Республиканизм

От редакции: Благодарим Издательство Института Гайдара за предоставленную возможность публикации фрагмента русского перевода работы современного политического философа Филипа Петтита «Республиканизм. Теория свободы и государственного правления».

I. Республиканские общие дела

Республиканский язык

Стремясь облегчить политическое обсуждение, каждая политическая философия ищет язык, который в идеале решает две задачи. Во-первых, в нем используются только те понятийные различения и структуры вывода, которые никто в обществе не имеет веских причин отвергать; он предлагает среду дискуссии, от которой никто не сможет отмахнуться на априорных основаниях. Иначе говоря, такой язык должен быть связан с общепризнанными в обществе интеллектуальными образами и парадигмами. Во-вторых, идеальный язык предлагает среду, которая позволяет людям во всех слоях общества успешно артикулировать свои конкретные проблемы и цели. Опираясь на общие идеи, он одновременно принимает во внимание различия. Благодаря ему создается возможность для выражения самых разных голосов таким образом, чтобы другие их слышали и относились к ним с уважением.

Некоторые мыслители могут не согласиться с идеей поиска политического языка для артикуляции проблем различных групп. Поиск политического lingua franca, скажут они, навязывает представление о фундаментальной однородности граждан, а на практике такой язык будет служить навязыванию различным группам представлений об их ситуации и их неудовлетворенности, которые расходятся с их опытом. Конечно, критики поступают разумно, предупреждая о постоянно существующей возможности неудач в поисках общего языка: выставляющий себя общим язык способен изображать некоторые проблемы в искаженном виде. Но неверно, что поиск общего языка артикуляции в принципе ошибочен. Ибо, пока различные группы не найдут общего языка для обсуждения проблем, недовольство каждой из них будет не более чем шумом в ушах других и сведется к невнятному и ничего не значащему нытью.

Поясним на примере, как политическая философия может потерпеть неудачу в создании удовлетворительного языка дискуссий. Возьмем классическую либеральную философию, для которой свобода как не-вмешательство — альфа и омега политического блага. Используя почти вездесущую идиому свободы, эта философия успешно выполняет первое условие, предлагая язык, который немногие способны отвергнуть с порога. Но эта философия явно не способна предложить среду, в которой могли бы разумно артикулироваться насущные проблемы различных групп. Возьмем рабочего, или женщину, или арендатора, или заемщика, которые обычно не подвергаются вмешательству, но должны заискивать, подхалимничать и в какой-то степени бояться господина, имеющего над ними власть, пусть даже неформальную и юридически ничтожную. Любой, кто находится в таком положении, имеет основание для недовольства: его положение очевидно хуже, чем положение других. Но, как мы знаем, никто в таком положении не сможет выразить это недовольство на языке свободы как не-вмешательства. Ибо, выраженные в терминах не-вмешательства, или даже ожидаемого не-вмешательства, их жалобы не будут услышаны; вместо того чтобы помогать говорить, язык заставляет молчать.

Причина, по которой классический либерализм терпит неудачу в этом отношении, состоит в том, что язык не-вмешательства не выходит за рамки мнения и интереса, с которыми он был первоначально связан. Либеральный идеал покоя, в котором вас должны оставить, и особенно должно оставить государство, появился в первые годы промышленного капитализма как идеал нового класса стремящихся к выгоде предпринимателей и профессионалов. Для этих индивидов и их сторонников понятие свободы как не-вмешательства артикулировало необходимую предпосылку успеха в конкурентной борьбе, и они легко приходили к выводу — конечно, вполне для них удобному, — что это понятие представляет собой идеал, привлекательный для всех. Они могли игнорировать тот факт, что свобода как не-вмешательство совместима с отсутствием защиты, отсутствием статуса и необходимостью соблюдать осторожность, оказываясь рядом с сильными; в конце концов, их самих эти трудности не касались. Их не волновало, что, сделав такую свободу высшим идеалом, они лишили женщин и рабочих языка, на котором можно было бы протестовать против отсутствия защиты, необходимости поведенческой стратегии и отсутствия статуса, — против всего, что сопровождало их положение в обществе.

В отличие от свободы как не-вмешательства, говорю я, — свободы, которая связана с интересом и мнением, когда-то определявшим ее значение и широкое распространение, свобода как не-доминирование выходит за рамки своего происхождения в обществах-прародителях и предлагает язык, выполняющий два наших условия. Как идиома свободы, для которой порабощение и подчинение являются величайшим злом, а независимость и статус — высшим благом, этот язык претендует на валидность во всех слоях современного общества, по крайней мере, современного общества в его плюралистических, демократических формах. И, говорю я, как язык, позволяющий выражать недовольство доминированием, он претендует на способность артикулировать новые проблемы, которые оставляют далеко позади себя проблемы обществ-прародителей.

Как мы знаем, это были очень разные общества. В первый период своего существования идеал свободы как не-доминирования привлекал тех в древнем мире, кто претендовал на положение, прямо противоположное рабскому; и особенно тех в Римской республике, кто претендовал на положение, не требовавшее подчинения монарху или господину. Позднее он привлекал народы, сознательно равнявшиеся на римский прецедент. Граждан городов итальянского Возрождения он привлекал как идеал, выражавший независимость от вельмож и князей, к которой они стремились индивидуально и коллективно. В Англии XVII века он привлекал тех, кто ценил культуру закона, предоставлявшую им права в противостоянии с королем, и желал изгнать любой призрак абсолютной, произвольной власти. Идеал такой свободы привлекал американские колонии XVIII века, поскольку выражал их общее стремление не зависеть от заморского парламента и не находиться под его диктатом, каким бы дружелюбным тот ни старался выглядеть. И он привлекал тех в революционной Франции, кто отвергал режим, в котором каприз монарха был высшим законом, а аристократы пользовались основанной на произволе системой привилегий и господства.

