О человеческой уязвимости и опыте обнаружения себя добычей

В начале сезона дождей кайюпутовые болота парка Какаду особенно впечатляют — цветут водяные лилии, розовые и голубые тени, прекрасные, как сновидение, покрывают зеркальную гладь вместе с отражениями величественных облачных башен. Вчера чудесный мир лилий и птиц встретил меня настоящей послеполуденной идиллией, когда я вплывала на каноэ в Восточную лагуну аллигаторов. Это каноэ я взяла у сотрудников парка. «Чувствуйте себя свободно у берегов и в заводях, — сказал мне рейнджер. — Но не выходите в основное русло. Там слишком сильное течение, и у вас могут быть проблемы с крокодилами — их полно вдоль реки!» Я следовала его совету, с жадностью поглощая магическую красоту и птичью жизнь лилейных лагун, не потревоженных крокодилами.

Сегодня я собиралась повторить этот восхитительный опыт, не обращая внимания на мелкий дождик, начавшийся, когда я шла по берегу к своему каноэ. В этот день я хотела найти скалу с рисунками аборигенов на другой стороне лагуны, выше по боковому каналу. Но через несколько часов мелкий приятный дождик превратился в ливень, и магическое очарование померкло. При 35 градусах Цельсия в сезон дождей обычно приятно и удобно; в тот год сезон начался поздно, и высушенная земля и все ее обитатели с нетерпением ждали облегчения. Но сегодня под дождем птицы попрятались, водяные линии поредели и лагуна уже не казалась дружелюбной. Я видела, как низко сидело в воде четырнадцатифутовое канадское каноэ. Лишь несколько дюймов фибергласса отделяли меня от гигантских рептилий, ближайших родственников ископаемых динозавров.

Не так давно существование гребнистых крокодилов находилось под угрозой, когда почти все крупные обитатели рек и озер Северной Австралии были истреблены коммерческой охотой. Но после двенадцати лет природоохранной политики их численность значительно возросла. Они стали самым многочисленным видом крупных животных в Национальном парке Какаду, их основном местообитании. Я активно участвовала в борьбе за сохранение таких мест, и для меня крокодилы были мощным символом силы и нетронутости этого места, а также невероятного богатства его вод.

Проведя часы среди мелких болотных каналов, я так и не смогла обнаружить канал, ведущий к памятнику наскальной живописи, указанный на схематической карте, взятой у рейнджеров. Когда я направила каноэ к скалистому выступу, поднимающемуся из болота, чтобы наспех перекусить под усиливающимся дождем, у меня вдруг появилось незнакомое ранее ощущение: за мной наблюдают. Но я никогда не была из пугливых — ни в философии, ни в повседневной жизни. Так что я решила, вместо того чтобы, махнув рукой, вернуться к своей промокшей стоянке, изучить глубокий канал ближе к реке, где я уже немного плавала в предыдущий день.

Ветер и потоки дождя явно усиливались, и мне пришлось несколько раз наклонять каноэ, чтобы вылить воду. Вскоре в канале появились грязевые мели и различные преграды, и мое продвижение замедлилось. Я видела, что дальше канал расширяется, но его блокирует широкая песчаная отмель. Я прижала каноэ к этой отмели и осторожно осмотрелась, прежде чем выйти на берег и затащить лодку. В каноэ я в безопасности от крокодилов, как мне говорили, но плыть, стоять или находиться в воде возле берега было опасно. В таких местах крокодилы особенно любят охотиться. Я ничего не видела, однако тревожность, которую я чувствовала весь день, усилилась.

Дождь на время успокоился, и я пошла поперек отмели, поросшей кустарниками, чтобы осмотреть это любопытное место. Постепенно поднимаясь на гребень, я неожиданно увидела мелькание мутных коричневых вод Восточной крокодильей реки, безмолвно текущих всего в сотне ярдов впереди. Канал оказался протокой, которая вывела меня обратно к главному руслу. На берегу ничто не привлекало внимания, но я засмотрелась на фантастический скальный отвес с другой стороны реки. Особенно меня поразила одна из его частей — огромный камень опасно балансировал на другом, размером куда меньше. Пока я зачарованно его рассматривала, смутное беспокойство переросло в крик об опасности. Это необычное скальное образование вдруг напомнило мне о двух вещах — во-первых, о людях Гадабжу, владельцах земли парка Какаду, куда я пришла, не спросив их совета и разрешения, и во-вторых, об уязвимости моей собственной жизни, человеческой жизни. Я, одинокая представительница своего биологического вида, особенно привлекательного для охотящихся крокодилов, находилась в одном из самых опасных мест на Земле.

