Ролан Барт. «Как жить вместе»

От редакции: 8 октября в рамках первой ярмарки книг об искусстве Garage Art Book Fair в Лектории музея «Гараж» состоялась презентация книги Ролана Барта «Как жить вместе: романические симуляции некоторых пространств повседневности. Конспекты лекций в Коллеж де Франс, 1976–1977 гг.» (пер. с фр. Я. Бражниковой под ред. С. Зенкина. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016). В презентации приняли участие координатор издательской программы музея «Гараж» Ольга Дубицкая; директор «Ад Маргинем Пресс» Михаил Котомин; автор перевода, специалист по социальной философии Яна Бражникова; литературовед, переводчик, профессор РГГУ Сергей Зенкин; философ и писатель, профессор кафедры социальной философии философского факультета МГУ Андрей Ашкеров; координатор Центра социальной теории и политической философии им. Н.Н. Козловой при философском факультете РГГУ Максим Фетисов; философ, переводчик, главный редактор издательства «Праксис» Тимофей Дмитриев; философ Максим Горюнов.

Яна Бражникова: Мне кажется значимым, что курс «Как жить вместе» будет представлен сегодня в рамках «Первой ярмарки книг об искусстве». Это не только книга об искусстве (что очевидно: Барт, как всегда, работает преимущественно с художественно-литературным материалом). Она сама представляет собой объект искусства — и не только по причине удачного дизайнерского решения издателей. Когда мы видим конспекты лекций, то предполагаем, что в ходе чтения курса профессор будет свои конспекты превращать в развернутое высказывание, в речь. Однако этого не происходит в курсе Барта 1977 года. Каждый, кто слышал аудиозапись курса «Как жить вместе», может убедиться, что он состоит из тех же фрагментов, карточек; это фактически дословно озвученные конспекты. Барт оговаривает этот момент: он работает с «неподвижностью языка», не превращая ее в oratio flumen. И в самом деле: материалы курса озвучиваются им в режиме перформанса, если угодно…

Вместе с тем у сегодняшнего события есть и историко-философский контекст: российский читатель знакомится с «заметками» Барта одновременно с другим изданием, представляющим не предназначенные для публикации «заметки», — «Черными тетрадями» М. Хайдеггера. Хочется обратить внимание, что на этом фоне политическое высказывание Барта — а этот курс можно и нужно читать как предельно актуальное для нас сегодня политическое высказывание — и тот идиорритмический фантазм, который он призывает разделить с ним, — предельно белые, обнаженные. Белые, как плоть или даже кость. «Чистый и мощный негаснущий прожектор», как сам он говорит. Достаточно сказать, что два противоположных политических фантазма: «Ад — это другие», озвученный в известной пьесе Сартра, и «обретение семьи и доброго Отца» (основа Familien-roman) — исчерпывают наши актуальные политические дискурсы и активно отрабатываются, с одной стороны, интеллектуалами, с другой — апологетами патриархальности. В противовес обоим Барт высвечивает собственную — идиорритмическую — утопию.

В каком-то смысле этот курс «потерпел неудачу». А значит, он вообще еще не случился и может случиться для каждого читающего! Отвечая на вопрос: «А для чего вообще такое переводить? как с этим работать? как инструментализировать?» — я бы предложила стать участником того самого курса. Он открыт для этого, там есть все необходимое для каждого отдельного желания.