В обществах, которых заботила свобода как не-доминирование, имелись особые группы, причем довольно ограниченные по составу. Входившие в них индивиды всегда были мужчинами, причем мужчинами состоятельными — торговцами, землевладельцами, богатыми людьми, — и, конечно же, они всегда принадлежали к превалировавшей культуре. Разделяя идеал свободы как не-доминирования, они стремились к высотам, как они их понимали, находившимся в пределах индивидуальной и коллективной досягаемости, но лишь при соблюдении институциональных правил: только если короля можно было сместить или ограничить; только если особенно богатые и могущественные не начинали пользоваться слишком большим личным влиянием; только если они не образовывали группировки, или только если группировки не получали неограниченного контроля над коллективной собственностью и т.д. Высоты, которые они намечали, предполагали образ жизни, в рамках которого никто не склоняется перед другим; каждый твердо стоит на ногах и смело смотрит в глаза другим людям.

Но, несмотря на специфический характер этих ассоциаций, говорю я, республиканский язык свободы как не-доминирования предлагает среду, в которой можно артикулировать целый ряд проблем, включая недовольство групп, которые далеко отстоят по времени от обществ-прародителей. Такой язык обладает не только потенциально универсальной привлекательностью как язык свободы; он также релевантен большому количеству очень конкретных и даже весьма специальных вопросов.

Может показаться, что этот идеал в двух отношениях не способен ответить на некоторые проявления недовольства. Во-первых, он сосредоточен на людях, а не на космосе, и не способен в силу этого артикулировать требования тех, кто отвергает антропоцентрическую точку зрения: например, тех, кто придерживается радикальных форм зеленой политической теории. Во-вторых, что важнее, он сосредоточен, или по крайней мере был традиционно сосредоточен, лишь на некоторых людях: лицах мужского пола, состоятельных и принадлежащих к превалирующей культуре. Я намерен привести доводы в защиту республиканского языка свободы как не-доминирования — доводы в пользу его способности артикулировать различные проблемы и общие дела, — показав, что он может справиться с этими вызовами. Я попытаюсь показать, что энвайронментализм, феминизм, социализм и мультикультурализм могут быть представлены в качестве республиканских общих дел.

Утверждая, что республиканизм может дать трибуну и голос этим и другим общим делам, я не имею в виду, что если вы республиканец, то должны принять все, что защищают данные движения. Напротив. Республиканизм позволяет нам и тем, кто принадлежит к этим движениям, наделить голосом соответствующие проблемы. Но он не делает этого некритическим образом, не делает этого, становясь заложником движений, которым он оказывает такую услугу. Осмысливая выдвигаемые проблемы и требования, республиканизм предлагает собственные интерпретации соответствующих общих дел, которые, я надеюсь, будут сочтены убедительными. Республиканизация общих дел, несомненно, будет означать подтверждение их правильности, но это подтверждение будет происходить в логике республиканских идей.

Сосредоточивая внимание на проблемах более или менее радикальных движений и показывая силу республиканского языка свободы как не-доминирования, я предполагаю, что этот язык может также служить для артикуляции проблем более мейнстримных групп; на самом деле именно по этой причине я и обращаю главное внимание на радикальные движения. В частности, тем предпринимателям и профессионалам, кому верно служил классический либеральный идеал, подойдет в достижении их целей и идеал свободы как не-доминирования. Возможно, этот идеал не позволит им выдвигать рутинные возражения против государственного вмешательства, ибо такое вмешательство не должно будет вызывать возражений, коль скоро оно само не является доминирующим и в других отношениях служит продвижению не-доминирования. Но идеал свободы как не-доминирования все же будет отвечать интересам таких индивидов. Как мы видели при обсуждении привлекательности не-доминирования, этот идеал защищает сценарий, который позволяет им понимать, в каком положении они находятся, и осуществлять свои экономические и другие проекты, не страшась неизвестности.

В одном отношении идеал не-доминирования мог бы отвечать интересам таких консервативных сторон даже лучше, чем идеал не-вмешательства. Вообразим себе мир, в котором институты частной собственности еще не упрочились или могут быть легко ликвидированы политическими средствами. В такой ситуации идеал не-доминирования мог бы облегчить содействие введению или закреплению частной собственности.

Идеал не-доминирования предполагает, что, хотя введение частной собственности потребует не-доминирующего вмешательства государства — и сократит в одном отношении объем не-доминируемого выбора, доступного всем, — оно более чем компенсирует это сокращение, увеличив объем такого не-доминируемого выбора в других отношениях. Введение частной собственности сделает достижимым выбор и способы действия — например, включающие владение, продажу и дарение, — которые в противном случае не могли бы существовать даже на уровне возможности. Идеал не-вмешательства не позволяет приводить столь простых аргументов в защиту институтов частной собственности. Согласно этому идеалу, оправданием этих институтов является лишь то, что они позволяют людям избегать вмешательства в большей степени, нежели тогда, когда им приходится прибегать к вмешательству государства; или же, даже с меньшей степенью убедительности, их оправдание заключается в том, что объем выбора, который не подвергается вмешательству и облегчению которого служат эти институты, столь велик, что это компенсирует, по интуитивной оценке объема в сравнении с интенсивностью, прямое государственное вмешательство, которого требуют институты. Если защитники частной собственности желают иметь действительно убедительный довод в пользу политического признания предпочитаемых ими институтов, им следует принять идеал свободы как не-доминирования, а не идеал свободы как не-вмешательства.