С чувством облегчения я решительно повернула назад. Я так и не добралась до наскальных рисунков, но понимала, что уже слишком поздно смотреть на них сейчас. Эта скала на том берегу стала телосом моего дня. Я пришла сюда, увидела что-то очень интересное и теперь возвращаюсь обратно, на свою комфортную стоянку.

Я столкнула каноэ в воду, снова пошел ливень и поднялся ветер; я думала, что усилившийся поток быстрее отнесет меня домой. Проплыв не больше пяти — десяти минут, огибая мыс, я увидела впереди в середине реки что-то похожее на плывущую палку, но совсем недавно таких палок здесь не было. Когда поток приблизил меня к ней, оказалось, что у этой палки были глаза. Крокодил! Сложно оценить его размер, когда все, кроме маленького носа и глаз, спрятано под водой, но он не казался большим. Я была близко к нему, но не чувствовала какого-то особенного страха: еще одно любопытное событие этого дня, как тот совсем маленький крокодильчик, которого я рассматривала с лодки за неделю до того.

Хотя я старалась грести в сторону, наши пути странным образом сходились. Я видела, что совсем скоро он окажется рядом, но была абсолютно не готова к сильнейшему удару в борт каноэ, когда уже почти проплыла мимо. Еще удары, еще и еще, теперь уже в заднюю часть лодки, пробивающие ее тонкий корпус. Я яростно гребла, но удары продолжались. Происходило что-то неслыханное — крокодил гнался за мной, атаковал каноэ! Впервые я полностью ощутила, что превратилась в добычу. Нужно было как-то выбраться из каноэ, в противном случае был риск перевернуться и упасть в воду в глубоком центре русла.

Берег представлял собой высокий и крутой склон скользкой грязи, влезть по которому было слишком трудно. Был только один видимый путь к спасению: в одном месте ветки белоствольной малалевкии свисали со склона. Я мгновенно решила допрыгнуть до нижних ветвей и спастись, забираясь по ним. Я направила каноэ прямо к этому месту и привстала, готовясь прыгнуть. В то же мгновение крокодил вынырнул прямо у борта каноэ, и я заглянула прямо в его лучистые, прекрасные золотые глаза. Может быть, я смогу напугать его и заставить отступить, как, я читала, делают английские охотники на тигров. Я замахала руками и закричала «Проваливай!» (на английском, конечно). В золотых глазах появился интерес. Я приготовилась и прыгнула. Когда моя нога еще даже не коснулась нижней ветки, я, не веря глазам, увидела смазанную картину огромной зубастой пасти, вырвавшейся из воды, раскаленные клещи схватили меня между ног и закрутили в удушающую мокрую тьму.

Направленность и интенсивность мысли в околосмертных ситуациях многое сообщают о фреймах (frameworks) нашей субъективности. Субъектно ориентированный фрейм, позволяющий действовать целенаправленно, должен, я думаю, смотреть на мир «изнутри», он структурирован так, чтобы поддерживать концепт непобедимой или по крайней мере неуязвимой самости; мы преобразовываем мир таким образом, чтобы в нем можно было действовать, вкладываем в него значения, переосмысливаем его как разумный, способный к выживанию, поддающийся надеждам и обновлениям. Несогласованность этого субъекто-ориентированного восприятия, в котором невообразима своя собственная смерть, и мира где-то там, «вне» фрейма, проявляет себя в крайние моменты. В последней, исступленной попытке защититься от знания о своей уязвимости и неотвратимости смерти, разбивающего обычный, центрированный на субъекте фрейм, разум молниеносно фабрикует тотальное сомнение крайних, картезианских масштабов: это не реальность, это кошмарный сон, я скоро проснусь. Эта отчаянная иллюзия мгновенно исчезла, как только я оказалась под водой. В этой вспышке, когда мое сознание приняло горькую неизбежность своей конечности, я впервые увидела мир «со стороны», уже не как мой, но как невразумительную неизбежность, недоступный рассудку угрюмый порядок, полностью исключающий меня, индифферентный к моей борьбе, моей воле, моей жизни и смерти. Это околосмертное знание, знание выжившего и добычи, принесло некоторые свои странные плоды, и не только горькие.

