Государство vs Революция. Сто лет нестационарности

Текст основан на выступлении на пленарном заседании XXIV Международного симпозиума «Пути России. 1917–2017: сто лет перемен». Политике и метафизике Революции 1917 года посвящена книга бесед Глеба Павловского с  Михаилом Гефтером «1917: неостановленная революция. Сто лет в ста фрагментах».

С начала ХХ века Россия порождает странные государственные и идеократические модели, ни одна из которых не бывает устойчивой. Между парламентарной монархией 1900–10-х годов, российской республикой 1917-го, крестьянской «нэповской» Россией 1920-х, сталинской миродержавной империей победителей 1940–50-х, бюрократическим Союзом 1970-х, либеральной империей Горбачева 1980-х и ельцинско-путинской Федерацией 1990–2010-х нет предсказуемых переходов. Переходом оказывается то мировая война, то Большой террор или государственная катастрофа.

Но я не намерен говорить о русской уникальности. Идея «уникальной России» (как цивилизации или культурной модели) — обычно предисловие к никчемности дальнейших рассуждений. Она тянет к идее превосходства, мешая стране преодолеть глобальное одиночество.

Тем не менее, Россия — государственно неопределенный предмет. Если это «система», то нестационарная — когда срок восстановления равновесия в ней всякий раз превышает срок изменения ее параметров под новым толчком извне. В этом году мы отмечаем столетие события, вокруг которого, по-видимому, возникает эта специфическая нестационарность русского государственного развития, — революции 1917 года в России.

Я предложил бы соотнести российскую нестационарность с концепцией Михаила Гефтера о неостановленной революции в России. Революции по Гефтеру не разовые события. Остановка Революции требует особых усилий от их участников и современников. Возможно, что в России эти усилия кончились неудачей.

1.

Загадка нестационарных Россий — это загадка подобия феноменов, каждый из которых в отдельности неповторим. Внутри этих государственностей удается решать масштабные задачи. И первой из этих масштабных задач следует назвать само существование России, сохранившейся в резко различных, но не стойких государственных модусах. Все России — от республиканской и красной России до новой российской государственности возникли и трансформировались, не предоставляя поколениям граждан ясной перспективы их государственного существования (притом что иллюзии возникали регулярно, и я сам их разделял).

Русская революция 1917 года не порождала ни стабильных государственностей, ни преемственного режима их смены.

Хотя государственность Австрии в ХХ веке трижды менялась не менее радикально, но в этих переворотах не было обвала человеческой антропологии. Австрийские структуры повседневности менялись довольно умеренно. Искусственных нестационарных обществ не возникало. В России же мы имеем дело с поразительным феноменом длящейся нестационарности, дожившей до сегодняшнего дня. Утрированная и, возможно, финальная форма ее — Система РФ: Россия после 1991 года.

Что такое современная Россия — есть ли у нее стационарная будущая перспектива? Ее называют постсоветской, путинской, гибридной, авторитарной — все эти маски мало дают. Они не помогают разобраться, «кто» ими пользуется и зачем это «ему» нужно. В чем причина того, что в течение столь долгого времени ни одна из конструкций государства не удержалась — даже случайно! — в качестве основы дальнейшего регулярного развития?

Ведь легко представить, что могла бы реализоваться любая из них. Можно было бы развиваться на основе Февральской республики, Республики Советов, нэповской России, бюрократической административно-командной Системы или либерального СССР Горбачева — но ни одна не устоялась. И по сей день современная РФ не порождает впечатления стабильности.

Вот ускользающая отправная точка для обсуждения последних ста лет русской истории как ее Нестационарной эпохи. Здесь закладываются свойства, которые будут периодически видоизменять русскую государственную модель неожиданным образом. Делая зато нас «нацией» способных выживать, обустраиваться и существовать в каждом из ее несовместимых временных состояний. Я определяю Систему РФ как непрерывность политических поведенческих комплексов, но не как собственно национальную государственную систему (состоящую из компонентов, как положено любой системе). Зато Система РФ специфически проактивна — т.е. ее реакции на раздражители относительно «независимы». Она до некоторой степени способна сама выбирать — либо откладывать свою реакцию на вызовы (которые во власти обычно считают «угрозами» — ведь понятия «вызова» как чего-то позитивного Система РФ не знает).