Энвайронментализм

Зеленая политическая теория иногда принимает радикальную форму, доказывая, что не интересы людей будут преданы, если государство не займет определенной позиции в отношении экологических проблем, но что интересы не-человеческих субъектов и систем — разумеется, вместе с интересами людей — требуют от государства принять ту или иную форму (Sylvan 1984: 5). Такая экологическая теория сочтет республиканизм чрезмерно антропоцентричным. В конце концов, как полагают республиканцы, государство должно быть устроено так, чтобы продвигать только человеческую свободу как не-доминирование, а не иметь в виду благо чего-то не-человеческого. Пренебрежение не-человеческим — анафема для этой версии энвайронментализма.

Можно ли убедить энвайронменталистов в приемлемости республиканизма? С менее радикальными формами энвайронменталистского подхода особых проблем, возможно, не будет (Goodin 1992b; Passmore 1993). Но можно ли привести доводы в пользу республиканизма — доводы в пользу республиканского языка, — которые найдут отклик у радикальных энвайронменталистов? Думаю, что это возможно.

Во-первых, радикальный энвайронментализм, согласно которому государство должно строиться с учетом как человеческих, так и не-человеческих интересов, сам не предлагает такого языка для выражения недовольства и претензий, который имел бы шансы привлечь внимание людей, не принадлежащих к зеленому движению. Его язык слишком узок, слишком тесно связан с особым взглядом на мир, чтобы обладать общезначимостью, к которой мы стремимся в политической дискуссии. Энвайронментализм в принципе помогает верующим в него людям артикулировать свое возмущение — часто совершенно оправданное — и создать философию, которая способна завоевать более широкое признание, даже признание всего общества. Но в настоящий момент, не имея такого общего признания, он не способен повлиять на политическую жизнь. Выраженный в рассмотренных выше терминах, радикальный энвайронментализм выглядит сектантским движением, аналогичным другим известным религиозным группам, а поднимаемые им проблемы игнорируются. Почему меня должны затрагивать ваши аргументы, если вы исходите из предпосылок, с которыми я не согласен? Почему люди должны непременно откликаться на аргументы радикальных энвайронменталистов, если они не согласны с предпосылками, на которых настаивают эти мыслители?

Урок в том, что политика, и, несомненно, политика в плюралистическом обществе, неизбежно требует прагматизма (Larmore 1987); а если не прагматизма, то, по крайней мере, признания того, что существуют важные различия в мнениях, которые политическая аргументация должна пытаться донести до других (Rawls 1993). Это требует от людей, приверженных различным политическим общим делам, способности артикулировать проблемы, которые, с их точки зрения, должно решать государство, в терминах, которые другие способны понять и интернализировать. Пока приверженцы таких взглядов не будут к этому готовы, вряд ли стоит ожидать, что сограждане к ним прислушаются, не говоря уже о том, чтобы последовать за ними.

Прагматизм, который понадобится в данном случае, не понравится пуристам, однако, помимо своей неэффективности, пуризм еще и неимоверно брезглив. Но почему приверженцы некоторого общего дела должны чураться формулировки проблем в терминах, которые привлекательны для всех, на том основании, что их самих эти термины привлекают по другим причинам? Нет никакого противоречия в признании того, что общее дело может привлекать разных людей по разным причинам; один и тот же вывод может следовать из разных посылок. И нет никакого обмана других и, разумеется, никакого самообмана в том, чтобы приводить доводы в пользу какого-то общего дела, отличающиеся от тех, которые, как вы считаете, делают общее дело привлекательным; нет нужды делать секрет из того, что общее дело привлекает вас по особым причинам, даже если вы стремитесь продемонстрировать его привлекательность в более доступных для публики терминах.

Признав это, можно начать излагать доводы в пользу артикуляции энвайронменталистских проблем на республиканском языке. Хотя республиканизм, подобно почти всем политическим философиям первого ряда, носит откровенно антропоцентрический характер, он приводит веские аргументы, объясняющие, почему нам следует беспокоиться о других видах и об экосистеме в целом; в частности, он называет причины, по которым мы должны желать, чтобы наше государство и наши законы обращали больше внимания на эти проблемы.

Причины лежат на поверхности. Экосистема вместе с другими видами животных, которые в нее входят, определяет наше место в природе; это в конечном счете то пространство, к которому мы принадлежим. Мы суть то, что мы едим. И равным образом мы суть то, чем мы дышим, что мы обоняем, видим, слышим и осязаем. Мы суть всё, что нам дано и с чем мы отождествляем себя в этом мире, который мы считаем своим независимо от того, приложен к нему труд людей или нет. Никто из нас не является островом в обществе, в соответствии с известной метафорой Донна. И никто из нас не является островом в природе. Мы живем в неразрывной физической, биологической и психологической связи с другими людьми, с другими животными видами и в конечном счете с получающей в нас сознание более широкой физической системой.

Связи между нами и окружающей средой означают, что, разрушая среду, вы наносите вред мне и моим родным, вы наносите вред нам и нашим родным. Вы ослабляете наши коллективные шансы на выживание, индивидуальные надежды на долгую жизнь без болезней или возможность подтверждения со-природности с другими видами и на идентификацию с планетой, которую мы с ними разделяем. Или, если вы не вредите в этом отношении нам, нынешним представителям нашего вида, вы все же можете навредить будущим поколениям людей, включая будущих граждан общества и государства.