Немногие из тех, кто испытал смертельное вращение крокодила, выжили, чтобы описать его. В сущности, оно неописуемо, это уже совершенно бессловесный опыт абсолютного ужаса, абсолютной беспомощности, абсолютной определенности, нераздельно переживаемых телом и умом, опыт чудовищной смерти в клокочущей глубине. Дыхание и сердечный метаболизм крокодила не подходят для длительной борьбы, так что его вращение — это резкий силовой импульс, предназначенный быстро сломить сопротивление застигнутой врасплох жертвы. Затем ему надо лишь немного подержать едва сопротивляющуюся добычу под водой, чтобы без особых трудов покончить с ней. Это вращение было центрифугой мятущейся кипящей черноты, она почти что оторвала мои руки и ноги от тела, неостановимо вгоняя воду в мои горящие легкие. Это продолжалось целую вечность, совершенно за пределами выносимого, и как только я совсем сдалась, вращение внезапно ослабло. Мои ноги коснулись дна, а голова оказалась на поверхности. Судорожно дергаясь, кашляя, я всосала воздух, удивившись тому, что еще жива. Крокодил все еще держал меня своими клещами между ног, вода доходила мне до груди. Я только успела ужаснуться перспективе, ждавшей мое разорванное тело, как крокодил внезапно вверг меня в повторное вращение.

Когда крутящийся ужас вновь прекратился (в этот раз, вероятно, он длился не так долго), я опять оказалась на поверхности, рядом с толстой веткой большого фигового дерева, росшего прямо в воде (сильное дерево, спасшее меня, как я могу отблагодарить тебя?). Я потянулась и изо всех сил ухватилась за ветку, заклиная крокодила вырвать часть меня, нежели снова утащить в этот кружащийся удушающий ад. Я впервые уловила низкий рокочущий и явно очень злой звук из крокодильего горла. Я обвилась вокруг ветки, ожидая еще одного вращения, но вскоре челюсти крокодила внезапно расслабились. Невероятно — я была свободна. Прилагая все силы, я стала ползти по этой ветке, обхватила ее руками и, избегая неприступный грязевой склон, еще раз попыталась спастись единственно возможным для меня образом, взобравшись по дереву.

Как в повторяющемся кошмаре, когда спящая застряла в ужасающем цикле разрушения, непроницаемом для силы воли и прилагаемых усилий, ужас моей первой попытки в точности повторился. Я прыгнула на ту же самую ветку, крокодил снова метнулся из воды и схватил меня, на этот раз выше левого бедра. Я мельком ощутила жар до того, как погрузилась в кошмар третьего смертельного вращения. Это вращение, как и предыдущие, прекратилось так же внезапно, и мы оказались на том же самом месте, рядом с той же шершавой веткой фигового дерева.

Я знала, что быстро слабею, но видела, что крокодил не торопится меня убить, разорвав на части. Казалось, он играет со мной, как гигантский котяра с надкушенной мышкой. Я не могла себе представить, что выживу: так страшна была его злость и так силен он был по сравнению со мной, — и я молилась, чтобы он убил меня быстрее. Я стала провоцировать его, атакуя свободными руками. Чувствуя за спиной голову, которая держала меня в своих челюстях, я нашарила две вмятины. Решив, что это его глазницы, я вдавила в них большие пальцы так сильно, как только могла. Они скользнули в теплые мягкие провалы (возможно, это были уши или ноздри), и крокодил этого будто и не заметил. Я снова в отчаянии вцепилась в ветку, судорожно готовясь к скорой смерти, и снова через некоторое время ощутила, что крокодильи челюсти расслабились.

