Немецкое открытие Украины

Karl Schlögel. Entscheidung in Kiew. Ukrainische Lektionen. – München: Carl Hanser Verlag, 2015; Карл Шльогель. Український виклик. Відкриття європейської країни. – Київ: Дух і Літера, 2016.

Карл Шлёгель — тот самый немецкий историк-русист, автор книг о Москве (Moskau lesen, 1984) и Петербурге (Petersburg: Das Laboratorium der Moderne 1909–1921, 2002), автор «Русского Берлина» (Das Russische Berlin: Ostbahnhof Europas, 2007), друг Льва Копелева и один из наиболее серьезных исследователей русской эмиграции, который в 2014 году отказался от медали Пушкина в знак протеста против аннексии Крыма и последовавшей затем «гибридной войны». Сегодня из последовательного и красноречивого «русского немца» (не по крови, а по убеждениям) он стал «украинским немцем». Новая его книга называется Entscheidung in Kiew. Ukrainische Lektionen, она вышла в Мюнхене в 2015-м и моментально была переведена на украинский. Украинское заглавие несколько отличается от немецкого: Entscheidung следовало понимать как решение проблемы, в каком-то смысле «последнее слово». Украинские издатели озаглавили книгу «Український виклик. Відкриття європейської країни». Иными словами, по-украински это звучит как «вызов», и для украинцев принципиально европейское «открытие Украины». В самом деле, Карл Шлёгель, не будучи в этом смысле «средним европейцем», — он с детства читал по-русски, регулярно бывал и в СССР, и в новой России, — лишь теперь фиксирует «белое пятно» на карте, то место, где до 2013-2014 года находилась Украина. Она воспринималась лишь в «имперской проекции», — поясняет он, — сначала это были Россия и Габсбурги, потом СССР. Немцы, вспоминая о Второй мировой войне, не выделяли из общей массы «русских» тех других, с кем они воевали: украинцев, татар, белорусов, грузин… Все народы, населявшие советскую империю, для немца были «русскими», и вину, — пишет Шлёгель, — мы, немцы, признавали перед этими условными «русскими». Что же до украинцев, то в этой проекции они ассоциировались с такими малоприятными и вполне архаичными с точки зрения сегодняшней Европы вещами, как национализм и антисемитизм; ключевые слова — «Бандера» и «львовские погромы 1941-го». Теперь же Шлёгель неоднократно ссылается на слова Арнольда Марголина, представлявшего Украину (УНР) на Парижской мирной конференции 1919 года: «Они [американцы] знают об украинцах не больше, чем средний европеец о каком-нибудь африканском племени». Вообще, характерно для этой новой «украинской проекции» обращение к полузабытому в самой Украине «еврейскому адвокату» Директории: Арнольд Марголин был замминистра иностранных дел УНР и вплоть до 1920-го представлял ее в Лондоне, в марте 1919-го после погрома в Проскурове он, было, демонстративно подал в отставку, но в итоге продолжал поддерживать Петлюру и Директорию, перелагая вину за погромы на провокаторов из «черной сотни».

Ukrainische Lektionen Шлёгеля, в самом деле, следует читать как «открытие» немцами Украины и ее истории — вернее, перечитывание этой истории в другой, не в советской и не в российской, но в украинской проекции. «Мы не воспринимали УПА как освободительное движение, направленное против власти Сталина, и мы не принимали во внимание, что Украина в этой войне воевала на два фронта и пережила две оккупации», — признается Шлёгель. Но что важно и почему эта книга, кроме всего прочего, должна быть прочитана и по-украински: Шлёгель точно так же не принимает архаичный официоз украинской истории, собственно «национальную историю Грушевского», он обращается к «студиям фронтира», к посттёрнеровской истории (здесь имеет смысл напомнить о недавней гефтеровской колонке, посвященной «украинскому фронтиру»). Иными словами, история Украины в новом «немецком прочтении» — это история рубежной зоны и рубежного народа, ни в коем случае не этническая монополия, но последовательное взаимодействие различных культур. И нынешняя «гибридная война» делает актуальным этот пограничный смысл, коль скоро главный ее фактор — неконтролируемый участок российско-украинской границы, та самая «форточка», через которую происходит эскалация. Соответственно, Шлёгель пишет о транзите «шантажа и дестабилизации с Востока на Запад», из России в Европу, — посредством «украинского фронтира».