Итак, каждый из нас физически уязвим не только в наших телах, но и в окружающей среде и мире. Но если это так, то ясно, почему республиканское государство должно заниматься проблемами окружающей среды. Когда наносится вред окружающей среде — окружающей среде подгрупп, или общества в целом, или всех обществ на планете, — это означает, что нападению подвергается по меньшей мере диапазон нашего не-доминируемого выбора. Нанесенный вред означает, что цена пользования разнообразными возможностями повышается или что некоторые возможности становятся недоступными: в предельном случае, таком как ядерная катастрофа, это означает, что остается всего несколько возможностей. Даже если вред наносится неумышленно или является результатом сложения самих по себе невинных действий, он заносится в графу потерь в учетной книге республиканской свободы. А если вред наносится умышленно, если это вмешательство какой-то организации, которая пытается замести следы или отстоять свою правоту, то потери гораздо серьезнее. Организация, которая присваивает себе право наносить вред окружающей среде, подвергает доминированию тех, кого затрагивают ее действия; они живут, по крайней мере отчасти, по милости этой организации: она может нанести им вред, а может и не нанести, вмешаться в их жизнь или не вмешаться, как ей заблагорассудится.

Вывод очевиден. Республиканское государство, которое мы здесь намечаем в общих чертах, государство, которое посвящает себя продвижению свободы как не-доминирования, должно поддерживать то, что можно условно назвать общим делом энвайронментализма. Тот факт, что оно начинает с проблем антропоцентрического характера, казалось бы, означает, что оно не может прямо поддерживать экоцентричные философии радикальных энвайронменталистов. Но это не означает, что энвайронменталисты будут считать республиканское государство чуждым, простым набором инструментов. Наоборот, республиканская философия должна предоставить энвайронменталистам особенно убедительный и эффективный способ формулировки их собственных главных требований. Республиканское государство должно быть политией, в которой энвайронменталисты будут чувствовать себя как дома.

Феминизм

Но довольно о том, что республиканизм способен сделать понятным такое не-антропоцентричное общее дело, как энвайронментализм. Рассмотрим еще три общих дела, несомненно антропоцентричных, но все же создающих трудности для республиканизма. Для традиционных республиканцев гражданами были мужчины, состоятельные и принадлежащие к мейнстриму. Нам необходимо показать, что, несмотря на гендерные, собственнические и монокультурные ассоциации, идеал свободы как не-доминирования может быть привлекательным для тех, кто не приемлет таких границ. Он может служить идеалом для представителей феминизма, социализма и мультикультурализма. Приведу сначала доводы, касающиеся феминизма.

Несмотря на то что образ человека, которому нет нужды опасаться других или склоняться перед ними, образ человека, над которым нет господина, является традиционно мужским идеалом, он всегда присутствовал и в феминистской литературе, витая между строк и говоря о том, что можно было бы сделать не только для мужчин, но и для женщин. Даже если свобода как не-доминирование выглядела достижимой только для мужчин, она давала надежду и женщинам.

Вспомним замечание Мэри Астелл, которое мы уже приводили в первой главе. «Если все мужчины рождены свободными, — писала она в 1690-х годах, — то почему все женщины рождены рабынями? А они должны быть рабынями, если подчинение непостоянной, неопределенной, неизвестной, деспотической воле мужчин является совершенным состоянием рабства. И если суть свободы состоит, как утверждают наши господа, в том, чтобы иметь постоянное правило, по которому следует жить» (Hill 1986: 76). Риторические интенции Мэри Астелл в этом пассаже сложны и трудноуловимы (Springborg 1995), но сам факт, что эта фраза столь часто цитируется, свидетельствует о привлекательности не-доминирования как идеала феминизма. Сила возражения очевидна. Действительно, есть что-то глубоко неправильное в порядках, избавляющих мужчин от статуса доминируемых и изображающих этот статус как унижение и позор, но в то же время подвергающих женщин именно такому обращению.

Идеал женщины, не обязанной быть на побегушках у мужа или отца, обхаживать их и просить на все разрешение, встречается спустя сто лет в широко известных сочинениях Мэри Уолстонкрафт (Wollstonecraft 1982). Встречается он и в полемике, которую Джон Стюарт Милль (Mill 1970) и Гарриет Тейлор, под влиянием которой он находился, вели в XIX веке против того, что они называли порабощением женщин. «Ни один раб не порабощен так всецело и в столь полном смысле слова, как женщина» (Mill 1970: 159). И это важный мотив современных феминистских сочинений, проявляющийся, например, в работах Кэрол Пейтман (Pateman 1988) как идеал, стоящий за ее критикой зависимого положения, субординации женщин (см. также Young 1990). Джейн Менсбридж и Сьюзан Окин (Mansbridge and Okin 1993: 269) выражают эту мысль предельно ясно: «Во всех своих разновидностях феминизм ставит одну очевидную, простую и всеобъемлющую цель — покончить с систематическим доминированием мужчин над женщинами».

Связь между республиканской традицией и артикуляцией феминистских идеалов просматривается в работах о ситуации женщин Уильяма Томпсона (Thompson 1970), который писал в прошлом веке о браке как кодексе поведения белых рабынь (см. Pateman 1988: 123). Ибо если главной проблемой для женщин является то, что культурное, правовое и институциональное угнетение, действуя совместно, ставит их в положение, аналогичное рабскому — под пятой у мужчин, — тогда идеалом для женщин становится именно тот идеал, который дает гарантии защиты от произвольного вмешательства: предоставляющий свободу в том смысле, который подразумевает не просто отсутствие вмешательства, но отсутствие доминирования.