Теперь я знала, что должна действовать иначе. Нельзя возвращаться к фиговому дереву — только вверх по неприступному, скользкому илистому склону. Я бросилась на него изо всех моих уходящих сил, скребла руками в поисках зацепки, не могла найти, скользила, падала вниз — к ожидающему крокодилу. Еще одна попытка, я почти выбралась, но опять соскользнула, зацепившись через две трети пути за пучок травы. Повисла, истощенная, проигравшая. «Я не смогу. Он сейчас просто придет и заберет меня», — думала я. Было даже стыдно, после всех моих усилий. Трава начала выскальзывать из рук. Стараясь не заскользить опять, я инстинктивно вдавила пальцы в мягкую грязь, и это меня удержало. Это мой ключ к спасению. Из последних сил я карабкалась вверх, вдавливая пальцы в грязь, чтобы удержать мой вес. Я выбралась наверх и стояла, сама себе не веря. Я выжила! Меня накрыла волна восторга.

Бегство от крокодила ни в коем случае не было окончанием моей борьбы за выживание. Серьезно раненная, я была одна за много миль от помощи. Во время борьбы с крокодилом я была так сосредоточена на выживании, что почти не обращала внимания на боль и повреждения. Но как только сделала несколько шагов прочь от крокодила, я осознала, что с ногой что-то не так. Моей первой мыслю было: «Ублюдок сломал мне колено». Но все же я не стала тратить время на изучение раны и побрела подальше от крокодила в направлении базы рейнджеров.

Как только я отошла подальше и почувствовала себя немного в безопасности, я остановилась осмотреть свою ногу. И только теперь поняла, насколько серьезно была ранена. Я стала смотреть под одеждой, что сделал первый рывок с нижней частью моего живота. То, что я видела, уже было ужасно. Большой разрыв в верхней части левого бедра, куски жира, клочья тканей и мышц и еще — тупая боль, пронизывающая все тело. Я оторвала куски одежды, попробовала зажать раны, сделала тампон для раны на бедре и заковыляла, думая только о том, как добраться до базы рейнджеров. Все еще радуясь своему спасению, я воображала, как сенсационно сейчас заявлюсь, в пятнах крови и грязи, на базу. Только отойдя на некоторое расстояние, я с замершим сердцем осознала, что пересекла болото выше станции на каноэ и без него, только своими силами вернуться на базу не смогу. Видимо, тут я в конце концов и умру.

Я поняла, что вся надежда только на спасательную группу. Повысить свои шансы я могла, двигаясь вниз по реке до границы болота примерно в трех километрах. Бегство от крокодила по-прежнему воодушевляло меня: по крайней мере, шанс спастись у меня теперь был. Незадолго до того я читала, как солдаты времен Первой мировой войны проходили с тяжелыми ранениями большие расстояния и выживали. Если они могли это сделать, значит, смогу и я, и ничего лучшего не остается. Если я пробовала прилечь, чтобы передохнуть, боль только усиливалась. Я с напряжением ковыляла под проливным дождем, взывала к небесам о помощи, извинялась перед разозленным крокодилом, раскаивалась в своем вторжении перед рекой и долиной. Я вышла к разлившемуся притоку и должна была сделать большой крюк, чтобы найти место, где я смогла бы пересечь его в таком ослабленном состоянии.

Значительный опыт походов в буше был сейчас очень полезен: он помогал удерживать верное направление (я прирожденный навигатор), и натренированная выносливость позволяла не пасть духом. Но через несколько часов, когда я вышла к болоту выше станции рейнджеров, я начала отключаться, и остаток пути до берега мне пришлось ползти. Я больше ничего не могла сделать; уже совсем стемнело, я нашла ровное место и легла в ожидании того, что произойдет дальше. Я не думала, что меня начнут искать раньше следующего дня, и сомневалась, что смогу пережить ночь.

В конце концов, меня вовремя нашли, и я выжила, во многом благодаря сочетанию опыта рейнджеров, моей настойчивости и огромной удачи. Похожее сочетание везения и человеческой заботы позволило мне победить инфекционное заражение, которое могло привести к ампутации ноги или еще более худшим последствиям. Я полагаю, что должна поблагодарить великолепные трекинговые брюки “Paddy Pallin” за то, что раны в промежности были не такими суровыми, как раны на ноге. Мне очень повезло, что я по-прежнему хорошо хожу и почти не потеряла прежних способностей. Но Госпожа Удача (или Мать Необходимость) как обычно ставит меня лицом к лицу с таким непростым вопросом: в первую очередь, мне повезло выжить — или же не повезло пережить нападение?

