«История левых — это история поражений»

Французский историк-марксист, профессор Корнеллского университета (США) Энцо Траверсо — о постфашизме, левой меланхолии и памяти о поражении.

Вступительные замечания автора интервью Сони Фор: Энцо Траверсо с небольшим перерывом опубликовал одну за другой две книги, которые он сам понимает как две части единого диптиха. В книге Nouveaux visages du fascism («Новые лики фашизма»; выходит в издательстве Textuel в феврале 2017 года) этот историк идей дает собственное определение понятию «постфашизма», желая выявить постоянно меняющуюся природу новых популистских и ксенофобских движений от Ле Пен до Трампа. В книге Left-Wing Melancholia. Marxism, History and Memory («Меланхолия левого движения. Марксизм, история и память»; вышла в Columbia University Press в январе 2017 года) он объясняет, почему левые должны преобразовать меланхолию, в которую они впали, в движущую силу протеста ради возрождения этого политического движения. Уроженец Италии Энцо Траверсо — бывший активист радикального левого движения и французский ученый, ныне профессор в Корнеллском университете в Америке — анализирует французские политические столкновения в контексте глобальных дискуссий, в диапазоне от возрождения левого движения до искушения популизмом.

— Как бы вы проанализировали итоги праймериз для всего левого движения? [Т.е. праймериз, в результате которых был избран кандидат на пост президента Франции от Социалистической партии.]

— Я не думаю, что обновление французских левых будет исходить от Социалистической партии. Мы действительно видели подобное обновление при появлении Джереми Корбина и Берни Сандерса: движения, не входившие в традиционные политические образования, попросту использовали левые партии для своей победы. В Соединенных Штатах можно было заметить новую тенденцию, наиболее ярко выраженную участием движения Occupy Wall Street в демократических праймериз: проголосовав за Сандерса, это движение добилось признания себя как актора политической сцены… но оно не смогло поспособствовать победе Хиллари Клинтон над Дональдом Трампом несколько месяцев спустя. В Великобритании Корбин смог объединить вокруг себя молодых людей, которые примкнули к лейбористам, чтобы голосовать за него как за своего лидера… не испытывая никаких иллюзий в отношении самой этой партии. Это одна из характерных особенностей новых левых движений: они больше не верят в партии, но «используют» их для достижения своих целей.

— Сандерс и Корбин олицетворяют динамику, возникшую вне этих партий. Я не вижу ничего подобного в случае с Социалистической партией Франции.

— Вероятная победа Бенуа Амона [кандидата от левых сил] в праймериз демонстрирует общую слабость нынешнего упадочного состояния самой этой партии; внутреннее равновесие в партии поколеблено, но никакого движения обновления не заметно. Если Амон действительно станет кандидатом, он окажется в тисках между декларативным неолиберализмом Эммануэля Макрона и антинеолиберализмом Жан-Люка Меланшона, вызывающего, впрочем, гораздо больше доверия к лидеру левой оппозиции по сравнению с Олландом.

— Будет ли победы Амона достаточно, чтобы создать альтернативу текущей политике? Вправе ли мы ожидать этого от левых?

— В Европе, как и в Соединенных Штатах, левые сталкиваются с историческим сломом. Цикл, начатый русской революцией, закончился в 1989 году, и последствия исчерпанности старой политики становятся очевидными сегодня. Левые пытаются утвердиться в совершенно новом мире средствами, унаследованными из XX века. Модель, созданная русской революцией и господствовавшая в прошлом веке, сегодня окончательно ушла в прошлое. Что до социал-демократии, то она не делает ничего, кроме как паразитирует на социальном разочаровании. Крах коммунизма парализовал воспроизводство левого движения из поколения в поколение — его культура переживает кризис. Новые движения, такие как «Подемос», «СИРИЗА», «Движение возмущенных» (Indignados), «Оккупай Уолл-стрит» и «Ночные стояния» (Nuit Debout), появляются, по выражению историка Рейнхарта Козеллека, в мире без «горизонта ожиданий». Они не только не способны проецировать себя в будущее, но и бесприютны в настоящем: они не могут вписать себя в длящуюся историю.

— Таким образом, 1989 год уничтожил память не только о русской революции, но и о других возможных моделях: о Парижской коммуне, гражданской войне в Испании?..