В отношении энвайронментализма я доказывал, что релевантные требования, как бы они ни формулировались самими энвайронменталистами, могут быть наделены республиканским голосом. Исторические связи между феминизмом и республиканизмом — или, по крайней мере, между феминизмом и республиканским идеалом не-доминирования — означают, что речь в этом случае идет о чем-то более важном. Республиканизм может предложить не только убедительную артикуляцию главных требований феминизма — он также предлагает артикуляцию, которая имеет долгую и никогда не прерывавшуюся историю в рамках самого феминизма.

Следует признать, конечно, что республиканизм не всегда был привлекательным идеалом для феминизма. Но это происходило не из-за каких-то существенных разногласий с республиканским идеалом, а скорее из-за его ассоциации, отчасти под влиянием некачественной исторической литературы популистского толка, с более или менее маскулинными образами демократического участия и социального активизма. Однако, как мы знаем, эти ассоциации были надуманными. И как только мы это признаем, становится очевидным, что институциональные средства содействия свободе как не-доминированию могут быть в принципе выстроены с учетом как мужчин, так и женщин; они могут быть направлены на то, чтобы учитывать как голоса и проблемы мужчин, так и голоса и проблемы женщин (James 1992).

В этой области многое еще только предстоит сделать. Несмотря на прогресс, достигнутый в современных государствах, женщины все еще весьма уязвимы во многих домохозяйствах, на рабочих местах и улицах городов. Эта уязвимость является результатом не столько меньшей физической силы, сколько глубоко укоренившихся предрассудков, касающихся роли женщин, их компетентности и того, к чему они стремятся, гуляя ночью по городу. А когда женщины пытаются изменить свою ситуацию, индивидуально или коллективно, то часто обнаруживают, что общественные институты настроены против них. Уход за детьми и институты образования могут, в силу общепринятых предрассудков, практически перекрыть им всякую возможность для карьеры. Правила, касающиеся рабочих мест, вряд ли позволят завоевать авторитет или сделать что-либо важное там, где женщины работают. А мир политики воздвигнет невероятные препятствия, чтобы в него было невозможно прорваться или просто оставить там какой-то след: это мир, созданный для лиц мужского пола, мир без семейных забот, мир, организованный вокруг привычных для мужчин дел и отношений. Такие проблемы, наверное, будут подниматься на многих философских форумах, но они должны звучать особенно громко в аудитории, обсуждающей проблемы республиканской политики.

Социализм

Но довольно о том, что идеал свободы как не-доминирования по сути не является гендерным — в частности, не привязан к представлениям маскулинизма о социальной и политической жизни. Перейдем теперь к вопросу, будет ли он привлекателен также для социалистов. Связан ли этот идеал исключительно с представлениями о жизни тех, кто экономически независим и пользуется защитой, возможность которой традиционно предоставляла собственность? Или это идеал, который может привлечь и простых рабочих?

Ответом на этот вопрос, полагаю, должно быть однозначное «да». В XIX веке, когда начал развиваться капитализм, поднималось и росло недовольство промышленного рабочего класса, одной из главных идей, служившей для артикуляции недовольства социалистов, была идея наемного рабства (Marx 1970: ch. 19; Маркс 1960: гл. 19). Образ рабочих как наемных рабов помещает их в разряд людей, зависимых от благодеяний и милости работодателей и по необходимости ведущих себя с опаской и почтением в отношении боссов, как индивидуально, так и коллективно. Если смысл этого образа заключается в демонстрации того, что именно неприемлемо в положении рабочих, то его предпосылкой является привлекательность противоположного, а именно что рабочие не должны оставаться беззащитными перед возможностью произвольного вмешательства и должны пользоваться свободой как не-доминированием.

Если работодатели в любой области способны совместными усилиями заносить в черный список того, кто им не нравится, а на это были способны многие работодатели в XIX веке, и если отсутствие работы означает нищету, то понятно, почему социалисты считали рабочих наемными рабами. Возможно, и верно, что, как полагали классические либералы, работодатели часто вовсе не собирались эксплуатировать уязвимость рабочих: возможно, экономические интересы подсказывали им не заниматься мелкой травлей, на борьбу с которой у рабочих не хватало духа, и, возможно, эти же интересы подсказывали не следовать капризу и прихоти при приеме на работу и увольнении. Иначе говоря, рабочие, общее дело которых породило социалистическое движение, могли и не подвергаться вмешательству. Но не с точки зрения самих рабочих.

Неприемлемым для рабочих и причиной, по которой социалисты осуждали ранний капитализм как систему наемного рабства, было то, что, сколь бы малым ни было вмешательство, рабочие тем не менее жили с постоянным ощущением беззащитности перед вмешательством, и особенно перед произвольным вмешательством. Экономическая целесообразность подсказывала хозяевам применять более мягкие методы, но, с точки зрения социалистов, рабочие находились в подчиненном положении по отношению к своим господам: работодатели были в полном смысле слова господами, и это было неприемлемо.

Если эта линия рассуждений верна, идеал свободы как не-доминирования может оказаться привлекательным для социалистов. Социализм вскормлен на этом республиканском идеале и применял его с большим или меньшим революционным эффектом в критике новых трудовых отношений. Социалисты отвергали веру либералов в правомочность трудовых отношений, возникавших в результате свободных трудовых контрактов. Они считали, что работодатель поступает несправедливо, произвольно увольняя рабочего, и отвергали то, что сегодня называют «доктриной традиционного негативного либертарианского “как заблагорассудится”, согласно которой, опираясь на обязательства по контракту, работодатель может уволить наемного работника “по веской причине, без причины или даже по морально дурной причине”» (Levin 1984: 97; см. также Cornish and Clark 1989: 294–295). Социалисты считали индивидуальные договоры между работодателем и наемным рабочим формой все того же рабского договора, который республиканцы всегда осуждали, и они выступали против доминирования, возникавшего по условиям таких договоров.