Удивление, что я жива после того, как буквально побывала в пасти смерти, никогда полностью не покидает меня. В первый год переживание существования как нечаянного благословения осветило золотым сиянием мою жизнь, несмотря на все раны и боль. Постепенно это переживание утратило интенсивность, но навсегда оставило во мне чувство невыразимой благодарности за жизнь, даже если я до сих пор не понимаю, к кому именно мне обращать эту благодарность (может быть, в первую очередь — моей непосредственной спасительнице, большому фиговому дереву). Чувство благодарности — это дар того мерцающего околосмертного знания, мелькнувший «извне» этого невообразимо чуждого мира, где исключено «я» как центральный наблюдатель.

В этих событиях остается много неясного, загадочного и в социальном, и биологическом отношении: например, почему он напал на каноэ, ведь обычно крокодилы так не делают, и какого он был размера. Я никак не могла оценить его размер; при каждом нападении я видела только часть крокодила, или же он хватал меня сзади, когда я уж точно не была способна к нему присматриваться. Четырнадцать футов, в которые оценили его журналисты за пять дней до того, как я опубликовала свое заявление, думаю, сильно завышены, поскольку по моим воспоминаниям частично всплывший рядом с моим четырнадцатифутовым каноэ крокодил был меньшей длины. Но если у журналистов был свой интерес преувеличить габариты крокодила, то администрация парка, опасавшаяся разбирательств, была заинтересована его преуменьшить; ни тех, ни других не интересовало мнение единственного свидетеля, то есть мое. Поэтому в некоторых публичных заявлениях администрации парка утверждалось, что это был очень маленький крокодил, — что, на мой взгляд, не соответствует фактам. Администрация парка предположила, что это, вероятно, был молодой самец, изгнанный со своей обычной территории и возможно переживший перед тем нападения других крокодилов. Из этого они делают вывод, что он атаковал мое каноэ по ошибке, приняв его за одного из тех агрессивных крокодилов. На мой взгляд, тут что-то не сходится. Крокодил, вероятнее всего, наблюдал движение моего каноэ вверх по каналу за некоторое время до попытки его перехватить. Маловероятно, что каноэ его случайно коснулось, что следовало из позиции администрации парка и утверждалось в некоторых СМИ; вода — стихия крокодилов, и этот поджидал меня и заранее видел мое приближение. И зачем маленькому крокодилу, размером менее десяти футов, нападать на гораздо более крупное, четырнадцатифутовое каноэ-«крокодила», если не предполагать, что он был склонен к суициду? Чем меньший рост мы приписываем этому крокодилу, тем менее вероятным становится такое нападение. Крокодилы достигают половой зрелости, когда вырастают примерно до десяти футов, и минимализирующая концепция администрации парка состоит в том, что это была «самооборона» «маленького» обеспокоенного крокодила. В целом она несостоятельна. Я лично полагаю, что это был крокодил средних размеров, от десяти до двенадцати футов, который не был особенно хорошо знаком с тем участком реки.

Возможные объяснения аномального нападения бессчетны. Возможно, этот крокодил был движим политическими мотивами, против врага своего биологического вида: люди представляют для крокодилов гораздо более серьезную угрозу, чем крокодилы для людей, ведь люди уничтожают сами условия их существования. Возможно, его мотивация была религиозной, он думал, что человеческое существо, как-то вдруг оказавшееся в одиночестве на неспокойной воде в такой хрупкой лодочке, тем самым предложило себя в жертву крокодилам как виду. Я думаю, что ответ можно искать в особых погодных условиях плюс неоднозначной форме каноэ и особом интересе крокодилов к происходящему на границе земли и воды. Крокодилы существуют за счет великого планетарного дуализма земли и воды. Винсент Эри, писатель с Папуа Новой Гвинеи, пишет в повести «Крокодил», что эти существа — маги: они похищают Другого, земное существо, в свой собственный мир воды и там обретают над ним полную власть. Вода — ключевое условие силы крокодила, и даже большие крокодилы редко атакуют там, где ее нет. Если человек в каноэ воспринимается крокодилом как находящийся вне пространства его власти, то он находится в безопасности, потому что не является возможной добычей. Если же человек каким-то образом воспринят как находящийся в воде или потенциально могущий там оказаться, что легко может случиться под проливным дождем в начале сезона, когда размыкаются границы империи крокодилов, то он совсем не в безопасности.