Сергей Зенкин: Название «Как жить вместе» необычно для Барта и может вызвать ложные догадки: это о чем, о любви и браке? На самом деле семейный быт в книге фигурирует только в самом чудовищном варианте — как семейство «затворницы из Пуатье», полубезумной героини документальной книги Андре Жида, которую ее родственники много лет держали дома взаперти. Предметом Барта является не семья, а скорее то «бездельное сообщество», о котором впоследствии много спорили философы, — соответственно главным примером для него служит сообщество раннехристианских монахов. Барт изучает такие сообщества не как философ, а как социолог. Он еще в 50-е годы начинал свою научную карьеру в социологических учреждениях, и слово «социология» входило в название нескольких его статей того периода (скажем, «К психосоциологии современного питания»). В то время он опирался на «реалистическую» социологию французской школы, признающей существование надындивидуальных социальных структур и их принудительную силу по отношению к индивиду. К числу таких структур принадлежали и «коллективные представления», понятие Эмиля Дюркгейма, которое встречается в книге Барта «Мифологии» и объясняет ее концепцию: мифы — это структуры общественного сознания, разделять которые обязан каждый член общества. В конце своего творческого пути, через двадцать лет семиотических исследований, Барт вновь вернулся к социологической проблеме, но уже скорее с точки зрения «номиналистической» социологии, для которой нет надличных структур, а совместный быт людей формируется как значимые практики, в ходе которых люди как-то согласовывают друг с другом смысл своих поступков. Они делают это на ощупь, и их исследователь тоже действует ощупью: разбивает материал на произвольные, не зависящие от предзаданной концепции «фигуры», озаглавливает их условными греческими названиями, рассматривает их в случайном алфавитном порядке. Он старается избежать любой концептуальной предвзятости, и в результате получается смешанный научно-литературный дискурс, характерный для его поздних книг и лекционных курсов.

Максим Фетисов: Прежде всего, спасибо за приглашение. Получив его, я несколько удивился, так как Барт — это не совсем «мое». Открыв свежеизданную книгу, я удивился еще больше: понятно, что это не курс лекций, объединенный каким-либо сквозным нарративом, — перед нами скорее некая лаборатория или цех, где нечто производят, причем никакого нашего участия при этом не предполагается, — то есть до нас с вами там что-то делали, и после нас с вами будут делать. Для того чтобы все-таки попробовать разобраться, что же перед нами, я вспомнил, что в 2004 году, 12 лет назад, издательство «Праксис», в котором я тогда имел честь работать, выпустило в свет первый перевод Яны, и это тоже был Барт. Небольшой текст, «Империя знаков», — тоже симуляция, как я сейчас понимаю, только симуляция путевых заметок, такой семиологический трэвелог, в котором Барт описывает свои впечатления от пребывания в Японии и те остраняющие и даже отчуждающие эффекты, которые это пребывание в нем вызывает. Вроде бы, с одной стороны, это такое же современное общество, как и то, откуда он прибыл, но что-то в нем не так, очень многое вроде бы похоже, но не то. В этом месте Барт формулирует свой эпистемологический идеал так: «Было бы замечательно знать иностранный язык и не понимать его». То есть он нас приглашает в долингвистическую ситуацию: увидеть процесс порождения значений со стороны, не будучи при этом погруженным в толщу языка, которая уже всегда с тобой, что есть абсолютная утопия, конечно, скандал с точки зрения лингвистики, мы это прекрасно понимаем, и Барт это тоже прекрасно понимает. Так вот, нечто похожее он предпринимает и в этом курсе лекций: на примере ряда предельных, или, как сейчас бы сказали, исключительных, чрезвычайных случаев понять, как возможно общество до общества?

Например, можно ли мыслить совместное существование, общество, вне отношений власти? Сам такой вопрос не новость для XIX–XX веков, Барт не будет здесь оригинален, поэтому он идет еще дальше: а возможно ли общество вне договорных отношений? А мы знаем, что контракт с XVII века — это основной способ презентации общества в социальных науках, и конца этой контрактной гегемонии пока не видно. Далее, возможно ли сообщество? И если да, то как, вне каких бы то ни было реципрокных отношений, то есть производства, обмена, всего того, что имплицитно, уже на следующем шаге, подразумевает появление контракта? И насколько устойчивы такие формы жизни, как долго они могут просуществовать до того, как заложенное в них практически неизбежно отношение сил породит властные отношения? Что связывает тогда такие совместные отношения, если мы вычитаем из них власть и обмен? Что удерживает их вместе? Видимо, речь идет о неких имплицитно принимаемых правилах быть вместе. Здесь Барт весьма удачно противопоставляет закон и правила. Но что лежит в основе принятия таких правил? Видимо, аффективные связи, аффекты. Опять же, что это за аффекты? Ведь они бывают, как мы знаем, «плохими» и «хорошими», «правильными» и «неправильными», то есть пассивными и активными, но это мы уже заходим слишком далеко…

Одним словом, перед нами архив, но не только в буквальном смысле, не только инертная форма бумаги, — это активный архив в том смысле, как его понимал Фуко: функционирующая система сказанных вещей, позволяющая работать с ними как с инструментами, подразумевающая активное чтение, переписывание и прочие операции. Поэтому спасибо всем, кто причастен, за то, что у нас появился такой замечательный конструктор!