Идеал свободы как не-доминирования мог бы предоставить социалистам основания не только для выражения недовольства, но и для оправдания забастовок — единственного инструмента, остававшегося в распоряжении рабочих. Что касается идеала свободы как не-вмешательства, то его всегда использовали, обычно в контексте свободных трудовых контрактов, для защиты от коллективных акций промышленных рабочих. Конечно, такая акция является формой вмешательства, поскольку предполагает принуждение или активную обструкцию. И, на первый взгляд, забастовка является вмешательством, не спровоцированным работодателем: в конце концов, работодатели навязывают свои желания в процессе заключения свободных контрактов, а не с помощью принуждения, насилия или даже манипуляций. Таким образом, с точки зрения идеала не-вмешательства коллективная акция промышленных рабочих является незаконной. Идеал свободы как не-доминирования трактует коллективную акцию совершенно иначе. Предположим, что индивидуальные трудовые договоры с рабочими заключены под страхом нищеты и ставят работодателя в отношение доминирования. В такой ситуации обращение к коллективной акции может представлять собой единственную надежду работников на завоевание свободы как не-доминирования. Это может оказаться единственным способом, дающим рабочим достаточно силы, чтобы не спасовать перед работодателем.

Надеюсь, эти наблюдения покажут, что, подобно тому как идеал свободы как не-доминирования соответствует целям феминизма, он также должен быть близок по духу социалистам. Идеал свободы неявно присутствует в неприятии наемного рабства; он объясняет нетерпимое отношение социалистов к доктрине свободного договора; и он поддерживает социалистическую веру в легитимность обращения, в случае необходимости, к забастовке. Но есть еще один довод в пользу привлекательности республиканского идеала для социалистов, а именно то, что народная традиция социализма, воплощенная в памфлетах, стихах и лозунгах рабочего движения, часто выражала стремление именно к тому статусу, о котором говорит свобода как не-доминирование. Этот довод подкрепляется популярностью жалоб на наемное рабство, но он наглядно подтверждается и возмущением, которое демонстрирует традиция в отношении мелочных придирок работодателей и унижения, которое при этом испытывают рабочие.

Это возмущение можно обнаружить у чартистов в Англии в 1830-х и 1840-х и среди тех, кто примерно десять лет спустя разделял взгляды независимого рабочего движения в Соединенных Штатах (Foner 1970). Прекрасное выражение оно получило в двух стихах из «Песни бушмена» — народной баллады, в которой Банджо Патерсон (Paterson 1921) передал настроения сельского рабочего в Австралии 1890-х годов.

Брат в Иллаварре мой живет,
На ферме там он спину гнет.
Не вправе сделать он движенье,
Лендлорда без соизволенья.

Работник, женщина, пес, кот —
Все — собственный его народ.
Никто не смеет глаз поднять,
Не то что слова два сказать.
Что станет мне невмоготу
Я был уверен, парни.
Поклоны бить, скулить как псу,
К нему ластиться, как коту?
Всё лучше с утренней росой
Пустить коня бежать рысцой.

Мультикультурализм

Мы видели, что, хотя досовременные бенефициарии идеала свободы как не-доминирования, традиционные поборники республиканских идеалов, всегда были состоятельными мужчинами, есть все основания считать, что свобода как не-доминирование может оказаться привлекательным идеалом также для представителей феминизма и социалистов. В действительности этот идеал неявно присутствует во многих феминистских и социалистических сочинениях. Эти выводы соответствуют тезису, выдвинутому в первой главе, согласно которому отступление от идеала свободы как не-доминирования было вызвано именно признанием того, что если женщины и рабочие должны получить статус равноправных граждан, то в этом случае государство должно отказаться от наделения всех граждан свободой в традиционном смысле этого слова. Государство может стремиться максимизировать уровень свободы как не-вмешательства, но невозможно продвигать широко распространенную свободу как не-доминирование без полного преобразования современного общества.

Но имеется еще одна черта, характеризующая досовременных бенефициариев свободы как не-доминирования, кроме той, что все они были мужчинами и при этом всегда состоятельными. Все они также принадлежали к превалирующей культуре своих обществ. Граждане рассматриваемых политий не включали, например, евреев, которые жили на всей территории Европы и в Новом Свете, а в протестантской политии, такой как Британия, в число полноправных граждан не входили проживавшие там католики. Это наблюдение заставляет поднять вопрос о том, может ли идеал свободы как не-доминирования быть привлекательным не только для женщин и рабочих, но и для тех, кто принадлежит к этническим меньшинствам и находится вне превалирующей культуры общества: может ли этот идеал быть привлекательным, например, для групп иммигрантов или для аборигенного населения постколониального мира?

В данном случае аргументация должна отличаться от аргументации, проводимой в случае феминизма и социализма, ибо традиция защиты прав меньшинств или аборигенов, называемая, за неимением лучшего термина, мультикультурализмом, не имеет значительной документальной истории. Говорить о том, что мультикультурализм традиционно придерживался идеала, подобного свободе как не-доминированию, не приходится; и все же я надеюсь показать, что мультикультурализм и его проблемы могут быть поддержаны апелляцией к этому идеалу. Мультикультурализм относится к республиканизму скорее так же, как к нему относится энвайронментализм, а не так, как относятся к республиканизму феминизм и социализм.