2.

Система РФ и неостановленная революция.

Во взглядах на структуру и технологию российской власти я опираюсь на свой опыт, тогда как в рассуждениях о революции я зависим от взглядов историка и философа Михаила Гефтера. Одной из главных тем его рефлексии была Революция 1917 года и судьба общества, государства и мира, возникших далее в ее русле. Гефтер вводил в свои рассуждения мысль о русской революции как «неостановленной». В этом нет ни вульгарных антиреволюционных сожалений, ни склонности подбирать в историческом процессе сюжеты альтернативной истории. Гипотеза Михаила Гефтера о неостановленной революции позволяет демистифицировать вопрос о Системе РФ.

Мы склонны овеществлять понятие «режимов» и «систем» в России. В российской политической науке образ политического процесса распался на монады («системы», «режимы»), рассматриваемые обособленно одна от другой — каждая как завершенное единое целое. Невротичность реакций на сомнения в мнимом «единстве России» сама по себе симптом чего-то противоположного. Российский континуум существует, но этим континуумом не является Государство Россия. А нестационарность режимов внутри континуума не может быть понята вне недешифрованной континуальности.

Гибкость, ультрамобильность поведения Системы РФ странна для любой регулярной государственной, национальной или общественно-политической силы. Хотя в ее обычных государственных функциях Система неповоротлива и часто некомпетентна. Зато она успешна в активностях, связанных с захватом власти и ее охраной, а также с задачами расширения мирового влияния.

Гипотеза моя в том, что Система РФ является фокусом и финалом неостановленной революции.

3.

Неостановленная или незавершенная?

Почти все революции современники называли «незавершенными», но Гефтер говорит именно о неостановленной. Термин неостановленной революции у Гефтера являлся, однако, парафразом названия книги Исаака Дойчера. Версия Дойчера восходит к Троцкому: русская революция не была доведена до социалистической и общеевропейской кульминации — которая еще предстоит.

По Гефтеру, великих революций было немного, все они были мировыми (других просто не бывает), и русскую 1917 года он считал последней революцией. Каждая революция имеет дело с местным государственным, культурным и общественным материалом, что и делает их отличными друг от друга.

Но особенно непохожи завершения революций, в которых, по Гетферу, и заключается их главное достижение. Не героические, мрачные кульминации (взятие Бастилии, казнь королей и царей, провозглашение новых календарей и республик), а политика остановки революции — вот главная задача ее лидеров. Сами по себе революции не останавливаются. Они не затухают со временем, ведь революция не политическое событие в обычном смысле слова.

Задача финализировать революцию, или термидор как политическая задача, соразмерна по трудности задаче слома старого порядка. И именно термидор не состоялся в России, несмотря на сталинские казни революционеров. Неостановленная революция, по Гефтеру, — та, что в силу происшедшего не получила термидорианского финала. Этого не допустили намеренно, ни в 1920-е годы, ни в 30-е, в момент Съезда победителей. Революционная нестационарность продолжилась Большим террором и мировой войной.

4.

Эксполярность?

Неостановленной русскую революцию, по Гефтеру, делает не столько кровавая борьба ее героев 1917-го и последующих лет, сколько масштаб глобальной неуправляемости объекта, который ею был призван к жизни.

Объект этот изначально не был «страновым» — Российской империей в тогдашних ее границах. Еще до революции Россия представляла собой «локально-глобальную» флуктуацию (для описания которой понятие «уникальности» столь же претенциозно, сколь недостаточно).

