотцов-греков, коммунистической утопии или присоединиться к глобальному миру. Интерес к другому, неуемная забота о ближнем выводили «русское» за пределы самого себя и приводили к самозабвению.

Подлинный интерес к себе, не прощупываемый соцопросами, заключается в незаметном осуждаемом безразличии, в игнорировании попыток власти овладеть судьбами подданных. Совпадая с биением самой жизненной стихии, выскальзывая из формальных процедур и обобщающих схем, безразличие позволяет рассеять беспочвенные страхи, перестать увлекаться действиями других и, в конечном счете, заметить себя и точно такого же своего ближнего. Таковых поступь выдержит воздух, и таковые наследуют землю.

Может быть, секрет всероссийской апатии кроется в том, что никакого секрета тут нет: просто безразличие к текущим событиям более нормально и здоро́во, чем глубокая вовлеченность в них. Ведь тревоги по поводу, «что же будет с Родиной и с нами», беспочвенны в точном смысле этого слова. Если результат голосования, вердикт международного суда или очередной выкрик депутата вам совершенно безразличны и никак не влияют на ваше утреннее настроение и планы на ближайшие сорок лет, то кто знает? Возможно, вы анархист.

Примечания

↑1. Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

↑2. Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц, 2000.