Главная претензия мультикультурализма состоит в том, что современное государство, как правило, организовано на предпосылках, связанных с одной превалирующей культурой: оно ведет дела на языке этой культуры; санкционирует религиозные обычаи этой культуры; проецирует образ нормальной жизни, который берется из этой культуры; работает на основе законов, которые можно объяснить только с учетом правил этой культуры и т.д. Важнейший вопрос, возникающий в связи с этой претензией, заключается в том, можно ли найти для современного государства логическое обоснование и форму, которые позволят ему служить интересам людей, принадлежащих к культурам меньшинств так же, как интересам мейнстрима. В защиту республиканизма можно сказать следующее: если современное государство будет ориентировано на продвижение свободы как не-доминирования, то оно будет иметь основания и способность принимать во внимание требования тех, кто принадлежит к культурам меньшинств.

Мы видели ранее, что свобода как не-доминирование является коммунитарным идеалом. Если кто-то подвергается доминированию, если он беззащитен перед произвольным вмешательством со стороны других, то это всегда происходит из-за его принадлежности к тому или иному типу или классу; человек уязвим, потому что у него черный цвет кожи, или он женского пола, или стар, или беден и т.п. Это означает, что если мы стремимся содействовать свободе как не-доминированию отдельного человека, то должны содействовать свободе как не-доминированию некоторого релевантного класса или классов уязвимости, к которым принадлежит этот человек. И это означает, что если человек хочет взяться за дело своего освобождения, своей защиты от доминирования, то он должен идентифицироваться с общим делом других в своем классе уязвимости. Например, женщина или рабочий не способны добиться улучшений в своей свободе как не-доминировании, не добившись улучшений для женщин или рабочих в целом, или, по крайней мере, для женщин или рабочих в той или иной конкретной ситуации.

Выводом из этого наблюдения является то, что, поскольку членство в культуре меньшинства, скорее всего, является знаком уязвимости перед доминированием, члены этой культуры и государство, принимающее на себя ответственность за их судьбы, должны учитывать потребности культуры меньшинства в целом. Недостаточно заявлять о своей озабоченности судьбой отдельных индивидов, не обращая внимания на то, что связывает всех их воедино.

Данный вывод означает, что, подобно тому как государство должно сосредоточиваться на вопросах гендера, определяя необходимые условия содействия свободе как не-доминированию, точно так же оно должно помнить о вопросах культурной принадлежности. В каждом случае ему следует постоянно помнить о возможности того, что если кто-то из релевантной культуры или гендера стремится к свободе как не-доминированию, — если такой человек хочет разделить с другими это общее благо, — то он должен быть снабжен соответствующими ресурсами. Никто не возражает, когда людей в отдаленных местностях снабжают дополнительными средствами, позволяющими им пользоваться теми же благами, какими пользуются горожане; сельские школы, транспорт и связь, например, могут стоить там гораздо дороже в пересчете на душу населения, чем в городе. И равным образом никто не должен выступать против того, чтобы, в случае если члены некоторых групп желают разделить с другими общее республиканское благо не-доминирования — если хотите, общее благо гражданства, — их особая ситуация пользовалась особым вниманием и поддержкой.

С учетом вышесказанного важно отметить, что особое отношение, которого требует культура меньшинства, может носить весьма радикальный характер сообразно с республиканским проектом в целом. Предположим, что культура является аборигенной и принадлежащие к ней люди рассматривают других, имея на то основания, как захватчиков их исконных земель; и что они считают ассимиляцию с этими другими или даже единую юрисдикцию с ними неприемлемой и оскорбительной. В таком случае нет никакой надежды на то, что людям, принадлежащим к культуре меньшинства, будет гарантировано пользование свободой как не-доминированием, если не будут приняты радикальные меры.

Представителям превалирующей культуры необходимо признать, что меньшинство было лишено своих владений, и в силу невозможности реституции или полной компенсации ему надо будет предложить какую-то форму репарации в знак осуждения допущенного в прошлом доминирования. И, поскольку сецессия неосуществима, им необходимо будет относиться к людям, принадлежащим к культуре меньшинства, как к людям, сознательно отказывающимся от мейнстрима, и предоставлять им различные формы освобождения от общих обязанностей. Быть может, необходимо разрешить им иметь ограниченную юрисдикцию над их собственными территориями и организовать совместное ведение дел на основе самоуправления.

При проработке деталей таких мультикультурных инициатив возникают трудные вопросы, требующие своего решения, но здесь не место на них останавливаться (см. Kymlicka 1995). Следует лишь подчеркнуть, что, подобно тому как республиканский идеал близок по духу феминизму, социализму и даже энвайронментализму, точно так же он может оказаться привлекательным и для тех, чья главная забота — особые потребности культур меньшинств. Свобода как не-доминирование является плюралистическим идеалом, и он должен проявлять лояльное отношение к широкому спектру современных интересов и мнений.

Динамизм республиканского идеала

И последний момент, касающийся плюралистического характера республиканского идеала. Идеал будет способен привлекать разные типы групп и движений, которые я обсуждал, только если он готов на каждом этапе своей интерпретации и своего осуществления к дальнейшим уточнениям и практическим приложениям. Это должен быть динамичный идеал, всегда готовый к экстраполяции и развитию, а не статичный идеал, привязанный к застывшему паттерну институциональной жизни. Идеал свободы как не-доминирования демонстрирует именно такого рода динамизм, и поэтому он, в отличие от идеала свободы как не-вмешательства, способен привлекать значительно более широкие слои населения.