Андрей Ашкеров: Разговор о Ролане Барте я должен начать с признания о том, что многие из своих текстов я начинаю с перечитывания «Империи знаков». Известно, что формальный основоположник классического структурализма К. Леви-Стросс тоже начинал свои тексты с перечитывания определенного произведения. Это было «XVIII брюмера Луи Бонапарта». Понятно, что один основоположник искал у другого: там, где марксисты видели трагедию («суд истории состоялся», «история все расставила по своим местам» и т.д.), структуралисты обнаруживали фарс (попытка марксизма присвоить эпический жанр ведет к тому, что пролетариат оказывается незадачливым Гомером собственных одиссей), и наоборот. Доведенная до приема, эта перемена мест слагаемых исторического процесса стала впоследствии называться неприличным словом «постмодернизм». Однако тот вопрос, который в этом контексте следовало бы адресовать самому Ролану Барту, должен звучать так: читал бы Барт сегодня самого себя? Писал бы он о себе? Иными словами, что заставляет читать и перечитывать его тексты сегодня?

На мой взгляд, рассуждения Барта об обществе — точнее, о том, что называется словом «жить-вместе», — дают прекрасную возможность разобраться не столько с социальной роль интеллектуала, сколько с социальной ролью его идей. Статус классика играет с интеллектуалом злую шутку, превращая все, что он написал, в набор общих мест, обязательных к повторению. Идеи интеллектуала превращаются в словарные статьи, а сам он — в тень посвященных ему биографических исследований, которые больше напоминают эпитафии или даже заклятия, созданные с целью не допустить его посмертного воскресения. Этим воскресением, как несложно догадаться, является новая жизнь идей интеллектуала, которые он оставил про запас, приберег для последователей или, напротив, вымарал со своих страниц за ненадобностью. К чести Барта, он специально видоизменил формат академической книги, чтобы как можно больше таких идей оказалось под обложкой, а не на салфетках или манжетах.

При всех оговорках и уклонениях, Р. Барт обозначает в своем курсе лекций тот теоретический Рубикон, который сопоставим с теоретическим Рубиконом Маркса, намеченным в 11-м тезисе о Фейербахе. Фактически, Барт показывает, что философы до него избегали проблемы бытия-вместе и главным способом избежать ее был вопрос о бытии. В лучшем случае, он служит превращенной формой рассмотрения этой проблемы, но чем совершеннее эта форма, тем больше она способствует, как выразился бы М. Хайдеггер, забвению того, о чем пытается рассуждать автор лекций. Философской версией этого забвения является, таким образом, превращение проблемы бытия-вместе в проблему бытия, которая одновременно, в свою очередь, превращается в проблему Единого. Единое наделено самодовольством рабовладельца, оно преисполнено собой и бдительно наблюдает за своими эманациями, чтобы те, чего доброго, не отвязались. Социоцентристы, утверждающие, что общество — это только общество и ничего, кроме общества, якобы стремятся к схватке с Единым. Нацелившись на то, чтобы отстоять достоинство общества в этой схватке, они, ничтоже сумняшеся, уподобляют его Единому и продолжают ту же саму игру другими средствами. Однако услуги Единого могут и не понадобиться. Достаточно решить, что общество восходит к какому-то одному принципу: например, принципу порядка, как у Гоббса, или контроля, как у Фуко.

Судя по текстам лекций «Как жить вместе», Барт очень последователен именно в том, чтобы избежать поиска такого принципа, который возвращает альянс общества с Единым без всякого упоминания Единого. Эта последовательность в избегании Единого делает лекции чрезвычайно сложными не только для слушателя, но и для читателя. Сегодня вообще трудно представить, как все это читалось. Если бы не авторитет Барта, публика, ничего не поняв, после первых лекций проголосовала бы ногами. Однако, несмотря на крутые маршруты рассуждений, диктуемые сходством «мира социальных форм» с лабиринтом, авторский замысел угадывается довольно легко. Пользуясь словарем эзотериков, способ сборки социального соответствует «точке сборки» субъекта. Однако попутно — в разных пропорциях — собираются и Единое, и Дух, и Ее Величество Реальность. Сквозной темой Барта в его лекциях о жизни-вместе является тема идиорритмии: каждое самостоятельное существование складывается из неповторимых соотношений, располагающихся по ту сторону разграничения внутреннего и внешнего. Проще говоря, идиорритмия является социологизированной версией старого учения о дыхании-душе, с точки зрения которого каждый живет, как дышит и «как Бог на душу положит».