В связи с войной в Донбассе Шлёгель проводит неожиданную «немецкую параллель» «Русскому миру»: он вспоминает движение т.н. «фрайкоров» (Freikorps) после Первой мировой войны — профашистские «добровольческие корпуса», выступавшие пятой колонной в странах Балтии и в Силезии под девизом «Где мы — там Германия». «Русский мир» при этом он видит не продолжением, но альтернативой империи, и поскольку характер такой альтернативы «этнический», то она по идее своей противоположна имперскому началу. И тут есть некий важный смысл, причем для русских и украинских читателей он не менее важен, чем для самого немецкого историка, но важен по-другому. Он помогает кое-что понять. Шлёгель в самом начале книги объясняет свое «очарование» Россией как очарование империей — он ностальгически описывает свои юношеские путешествия по бескрайним просторам СССР:

— это было другое измерение времени, оно как бы остановилось, оно не измерялось деньгами, его всегда на все хватало;

— и это было другое измерение пространства — бесконечно протяженного, универсального, не «дробного», т.е. не разделенного границами (в этом смысле понятно удивление подобных Шлёгелю европейцев в начале 1990-х, когда в Европе и на территории бывшего СССР происходили противоположные процессы: Европа пыталась приблизиться к этому идеалу «мира без границ», а бывший СССР, наоборот, границы эти выстраивал).

Иными словами, Шлёгель пытается объяснить, за что он когда-то полюбил Россию, почему он постоянно ездил в Россию и писал про нее, и почему теперь ему так несимпатичен «Русский мир» — ничего общего не имеющий с той Россией, которую… он потерял.

Но это лишь часть «Украинских уроков» Шлёгеля. Вообще, эта книга состоит из двух частей, и большая ее часть написана задолго до событий 2013-2014 года: это добротное популярное городоведение, путеводитель по украинским городам. Шлёгель последовательно представляет две столицы Киев и Харьков, затем юг — Одесса и Ялта, восток — Днепр и Донецк, и запад — Черновцы и Львов. У него хороший глаз, и он точно обозначает культурную доминанту (культурную — в широком смысле) даже там, где просто оговаривается. Он в двух словах упоминает свое давнишнее ощущение от Симферополя как запущенного советского заповедника и Севастополя, как будто сошедшего с полотен Дейнеки (советский ампир, чтоб не сказать советский Третий рейх!). Киев он очень точно описывает через мандельштамовский очерк 1926 года — «самый живучий город», который мгновенно восстанавливает свою праздничную витальность, так было после Гражданской войны (это имел в виду Мандельштам) и так было после страшной зимы 2013-2014-го. И точно так же он замечает главную киевскую особенность: его хаотический рельеф не создан для имперской перспективы, кофейни на этих улицах выглядят естественнее и органичнее, нежели парады. Одессу он описывает через ключевой ее символ — Потемкинскую лестницу: «сцена, которая требует ремонта», Ялту — через расхожий поэтический миф о южном парадизе, через пушкинские стихи и «Песнь Миньоны» (Kennst du das Land, wo die Citronen blüh’n?): «Крым был всем тем, чего не имела Россия, — югом, свободой, заграницей…»

Вообще, характерно, что ключом ему зачастую служит русская литературная хрестоматия, украинскую хрестоматию он по понятным причинам не знает, а в современной украинской литературе пытается разобраться, но не всегда попадает на нужные клавиши: он и булгаковский Киев 1918-го описывает через длинную цитату из Эренбурга, так что и в Харькове для него предсказуемо главным автором становится Копелев, а не Жадан. Впрочем, он упоминает и Жадана, но «Ворошиловград», а не харьковскую «Месопотамию». Львов у него начинается цитатой из Йозефа Рота (Lemberg. Die Stadt), и дальше следует, разумеется, Лемберг — прошлый и настоящий; польского Львова нет вовсе, украинский город едва подразумевается.

Но самая драматичная и самая страшная глава этой книги посвящена Донецку. Это история смерти большого и сильного города, смерти тем более чудовищной, что она происходила и происходит на глазах у всех, и тем более невероятной, что никто накануне не мог поверить, что это в принципе возможно. «Когда на Пасху 2014-го я вернулся из Донецка, — вспоминает Шлёгель, — то не мог поверить, что маленькой группе людей, которая штурмом захватила здание обладминистрации… удастся завладеть городом. Сообщения российских СМИ о хаосе в городах Донбасса опровергались моими собственными наблюдениями: город вел себя так, будто ничего не произошло. Поезда ходили по расписанию, на главной улице — пробки из иномарок. Никаких следов войны, гражданской войны, не говоря уж о “геноциде” русскоязычного населения в городе, где русский язык и без того доминировал». И затем следует перечень больших европейских городов, которые умерли в ХХ веке. «Умерли» здесь означает — перестали быть тем, чем они были, потеряли ту «человеческую сущность», которая их составляла. Это обращенные в пепел Варшава, Минск, Сталинград, и это Вильнюс, Лодзь, Вроцлав. Самые близкие к нам примеры — Сараево и Алеппо. В этом смысле характерно «немецкое прочтение» эпохальной битвы за донецкий аэропорт: кроме символического значения «кто победит тут — победит в войне», это был последний шаг к тому, чтобы отрезать город от связи с остальным миром, отбросить его назад, в Дикое Поле, «в ту провинцию, которую он оставил позади». Отныне Донбасс сделался «ареной для международных авантюристов» и «полигоном для российских военных экспертов». И здесь Шлёгель вновь вспоминает опыт немецких фрайкоров: такого рода экспорт насилия, — заключает он, — всегда возвращается назад. Когда — это вопрос времени.