Свобода как не-доминирование требует, чтобы человек не был незащищен перед возможностью вмешательства, основанного на произволе. Человек не должен находиться в положении, когда другие могут вмешиваться в его жизнь таким способом, который, несмотря на все ограничения, руководствуется интересами или идеями, которые он не разделяет даже в самой слабой степени. Этот идеал динамичен, потому что не существует последней и окончательной оценки того, в чем состоят интересы того или иного человека, или того, руководствуются ли некоторые формы вмешательства — особенно некоторые формы государственного вмешательства — идеями, которые он разделяет. Когда люди взаимодействуют, организуются и заявляют о своих идентичностях — скажем, в качестве женщин, рабочих или представителей коренного населения, — они склонны видеть признаки доминирования в самых обычных, едва заметных особенностях их отношений с другими. Люди всегда склонны вспоминать о старых интересах или идеях или отстаивать новые интересы или идеи, которые придают рутинным ограничениям вид произвольной власти.

Итак, понимание того, что делает применение власти произвольным, постоянно развивается: оно полностью открыто для возможностей дискурсивной реконструкции, поскольку люди открывают новые аффилиации и способны обосновывать трактовки общепринятых форм отношений в новом, критическом свете. И поскольку понимание произвольной власти — по сути дела, понимание доминирования, — способно к развитию, то способен к развитию и сопряженный с ним идеал свободы как не-доминирования. Необходимые условия такой свободы не записаны раз и навсегда, как на каменных скрижалях. Они постоянно подвергаются новой интерпретации и пересмотру по мере того, как в обществе появляются и находят выражение новые интересы и идеи.

Именно этот динамический аспект свободы как не-доминирования объясняет его способность артикулировать разного рода проблемы, которые мы рассматривали выше. Поддерживать республиканскую свободу — значит поддерживать не готовый идеал, который можно механически применять то к одной, то к другой группе. Это значит поддерживать идеал незамкнутый, обретающий новое содержание и новую релевантность по мере своей интерпретации в постоянно меняющемся и развивающемся живом обществе. Я вернусь к этому вопросу в следующей главе при обсуждении роли демократии в рамках республиканского режима.

Перевод А. Яковлева

Литература

Cornish W.R. and Clark G. de N. (1989) Law and Society in England 1750–1950. L.: Sweet and Maxwell.

Foner E. (1970) Free Soil, Free Labor, Free Men: The Ideology of the Republican Party before the Civil War. Oxford: Oxford University Press.

Goodin R.E. (1992a) Motivating Political Morality. Cambridge, Mass.: Blackwell.

Goodin R.E. (1992b) Green Political Theory. Oxford: Polity.

Hill B. (1986) The First English Feminist: Reflections upon Marriage and other writings by Mary Astell. Aldershot: Gower.

James S. (1992) The Good-enough citizen: Citizenship and Independence // G. Bock and S. James (eds.). Beyond Equality and Difference: Citizenship, Feminist Politics and Female Subjectivity. L.: Routledge.

Kymlicka W. (1995) Multicultural Citizenship. Oxford: Oxford University Press.

Larmore C. (1987) Patterns of Moral Complexity. N.Y.: Cambridge University Press.

Levin M. (1984) Negative Liberty // Social Philosophy and Policy. No. 2. P. 84–100.

Mansbridge J. and Okin S.M. (1993) Feminism // R.E. Goodin and P. Pettit (eds.). A Companion to Contemporary Political Philosophy. Oxford: Blackwell.

Marx K. (1970) Capital: A Critique of Political Economy, i / Trans. from the 3rd German edn. L.: Lawrence and Wishart.

Mill J.S. (1969) Essays on Ethics, Religion and Society. Vol. x of Collected Works. L.: Routledge).

Mill J.S. (1970) The Subjection of Women // A.S. Rossi (ed.). Essays on Sex Equality. Chicago: University of Chicago Press.

Passmore J. (1993) Environmentalism // R.E. Goodin and P. Pettit (eds.). A Companion to Contemporary Political Philosophy. Oxford: Blackwell.

Pateman C. (1988) The Sexual Contract. Oxford: Polity.

Paterson A.B. (1921) The Collected Verse of A.B. Paterson. Sydney: Angus and Robertson.

Rawls J. (1971) A Theory of Justice. Oxford: Oxford University Press.

Rawls J. (1993) Political Liberalism. N.Y.: Columbia University Press.

Springborg P. (1995) Mary Astell (1666–1731), Critic of Locke // American Political Science Review. No. 89. P. 621–633.

Sylvan R. (1984–5) A Critique of Deep Ecology // Radical Philosophy. No. 40. P. 2–12; No. 41. P. 10–22.

Thompson W. (1970) Appeal of One Half of the Human Race, Women, against the Pretensions of the Other Half, Men, to Retain Them in Political, and Thence in Civil and Domestic Slavery. N.Y.: Source Book Press.

Wollstonecraft M. (1982) A Vindication of the Rights of Women / Ed. U.H. Hardt. N.Y.: Whitston.

Young I.M. (1990) Justice and the Politics of Difference. Princeton, NJ: Princeton University Press.

Маркс К. (1960) Капитал // Маркс К. и Энгельс Ф. Сочинения. В 50 т. 2-е изд. Т. 23. М.: Издательство политической литературы.

Источник: Петтит Ф. Республиканизм. Теория свободы и государственного правления / Пер. с англ. А. Яковлева; предисл. А. Павлова. М.: Изд-во Института Гайдара, 2016. С. 231–257.