Ненужное Filioque

В статье Олега Давыдова речь идет о главном догматическом различии между католиками и православными, знаменитом добавлении «…и Сына» (Filioque) к символу веры. Давыдов утверждает, что это расхождение, столь важное для избранных богословов с восточной стороны, может быть преодолено на уровне «низового» общения между верующими двух конфессий.

В споре с ним я выдвину, пожалуй, три тезиса, которые будут противоречить друг другу в не меньшей степени, чем позиции Давыдова. Я считаю, что это догматическое расхождение (а) преодолеть невозможно; (б) на практике оно уже преодолено; (в) для будущего двух церквей оно не имеет сколь-нибудь серьезного значения.

Почему его невозможно преодолеть? По одной, но неоспоримой причине. Суть его не в том, что богословы с двух сторон по-разному понимают «технологию» исхождения Святого Духа. О ней было написано немало, и, попытавшись в свое время вникнуть в суть дискуссии, я убедился, что обе позиции имеют под собой серьезную аргументацию и могут быть доказаны и от Писания, и от Предания. Все зависит от того, какие именно цитаты подбирать.

Но с православной стороны есть один неубиваемый аргумент. Filioque было произвольно добавлено к Никео-Цареградскому Символу веры — единственному тексту, который определяет вероучительные границы Церкви. Упрощенно говоря, любое богословское положение, которое согласно с Символом, может считаться частным, пусть и неверным мнением христианина, но любой выход за его пределы означает впадение в ересь. И если начать сдвигать границу пусть даже на шаг, пусть даже в самом безопасном месте — где мы остановимся?

На это могут возразить, что сколь-нибудь серьезной дискуссии о Третьем Лице на общецерковном уровне не было никогда. И, следовательно, мнение, что Дух исходит также и от Сына, не противоречит Символу — в отличие от мнения, что Сын сотворен, оно в Символе прямо отрицается. Допустим, так. Но тогда это именно что частное мнение: Дух исходит от Отца, а характер его связи с Сыном Символ оставляет непроясненным. И что мы на самом деле можем об этом сказать? Кто из верующих дерзнет ограничивать Троицу и утверждать, что она устроена так и ни в коем случае иначе?

Но мы можем сказать, как устроено христианство, какие догматы положены в его основу и в каких текстах все это засвидетельствовано. И в этом смысле любое изменение Символа веры для православного остается принципиально недопустимым, пусть даже это изменение частное, необязательное для всех остальных.

Так почему же я говорю, что на практике разделение преодолено? Недавний опрос социологической службы «Среда» показал, что в России подавляющее большинство людей, называющих себя православными, на вопрос об исхождении Духа уверенно дают католический ответ: «от Отца и Сына». Можно, конечно, только порадоваться, что социологи не задавали им вопросов о сущности и ипостасях, о природах и волях во Христе — иначе мы получили бы мощный букет ересей.

О чем все это говорит? Что большинство наших православных — криптокатолики? Не похоже на правду. Что на исходе третьего десятилетия «церковного возрождения» православные в массе своей настолько же мало знакомы с собственным вероучением, как и в самом его начале? Это уже более вероятная версия, но в чем причина? За эти годы люди стали довольно неплохо разбираться в практике церковной жизни: как молиться, как поститься, какие обряды как и когда совершать. А высокое богословие их просто не интересует, даже самые его азы. Почему?

Человек — существо рациональное. Если он не видит никакой пользы или удовольствия от определенного действия, он не будет его совершать, даже если его будут заставлять и уговаривать. Как воздействуют на него молитва и пост, зачем ему нужны исповедь и причастие, он понимает хорошо. Но что изменится в его жизни от исхождении Духа только от Отца или от Отца и Сына? Зачем ему вообще задумываться о таком?

И это не охлаждение веры, это смена ее языка. Около двух тысячелетий назад учители Церкви выразили свою веру в терминах классической греческой философии — наиболее высокой и сложной для того времени системы понятий. И это было в высшей степени значимо и актуально. Былые формулировки не утратили своего значения, но их актуальность неудержимо стремится к нулю. Это становится особенно очевидно, когда возникает необходимость объяснить основы христианской догматики интересующемуся мусульманину. Да, мы можем всё повторить про ипостаси и сущности, но что это даст человеку, который сами слова «Отец» и «Сын» считает кощунственными по отношению к Богу?