— Конец прежнего социализма ненадолго внушил левым иллюзию освобождения. Мы какое-то время думали, что расстались с ложной формой и что скоро будет возможен другой социализм. В действительности же, падение советского коммунизма увлекло за собой ряд других альтернативных течений: антисталинистов, либертарианцев… История коммунизма оказалась сведена к изучению только лишь его тоталитарных проявлений.

— Вы пишете: «Культуру левых легко и безжалостно слили…»

— Левые не смогли переизобрести себя. И все же, мы вырабатываем новый взгляд на некоторые события прошлого. Вы упомянули Парижскую коммуну. Целый век она была иконой как первый этап движения, приведшего к русской, китайской, а затем кубинской революции. Сегодня мы переоткрываем ее в ином свете: история коммуны — это история самоуправления, что должно быть очень близко сегодняшним левым движениям. Коммунары не были сотрудниками завода «Рено» в Бийанкуре [элитный пригород Парижа]; это были не уверенные в собственном ближайшем будущем рабочие, ремесленники, люди, находившиеся на низшей ступени общества, включая богемных интеллектуалов и художников. Их движение было социально очень разнородно, что сопоставимо с социальным расслоением сегодняшней молодежи.

— Но коммуна потерпела поражение. Могут ли левые вообще черпать вдохновение из чего-либо, помимо неудач?

— Левое движение — это вообще история, состоящая из поражений! И даже тогда, когда революционерам удавалось свергнуть существующую власть, далее ничего хорошего их не ожидало… Вот почему меланхолия — фундаментальное настроение левого крыла. Диалектическое видение истории долгое время подавляло такую меланхолию: сколь болезненны ни были бы поражения, они не должны были поставить под сомнение конечную победу социализма. История принадлежала нам. Это позволило нам справиться с горечью поражений. В настоящее время этот ресурс уже исчерпан и меланхолия левого движения торжествует. Это наша скрытая традиция, которую можно встретить уже в воспоминаниях Луизы Мишель, в текстах Розы Люксембург незадолго до ее убийства или в изображающем похороны полотне Гюстава Курбе Un Enterrement à Ornans («Похороны в Орнане») — необыкновенной аллегории революции 1848 года. Это была утешительная меланхолия, неотделимая от надежды и потому только укрепляющая убеждения.

— Как эта меланхолия может быть источником вдохновения, а не покорности судьбе?

— Существует фрейдистское видение меланхолии, но оно очень упрощенное. Меланхолия признается во фрейдизме патологической потерей, неспособностью отделить себя от любимого и утраченного объекта, препятствием для продвижения вперед. Я, напротив, считаю, что меланхолия может быть формой сопротивления, подпитываемой рефлексивной чувственностью. Для Козеллека история, написанная проигравшими, и будет настоящей критической историей, в отличие от апологетической истории победителей. Меланхолия оказывается ресурсом знания, понимания и вмешательства в настоящее. В среде левых бывает модно говорить: «Мы должны заново начать все с нуля». Но потеря памяти ослабляет нас. Одно дело — изобрести социализм в девятнадцатом веке, а совсем другое — переосмыслять его в начале двадцать первого, как будто приобретенный опыт ничего не стоит.

— К тому же новым движениям левых не удается объединиться…

— Объединение обычно происходит с помощью политических механизмов. В 1968 году произошла объективная конвергенция — между баррикадами в Париже, Пражской весной и Тетским (Новогодним) наступлением во Вьетнаме. Конвергенция случилась вопреки тому, что тогда между действующими силами этих движений не было никакого опыта общения друг с другом. Сегодня активисты в Каире, Стамбуле и Нью-Йорке уже могут друг с другом коммуницировать; более того, они периодически это и делают. Но есть огромная культурная разница [по сравнению с 1968 годом]… в 1960-е годы социальную борьбу подпитывала общая критически направленная мысль. Статьи Сартра читали в Азии и Африке. Сегодня имена великих фигур постколониализма ничего не значат для действующих сил Арабской весны. Возобновление нити, связующей воедино всемирную альтернативную культуру, дается непросто.

— Ультраправые партии знают, как победить. Вы группируете их под названием «постфашизм». Почему?