Ясно, что надо скептически отнестись к мнению, распространенному до этого случая, что каноэ так же безопасны, как и большие лодки, потому что крокодилы и их воспринимают как нечто, находящееся вне среды крокодилов. Может быть, на уязвимом конце лодочной шкалы кажущийся баланс может нарушиться и пассажир каноэ может быть воспринят как находящийся в воде, если нашлись для этого подходящие условия и готовый к этому крокодил. Хотя каноэ — это удобный и эффективный метод путешествия в таких местах, я считаю запрет на их использование весьма разумным, если наша цель состоит в снижении риска. Состоит ли в этом наша цель — это совсем другой вопрос.

Сложнее всего, конечно, понять, почему он меня отпустил. Я думаю, важны несколько факторов. Поскольку это был небольшой крокодил, способный убить, только если не надо прикладывать особенных усилий, возможно, я была слишком неудобной для него добычей, учитывая глубину того места и то, каким образом он держал мое тело. Из-за этого ему было трудно удержать меня внизу, и, возможно, в первый раз он отпустил меня, чтобы перехватить тело повыше и поудобнее. У меня нет никаких сомнений, что, если бы он сумел удержать меня под водой после первого рывка, ему не потребовался бы второй. То, что ему не удалось меня так удержать, может означать, что это был заблудившийся крокодил или же новичок в тех местах, — возможно, этот крокодил свернул с основного пути по реке, плохо представлял характер берега и не знал подходящих для его целей глубоких мест в мелковатом канале. Моя подруга фиговое дерево, позволившая мне сохранить контроль над моей собственной средой, тоже сыграла огромную роль. Так, например, во время другой такой встречи на этой территории за несколько лет до моей, мужчине удалось спастись от тринадцатифутового крокодила, который тащил его с отмели, благодаря маленькой девочке, которая изо всех сил тянула в противоположную сторону. Возможно также, крокодил ослабил хватку, потому что начал уставать. По моему опыту, смертельное вращение крокодила чрезвычайно сильно, но такой выброс энергии не может длиться долго и должен быстро выполнить задачу утопить жертву. Хотя страх, что он медленно разорвет меня на кусочки, мог поэтому быть безосновательным, я все же думаю, что мощь его была такой, что, будь мы вдали от берега, он бы точно со мной покончил.

Тем, кто может оказаться на моем месте, я бы посоветовала то же, что и Винсент Эри. Говоря об отношении колонизированной местной культуры к колонизирующей культуре Запада, он использует крокодила как метафору. Если крокодил-маг-колонизатор может полностью затащить вас в свою среду, шансов у вас почти нет; если же вы как-то сможете ухватиться за свою среду, можно суметь выжить.

Социальная загадка — почему происшествия такого рода становятся медиасенсациями. Я помню, как с облегчением думала, отбившись от нападения, что теперь у меня есть уважительная причина задержать давно просроченную статью, и еще, что теперь-то мне точно будет что рассказать в небольшом кругу моих друзей. Я считала, что случившееся со мной — исключительно личное событие, малоинтересное кому-либо еще. Интерес общественности и повышенное внимание со стороны СМИ к нападению на меня (и к другим подобным случаям) стали неприятной неожиданностью. В этом сенсационалистском подходе СМИ я вижу еще один элемент западного дуалистичного мышления относительно феномена добычи.

Согласно представлениям о смерти аборигенов, раскрытым в работах Билла Найдже (Bill Neidjie), растения, животные, люди — все пользуются одной и той же жизненной силой, и возможны самые различные трансформации между животными и людьми. На Западе же человек противостоит животным как радикально иному. Угроза размыкания границы обусловлена платонико-христианским восприятием смерти как разделения нематериальной, вечной души, сохраняющей в себе сущность человека, и бессущностного, конечного и животного тела. Одной из причин того, что смерть так страшит людей западной традиции (если ее понимать как развитие платонизма, поддерживающего это разделение), во всяком случае пока о ней не начинают говорить платоники, впрочем поддерживающие это разделение, состоит в том, что она предполагает запрещенное смешение этих сверхразделенных категорий, растворение священно-человеческого в профанно-природном. Смерть в челюстях крокодила множит нарушения этих запрещенных границ, сочетая декомпозицию тела с действенным триумфом животных над родом человеческим. Пожирание крокодилом поэтому угрожает дуалистическому видению и разделению, оправдывающему господство людей над планетой. Люди сделали себя первыми среди хищников, но сами они не должны становиться пищей для червей и уж точно не должны быть добычей крокодилов. Непропорциональная ярость, с которой мы встречаем пожирание людей крокодилами, погромы и ответные убийства, целенаправленно очищающие от отдельных видов целые регионы, предопределены нашим отрицанием собственной животности, и оно также, видимо, обуславливает трудность поддержания на свободе, в диких условиях, других хищных по отношению к человеку популяций.

