Утверждая нового Левиафана: что ждет демократию в XXI веке

Под угрозой разрушения находится мир прогрессирующего модерна, в котором социальные и политические образцы, создаваемые на Западе, транслировались по всему миру, приводя к унификации форм поведения и мотивации больших масс людей

Слово «демократия» входит в основной политический словарь современной эпохи. Конечно, не каждая страна объявляет себя демократической, но в номенклатуре политических режимов, известных еще с древности, демократии в наши дни нет альтернативы ни по степени распространения, то есть хотя бы формальному присутствию термина в конституциях, ни по готовности ее сторонников выдвигать исторически сложившийся, изменчивый и лишь сравнительно поздно завоевавший широкое признание принцип в качестве универсальной нормы.

С точки зрения составителей рейтингов Democracy Index или Freedom in the World, дела обстоят не очень хорошо, подлинно демократических, свободных стран на планете не так много. Но других всемирных и всемирно известных, при всей их спорности, рейтингов все равно нет и в обозримое время не будет. Демократия как принцип и как ориентир для политической риторики победила давно, ей ничто не угрожает. Можно ожидать, что какой-то политический режим будут критиковать как мнимо демократический; нельзя ожидать, что на место мнимой демократии будет всерьез предложена «истинная аристократия» или монархия или что отмененные некогда цензы, например имущественный, будут введены снова.

Все в том же основном политическом словаре демократия связана с другими терминами, которые вместе служат описанию особого политического состояния. Как писал Чарльз Тилли (Tilly Ch. Democracy. 2007. P. 6), двухвековой опыт учит, что демократии ведут себя иначе, чем все остальные режимы: они по-другому берут на себя обязательства и нарушают их, ведут войны и отвечают на интервенции, избавляют население от хаоса и тирании и обеспечивают лучший уровень жизни, в том числе образования, здравоохранения и правовой защиты. Так понятая демократия — это политическое выражение хорошего модерна как в национальном, так и в международном аспекте. Последнее особенно важно, потому что демократизация и глобализация, в характерном для середины 1990-х — начала 2000-х годов движении социальной мысли, представляли собой своеобразное единство.

Говорить о демократии как единственной легитимной в нашей время политической форме и о демократизации без границ значило примерно одно и то же (см., напр.: Democracy without Borders: Transnationalisation and Conditionality in New Democracies / Ed. J. Grugel. Routledge, 2002). Однако некоторым очевидностям из этого ряда приходит конец в ходе кризиса глобализации — не исчезновения глобальных взаимозависимостей, которые только нарастают, а той идеологии глобализации, которая была еще одной версией модернизации. Она подрывается процессом, который также должен рассматриваться как нечто единое, хотя единство это носит парадоксальный характер.

Под угрозой разрушения находится мир прогрессирующего модерна, в котором культурные, социальные, образовательные и не в последнюю очередь политические образцы, создаваемые на Западе (несмотря на легко фиксируемые феномены локализации глобального и культурной гибридизации), транслировались по всему миру, приводя к модификации и даже унификации форм поведения и мотивации больших масс людей. Этому противоречили — и чем дальше, тем больше, — с одной стороны, стремления сохранить культурную идентичность, а с другой — национальный суверенитет. Поскольку и то и другое рассматривалось в глобальном плане как реакция на прогресс, нетрудно было объявить эти стремления в буквальном смысле реакционными, а значит, с точки зрения исторического прогресса, как бы автоматически лишенными будущего.

Тем не менее, их будущее все-таки наступило. Глобальный мир торговли, туризма, унификации, гибридных стилей жизни и — не забудем — демократизации был принципиально равнодушен к суверенитету. В конце концов, в глобальном мире даже решение о том, насколько демократична та или иная страна, оставалось внешним, что противоречило понятию демократии как процесса решений народа относительно своей судьбы, Конституции и назначения правительства. Оборотной стороной классической демократии была готовность принять ответственность за те ресурсы, исключительное распоряжение которыми народ, посредством демократического государства, брал в свои руки. «Социальное государство», оформившееся в разных странах после Второй мировой войны, соединяло права и обязанности граждан с демократической легитимностью правления, солидарностью и социальной поддержкой.

Записав в свои конституции, что поддержка обеспечивается не только гражданам, но и всем гонимым, то есть отделив солидарность от защиты, прогрессивные страны не столько переоценили свои ресурсы, сколько просчитались в оценке основной мировой тенденции. Войны и прочие бедствия, приводящие к массовым миграциям, не были предусмотрены ни демократическими конституциями, принятыми еще до начала распада колониального мира, ни конструкцией глобального общества с его ставкой на победу модерна. Точно так же и с идеей глобальной демократизации не связали изначальную идею народного суверенитета.

Между тем готовность народа, опознающего свою территориальную обособленность (и солидарную ответственность граждан), демократическим образом принимать решения, которые не совпадают с устремлениями и ценностями других народов, могла бы и сейчас, как и несколько лет назад, считаться вполне архаической, если бы не все возрастающая потребность обращаться именно к государству как уникальному политическому единству. Только оно способно соединять мотивы солидарности с финансовыми, военными и сырьевыми ресурсами, которыми не располагает мировое общество.

Иначе говоря, объективным ходом событий на повестку дня ставится признание государства как демократического единства в строгом, то есть старом смысле слова. Оно суверенно, а значит способно принимать решения на основе государственного интереса и при полной солидарности своих граждан. Обладая высшей демократической легитимностью (см. об этом понятии: Rosanvallon P. Democratic Legitimacy: Impartiality, Reflexivity, Proximity. Princeton University Press, 2011), оно неминуемо сталкивается с системой международных соглашений и организаций, такой легитимностью не обладающих, но создающих весь контекст действий в по-прежнему глобальном взаимосвязанном мире.

Но и это еще не все. Ведь принцип территориальной идентичности самоопределяющегося конституционным решением народа может поставить под угрозу и сложившуюся систему государств. В конце концов, в ближайшем будущем вопрос о том, какую группу людей считать народом, какое политическое единство — государством, а какой режим — демократическим, может окончательно перестать относиться к сфере международной компетентности. Он снова станет вопросом внутреннего основного решения тех людей, которые окажутся достаточно решительны и сильны, чтобы на отвоеванной у старых государств территории утвердить нового, местного Левиафана, обеспечивающего, как сказал когда-то Томас Гоббс, неразрывную связь защиты и повиновения.

Источник: Международный дискуссионный клуб «Валдай»