— Концепция «постфашизма» описывает переходные процессы. Она помогает анализировать новые силы современного правого крыла, представляющие собой меняющееся разнородное явление, постоянно трансформирующееся. Некоторые из них — это неофашистские партии, такие как «Йоббик» в Венгрии или «Золотая заря» в Греции; другие, такие как Национальный фронт, стремительно меняются. Большинство этих партий имеет историческую фашистскую матрицу. На мой взгляд, это же следует сказать и об изначальной форме Национального фронта. Тем не менее, в настоящий момент Национальный фронт больше нельзя обвинить в фашизме: риторика его лидеров стала республиканской. Что касается Трампа, то он является постфашистским лидером без фашизма. Он являет собой идеальный тип авторитарной личности, каким его в 1950 году определил Адорно. Многие из его публичных заявлений напоминают фашистский антисемитизм: он говорит о достоинстве народа, уходящего историческими корнями в эту землю, в отличие от интеллектуальных космополитских и еврейских элит (например, финансовые лидеры Уолл Стрит, СМИ Нью-Йорка, коррумпированные политики Вашингтона и т.п.), которые оторваны от этих корней. Но его программа стоит далеко от этатизма и экспансионизма крайне правых партий 1930-х годов. Самое главное, что за ним не стоит фашистского движения.

— Почему вы не упоминаете о популистских движениях?

— Я очень настороженно отношусь к понятию «популизм» как обозначению формы антиполитики, так как привычное использование этого термина сводит противоположные политические идеологии в единое целое. Для большинства комментаторов «популизм» — это одновременно и «Движение пяти звезд» Беппе Грилло, и «Лига Севера» (Lega Nord), и Марин Ле Пен, и Жан-Люк Меланшон, и Трамп, и Сандерс.

— Движение «Подемос» само себя называет популистами…

— В испаноязычных странах слово «популизм», заимствованное из истории левых движений Латинской Америки, приобретает иной смысл: а именно, им обозначают реинтеграцию социальных народных классов в политическую систему, из которой они были исключены. Движение «Подемос» уверено, что популизм позволит им преодолеть застарелый разрыв между правыми и левыми. Это слово не может больше так употребляться нигде в Европе. Популизм постфашистских движений действительно хочет сплотить массы против элит, но он делает это на основании политики исключения — исключения меньшинств иммигрантского происхождения. Это сплочение народа путем исключения его части.

— Не значит ли это, что слово «популизм» говорит скорее о тех, кто его использует, чем о тех, кого им обозначают?

— Слово «популизм» — это уловка, позволяющая избежать рассуждений о причинах популизма. Почему движения, использующие демагогию и ложь, столь успешны? Они занимают вакуум, созданный теми, кто стоит у власти. Отрицание политики началось в конце XX века, когда политика просто отбросила идеологию, вместо того чтобы стать прозрачным и простым способом использования власти. Это было сведение политики к «не политике». За последние несколько лет во всех странах Западной Европы были произведены изменения в правительственных структурах, однако без возможности четко разглядеть различия, например, в сфере экономической политики. Такая концепция политики могла вызвать лишь сопротивление, а в отсутствие «горизонтов ожидания» и левых утопий это место заняли постфашистские партии. У них есть большой опыт отказа от государственных институций!

— Вы пишете, что в постфашистском дискурсе «национальная идентичность» заменила «нацию»…

— Нация — это исторически преходящая форма: сегодня каждый может на собственном опыте ощутить глобальность мира. В период фашизма национализм был агрессивен и шел путем военной экспансии, а также территориальных и колониальных захватов. Радикальные правые силы сегодня неявно признают, насколько архаичен этот дискурс. Их ксенофобия атакует этнические меньшинства постколониального происхождения, а не другие нации. Все они также признают, что мы не можем вернуться к национальным государствам (nation-state) в той форме, в какой они существовали ранее. В риторическом смысле нация теперь переформулирована как «национальная идентичность».

— Вы говорите нам, что одной из особенностей постфашизма является то, что мы не знаем, как из него выйти…

— Постфашизм несет в себе колеблющееся, нестабильное, а иногда и противоречивое идеологическое содержание… Оно еще не выкристаллизовалось окончательно. Национальный фронт сегодня выставляет себя в качестве «нормального» политического сдвига, альтернативного правительства, а не в качестве подрывной силы. Но если Европейский союз завтра рухнет и если за этим последует общий экономический кризис, то в обстановке глубокой политической нестабильности постфашистские партии, такие как Национальный фронт, могут радикализироваться и даже взять на себя функции неофашизма…

Впервые опубликовано в журнале “Libération”. Англ. пер. Дэвида Броудера

Источник: Verso Books