Еще одна культурная особенность освещения в медиа — это маскулинная экспроприация моего опыта. Она приняла различные формы, от преувеличения размера крокодила и его изображения в духе героического борцовского матча до его явной сексуализации. Это событие, видимо, оказалось непреодолимо соблазнительным для порнографического воображения, вдохновившего мужскую идентификацию с крокодилом и интерпретацию этого нападения как садистического изнасилования. Переинтерпретация этого опыта в сексуальных понятиях и его изображение в порнофильмах, таких как Crocodile Blondee, раскрывают, сколь сильно садизм нормализован в доминирующей культуре в форме маскулинной сексуальности. Для многих австралийских медиа явной трудностью было принять саму идею, что женщина может быть вполне подготовлена к выживанию в буше, но самым показательным выражением этой маскулинистской установки стал фильм «Данди по прозвищу “Крокодил”», снятый в парке Какаду в скором времени после происшествия со мной. Если Crocodile Blondee и разные трехстраничные статейки эротизировали крокодила как самца-садиста, то «Данди по прозвищу “Крокодил”» использовал более респектабельный подход, эротизируя женскую пассивность и жертвенность. Сюжет развивается согласно конвенциональным гендерным ожиданиям, аппроприируя борьбу, побег и выживание как части опыта маскулинного персонажа и репрезентируя пассивную «жертву» как некомпетентную, иррациональную и беспомощную женщину, которая должна быть спасена от крокодила-садиста (самца-соперника) героическим жителем буша. Эти репрезентации опыта раскрывают, насколько существенным ядром современной культуры остается маскулинность.

Этот опыт оставил мне глубоко личные уроки и вопросы. Почему я не была способна обратить внимание на знаки, которые говорили, что я должна вернуться, и которые вызвали мое беспокойство? Лично я многому научилась в этом событии, в том числе тому, что надо меньше верить рациональному уму и больше принимать во внимание знаки и предупреждения, исходящие из чувств и других источников, необязательно совместимых с нашими современными представлениями о рациональном. Человеческий вид тысячелетиями развивался не только как хищник, но и как добыча, и вполне вероятно, что это наделило нас способностью чувствовать ту опасность, которую мы не можем осознать или заметить как-то иначе. Именно этим оказался для меня наиболее важен и значим данный опыт, а не способностью вынести боль, околосмертным опытом или счастьем выжить.

Как в тот день, так и десять лет спустя, телос тех событий открывается в странной скальной композиции, преподавшей мне урок об уязвимости человеческого существования, — это знание до сих пор хранят, я думаю, культуры некоторых коренных народов, но оно потеряно культурой технологической, колонизирующей теперь землю. Мудрость этих скал восстанавливает связь между моей неспособностью признать свою уязвимость и подобной ей неудаче моей культуры в попытке справиться с планетарной биосистемой. Иллюзия неуязвимости типична для колонизаторского ума; и так как опыт оказаться добычей изгнан с лица земли, с ним утрачено то, чему он мог научить, — знание о мощи природы и ее способности к сопротивлению, а также о самообмане человеческого невежества. В моей философской работе я теперь стремлюсь акцентировать нашу неспособность воспринять уязвимость человека, иллюзорность нашего взгляда на самих себя как рациональных хозяев податливой природы. Мудрость этой удерживающей равновесие скалы наставляет нас, я думаю, не в том, что мы должны как-то вернуться к опыту «быть добычей», но скорее попытаться осознать значение опыта, который мы потеряли, и найти другие, надеюсь, гуманитарные пути сохранения знания нашей уязвимости, которое он нам дает. Будем надеяться, что такой околосмертный опыт не требуется нашей культуре, чтобы научиться мудрости скалы.

Источник: Plumwood V. Human vulnerability and the experience of being prey // Quadrant Magazine. March 1995. P. 29–34.