Если сравнивать корпусы лекционных текстов, прочитанных Бартом и Фуко, главное различие между ними состоит в перспективах говорения. Фуко вещает из перспективы исчезнувшего Советского Союза, хотя тот еще существует и не собирается исчезать. Барт говорит из перспективы, в которой Советский Союз не просто существует, но является тем «Другим», которого нельзя не исследовать и который — что еще важнее — подсказывает важные ходы не только для исследования себя. Феномен Советского Союза оказывается значим, вопреки возможному исчезновению, которое предсказывалось в течение всего времени, пока он существовал. В противовес Барту, Фуко игнорирует СССР, но игнорирует прежде всего потому, что он является «слепым пятном» его теории дисциплинарного общества: в Советском Союзе нет никаких аппаратов насилия и принуждения, которых не было бы на Западе, но это делает необъяснимым то зло, которое хотелось бы заклясть, обвинив во всем порочную советскую «тоталитарность».

Проще сказать, в отличие от Ролана, Мишель ведет речь из нескончаемого 1984 года. Это не только год его смерти, но и год, ставший главным героем одноименного романа Оруэлла. Наступление 1984 стало моментом, когда литературный фантазм обеспечил, выражаясь на языке все того же Барта, такой эффект реальности, который может даровать только иллюзия изобличенного зла, внезапно приобретшего черты «империи», да еще в хорошо знакомых географических очертаниях. «Конец истории», провозглашенный Ф. Фукуямой в 1989 году, на самом деле состоялся уже в 1984-м. Тогда зло было опознано и приговорено к исчезновению в соответствии со сказочной логикой, диктующей: развенчанные колдовские чары должны прекратить существование, ибо развенчаны.

В действительности мы оказались свидетелями драмы изгнания неудобного соседа: если сосед неудобен, его уничтожают. Однако за этой нехитрой и очень коммунальной драмой скрывается очень большая теоретическая проблема. Это проблема разграничения злокачественных и доброкачественных форм бытия-вместе. Барт, очевидным образом, считает, что любая попытка такого разграничения сама по себе является злом. Мы множим зло только одним способом — по мере того как объявляем чреватыми злом какие-то модели совместности. У Фуко другая логика. Отстаивая права «инвалидной индивидуальности», он почему-то считает, что изобличение инвалидной социальности вполне возможно.

Проект Барта по исследованию бытия-вместе с самого начала совершенно другой. Барт не ищет всеобъемлющего способа порождения социальности, будь то какое-либо устройство, помещенное в любой общественный институт, или производство, передающее обществу миссию своей оргструктуры, или суверенное начальство, относящееся к обществу как к своему двору. Отказ от этих напрашивающихся вариантов дорого обходится, но дорогого и стоит. При всех неукоснительных реверансах по отношению к академическому стилю, текст Барта не слишком напоминает научное произведение. Скорее, это нечто среднее между музыкальной композицией в жанре минимализма и сборником рецептов молекулярной кулинарии.

Текст лекций описывает формы общественной жизни как ритмические рисунки, но это те ритмы, которые застигнуты в момент перехода в мелодию. Одновременно эти лекции напоминают сборник рецептов. Речь не идет о рецептах в смысле инструкций по сборке и защите сообществ. Барт поднимает тему вкуса как того, на чем держатся сообщества. При этом вкус компонуется как кулинарное блюдо. Не менее важно и то, что в своих поздних текстах французский философ все больше склоняется к сближению концептов и перцептов. Суть этого сближения в том, чтобы иметь дело с понятиями, которые можно попробовать на зуб. Это не личный исследовательский выбор, а обстоятельство, диктуемое самим его объектом. Бытие-вместе неотделимо от понятий, с помощью которых сообщество не только объясняет себе, что оно есть, но и ощущает себя существующим. Чем большую объяснительную силу имеет какое-либо понятие из этого ряда, тем больше оно наделено способностью убеждать сообщество в том, что оно есть на самом деле (и в том, что вообще есть какое-то «на самом деле»).