По-видимому, мыслящим христианам предстоит «дать отчет в своем уповании» на многих современных языках — например, на языке экзистенциальной философии или психотерапии. В конце концов, христианство вот уже два тысячелетия занимается примерно тем же самым, что и они, хотя у «профессиональных христиан» это получается зачастую неосознанно. Исповедь заменяет порой сеанс психотерапии (и обычно очень неуклюже), а порой в клинических случаях ей пытаются подменить помощь профессионального психиатра. И эта проблема — не только для душепопечителей и врачей, но и для богословов. Как включить в единую систему взглядов и представлений новые идеи и практики, которые в значительной мере выросли в христианской среде, но давно оторвались от нее и живут самостоятельной жизнью?

Сегодня можно услышать о кризисе академического богословия, и не только в России, где оно с трудом восстанавливается после советской пустыни, уклоняясь попутно от идеологических объятий нынешнего государства (или даже не уклоняясь). Теологические факультеты в Европе тоже пустеют, «кризис призваний» (проще говоря, малое число молодых людей, готовых стать священниками) — постоянная тема для разговоров у западных христиан.

И если будущее западного и российского богословия видится в том, чтобы в очередной раз перебирать все аргументы «за» и «против» Filioque и спорить об их относительной убедительности, то придется признать, что богословие умерло. Умерло, исполнив свою задачу, как умер марксизм в позднем СССР: он ответил на все мыслимые вопросы в рамках установленной системы и превратился в набор окаменевших и никому не интересных формулировок (интересно, что в эпоху дикого капитализма 90-х и нынешнего корпоративного государства у него появились шансы возродиться в новом обличии).

И даже постхристианское общество не спрашивает нас, от кого исходит Дух. Оно интересуется, почему мы не венчаем однополые пары и не рукополагаем в священники женщин — еще сто лет назад эти вопросы показались бы полным безумием, и у нас с католиками, похоже, просто нет на них убедительных ответов. Мы с ними в равной степени ощущаем себя осажденной крепостью посреди моря нечестия или же миссионерами посреди городских толп, нуждающихся в слове о Христе, — смотря по нашему внутреннему устроению. Да, ревнители и догматики в осажденной крепости или открытые миру проповедники встречаются примерно с равной частотой по ту и по эту сторону конфессиональных границ. И два ревнителя договорятся друг с другом поверх Filioque куда лучше, чем каждый из них — с вольнодумцем из собственной конфессии.

В этом смысле межконфессиональные контакты скорее сплачивают эти лагеря внутри конфессий, чем сближают конфессии между собой. Прошел год после встречи патриарха и папы в Гаване — что изменилось? Русские ревнители утвердились в мысли, что епископат РПЦ склонен к отпадению в католичество, а русские вольнодумцы — в мысли, что у нас с католиками, по сути, и так все уже общее. Новой унии, конечно, не будет — будет и уже есть разделение церковного сообщества на разные кластеры, которые вступают в причудливые отношения между собой и с аналогичными кластерами по другую сторону конфессиональных границ. И все это при сохранении организационного единства, по крайней мере, пока Церковь пользуется покровительством государства.

Что происходит там, у католиков, судить не берусь. Там разные страны и разные люди, но одно общее отличие от русских православных у западных католиков есть: они прожили свой двадцатый век, встретили все его вызовы, сделали все свои ошибки и выводы из них. Православные, кому повезло, в двадцатом веке выжили. Но немногие. А те, кто стал православным сегодня, зачастую хочет двадцатый век проскочить, вернуться в идеализированную имитацию девятнадцатого, разве что с современными технологиями. Но это настолько же несерьезно, как и пытаться возобновить дискуссию о Filioque, которая идет около тысячелетия без видимых результатов.

А ведь мы так много можем друг с другом обсудить!