Политика множественных ставок

Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления / Пер. с англ. А. Яковлева; предисловие А. Павлова. — М.: Изд-во Института Гайдара, 2016. — 488 с.

Республика Петтита — не та система, в которой заранее распределено, кто трудится, а кто следит за ходом и результатами труда. Это даже не система, в которой все утверждают свою политическую инициативу с опорой на свои профессиональные занятия, — таков был бы кочующий лагерь, но не республика. Это не Полития Платона, устроенная как человеческое тело с головой и руками, но и не Государство Гегеля, доблесть которого позволяет забыть о теле.

Обычно теоретики государства не любят поэзию, ее темные пророчества, но думают сразу о борьбе политического тела с самим собой, о тех аффективных моментах, которые превращают этого Лаокоона в Левиафана. Как тело нужно принуждать к труду, как тело бывает томительно и отвратительно, как тело позволяет мечтать, так же и аффекты политики у традиционных теоретиков принуждают государственную систему к производительности, требуют от граждан избавляться от назойливости привычек и разрешают мечтать о структурах равенства, как занимающийся физкультурой мечтает о здоровье.

Книга Петтита — не про справедливое отношение к телу, а про большой спорт политики. При этом большой спорт здесь избавлен от прежней «виртуозности», от Макиавелли до Штраусса, этот большой спорт движим не virtus, давно уже существующей в рамках конституционного строительства, не учредительной волей того, кто как будто видит дальше и учредительных возможностей, и учредительных последствий. Нет, здесь на место телесной интуиции, форму которой и должны принять политические вещи в ходе сотрудничества трех ветвей власти, законодательной, исполнительной и судебной, приходит новая одухотворенность законодательной политики.

Дух законов понимается в книге Петтита иначе, чем в легалистской традиции от Монтескьё до Шмитта, где законы принимаются по дискурсивным принципам, а потом оказываются явлены публике, и эксперименты насилия и его подавления задним числом подтверждают правильность законов. В этой легалистской традиции закон мыслился как функционирование телесного организма, при котором его возможность действовать вовне, таскать тяжесть или переносить холод понимается как доказательство его здоровья.

У Петтита закон трактуется как единственная возможность парресии, как единственная возможность говорить не только перед лицом власти, подрывая позиции ее телесного присутствия, но как возможность говорить вообще, как возможность вообразить себе собственную речь. Учреждение закона в республике Петтита — учреждение не порядка действий, а порядка высказываний, в котором оценка высказываний не выносится экспертами или обитателями системы задним числом, но входит в саму возможность такого порядка.

Это логика скорее дарования заповедей, чем учредительного события: хотя это и напоминает возвышенное событие учреждения политики по Арендт, но здесь не учреждается правильная телесность социального взаимодействия, жизнь вместе в политическом теле, но учреждается ценность, в сравнении с которой ценность насилия не будет такой ценной. Смысл дарования заповедей — не в том, чтобы научить пользоваться телом безвредно, но в том, чтобы любое насилие было исключено не только в жизни, но и в речи и жесте: чтобы не были возможны не только Содом и Гоморра, но и поклонение Золотому Тельцу и другие неразумные разгулы.

Так строится республика Петтита — в ней нет полицейской власти, которая прежде не была бы властью речи. Не речь толкуется и контролируется полицейской властью республики, но полицейская власть оказывается тем «временем» или «пространством», в котором развертывается речь. Это позволяет, не отказываясь от идеи контроля, понимать контроль не как ограничение тела, но как возможность ума толковать себя, избегая слишком поспешных «телесных» (ограниченных и рефлекторных) реакций на вызовы.

Петтит остается картезианцем, видя в теле политики сложную механику вдохновенных рефлексов, но преодолевает всякое картезианство, когда говорит о самом методе политики, далеком от привычных методов усмотрения очевидности как наиболее правильного или наиболее благого решения. Благое решение уже заготовлено для нас, мы бы и не стали законодательствовать и учреждать что-либо, если бы не знали такого благого решения наперед.

Республика Петтита — произведение искусства, как у Скиннера, только состоящее не из правдоподобных изображений, а из природных подражаний. Сами природные способности человека, способность чувствовать или отстаивать интерес, понимаются как миметические, как подражающие никогда не выявленной до конца норме природного интереса. Природа человека в первую очередь заговорила о республиканской справедливости — но не в том смысле, что справедливость задним числом была воспринята как «естественная», а на самом деле просто выстроенная на искусном компромиссе между подражаниями, но в том смысле, что республика — наиболее справедливое подражание природе. Природа хочет избавиться от собственных подобий, от собственной неосуществленности и неустроенности, и создает республику как первое действие в природе, точно ни на что не похожее. Только зазор между памятью о природе и памятью о подражании пока у Петтита не преодолен, но мы хотя бы имеем дело с ландшафтом, а не со списком параметров республики — и не сводим ландшафт к очередному нашему цивилизационному или властному завоеванию.