Тимофей Дмитриев: Конспекты лекции Ролана Барта, прочитанные в Коллеж де Франс в 1976–1977 годах, представляют собой прекрасный образчик «миролюбивого», или умиротворенного, знания, — такого знания, которое не куется в горниле идеологических баталий, но пытается по-новому поставить и продумать старые вопросы о главном — о том, как люди могут жить вместе. Само появление такого лекционного курса вряд ли было бы возможно иначе, нежели в контексте того «пейзажа после битвы», который царил на французской интеллектуальной сцене после великих идеологических баталий 1950–1960-х годов. Появление на этой сцене миролюбивого знания, равнодушного к горячке идеологических схваток, требовало предварительной дискредитации тех двух альтернатив, которые Барт выстраивает в качестве моделей, оппозиционных его представлениям о желаемых идиорритмических формах жизни вместе. Это модель любовной пары, устремленной к полной изоляции от мира, и модель толпы как воплощения безразличия или агрессии. Стремление избежать этих двух неприемлемых альтернатив претворяется в лекциях Барта в «фантазматический» поиск «третьего пути», который осуществляется при опоре как на референтные практики жизни вместе, примеры которых Барт заимствует из восточного и западного монашества, так и на референтные тексты западной литературы, от Д. Дефо до А. Жида и Т. Манна. Перебирание карточек, ведущее к эффекту коллажа, не приносит ни лектору, ни его слушателям искомого символического искупления в виде нахождения новой идеальной схемы того, «как жить вместе», однако вряд ли изначально расчет вообще был сделан на это. Главное, что вновь возвращается маститым лектором на повестку дня и в меру сил и возможностей внятно проговаривается в его курсе — это мысль о том, что «жизнь-вместе — особенно та, что организована идиорритмически, — предполагает определенную этику (или же физику) дистанции между сожителями». То, что эта огромная проблема, — как замечает сам Барт, «возможно, важнейшая из проблем жизни-вместе», — снова помещается в центр «миролюбивого» социального знания, и есть, вероятно, то важнейшее послание, которое передает нам этот необычный текст. Остается лишь выразить признательность переводчице, редактору и издателям за то, что подобный непритязательный опыт умиротворенного знания стал теперь доступен нам и по-русски.

Максим Горюнов: Лекции Барта адресованы тем несчастным, которые по каким-то причинам не могут жить в обществе наравне с другими. Барт ничего не говорит о причинах этой неспособности; причины не важны. Главное, что не могут. Человеку, которому сосуществование с другими дается легко, лекции Барта будут интересны в качестве сборника анекдотов из жизни неудачников, и никак иначе. Зачем ему, адаптированному к требованиям общества, знать, как уживались друг с другом египетские аскеты, отрицавшие адаптацию как грех?

С другой стороны, те, кто непригоден для общественной жизни, найдут в рассуждениях Барта много ценного. Если пользоваться современной терминологией, речь идет о невротиках. Рассуждая о неспособных к коммуникации, к участию в обмене услугами, к самостоятельности, Барт описывает поведение классического невротика, скорее адлеровского, чем фрейдистского. Если невротик не желает лечиться, если он считает, что его ограничения — это не проблема, тогда правила жизни афонских аскетов, умерщвляющих плоть, и представителей богемы, разменявших семью на публичные дома и кафе, идеально ему подойдут. Описанные Бартом рыхлые коммуны, состоящие из нищих замкнутых бездеятельных невротиков со сложной сексуальностью, — во многом единственный вариант существования для людей, не приспособленных к регулярным карьерам и семьям…

Так получилось, что я читал эту книгу, находясь на Афоне, и наблюдал ту топику, в которую Барт поместил свою утопическую модель «жизни-вместе». Жить-вместе там совершенно не представляет проблемы и не предполагает постановки вопроса «как?» при одном лишь условии: если ты — не монах. Если ты монах — это всегда сразу проблема…