Я позволю себе напомнить термин присутствующего здесь доктора Теодора Шанина — эксполярность. Акцент — на неуникальное различение образований (укладов), по принципам функционирования и логике развития отличающихся от мейнстрима доминирующих в экономике структур. В эпоху противостояния блоков эксполярность понималась как «Третий уклад» между социализмом и капитализмом. Но у нее есть и второе значение: эксполярность как неуместность. Эксполярно то, что вдали от полиса, за пределами мейнстримного центра системы.

«Экс — вне полюсов и системы, связывающей полюса. Между прочим, еще одно. Полис — это по-гречески и город, и рынок. А если уходишь и от государства, и от рынка как системы — попадаешь в эксполярность» (Шанин).

Удаленное развитие страны — развитие в одиночестве, где мировые эталоны успеха скорее опасны, чем помогают. Эксполярная жизнь аномальна — это жизнь вне нормы и вне определений шкалы.

Не будучи остановленной, Революция, допускал Гефтер, может продолжаться поныне. Это не делает Россию уникальной в банальном смысле, но делает Россию и русских специфически одинокими в мире.

5.

Нашей проблеме 100 лет.

Гефтер не разработал вопрос о том, что происходит с неостановленной революцией после Сталина и Холодной войны. Но из логики того, что он говорил, вытекало, что и после краха СССР в 1991 году российская революция не была остановлена. Гефтер прямо указывает на беспричинное ожесточение 1993 года как симптом неостановленной революции. Термидор в Россию так и не пришел по сей день.

Что же является этой стихией, то учреждающей, то разучреждающей государственности, этой постоянно колебаемой почвой?

Термидор при Сталине не удался потому, что Сталин не желал термидора. И хотя в нем часто видели «термидорианца», он последовательно срывал все намечавшиеся варианты нормализации: и в 1928-м, и в 1934-м, и в 1945 году, когда после победы возникла массовая воля к советской нормализации.

Троцкий не был абсолютно неправ, говоря о «сталинском термидоре», хотя эта идеологема оказалась неверной. Так же, как Сталин заимствовал его идею индустриализации за счет деревни (доведя ту до монструозности), он позаимствовал и мысль Троцкого о термидоре. Скрестив классическое французское термидорианство с гитлеровским (разгром штурмовиков 1934 года), он привел страну к 1937 году.

«Сталинский термидор» оказывается более проектом глобальной Власти, чем умиротворением и нормализацией страны. Фантасмагорический пакт 1939 года с Гитлером — революционером не меньше Троцкого — говорит о том, что сталинский термидор был кровавым камуфляжем его версии мировой революции.

Термидор, по Сталину, становится инструментом пролонгации и возобновления революции. Когда после войны возникла массовая воля к нормализации, именно Сталин опять преградил ей путь, уводя Союз в новую фантазию. К счастью, оборванную его смертью.

6.

Где транслятор неостановленной революции?

Русская революция отсекает свой прошлый опыт, но переносит революционную безальтернативность в новый порядок. Но кто субъект этой безальтернативности? В какой материи может транслироваться неостановленная революция? Где ее носитель? Каким образом удается так долго удерживать политическую и человеческую материю в «расплавленном» состоянии?

Дело в том, что русская неостановленная революция — не внутриполитический феномен. Она была мировой, даже пока фактически протекала внутри России, внутри отдельных ее городов и земель. (Так, великорусские земли в большей степени оказались субъектом Революции, зато украинские скорей стали ее объектом и жертвой.)

Ленинизм, а вслед за ним сталинский большевизм делал акцент на предпочтительность искусственного создания социальных и политических фактов — по отношению к признанию институционализации реальных. Такова и сегодня методология Кремля и Системы РФ. С ее главным различением: команды тех, кто создает действительность, и всех остальных — населения, для кого создают. Но ведь с уходом Сталина в бюрократической империи Брежнева большевизм прерывается. В 1991-м, казалось бы, была похоронена идеология большевизма. Но вдруг, со второй половины «нулевых» мы видим ее возвращение и кульминацию почти в чистом большевистском виде. Но где промежуточный носитель импульса? Где схема прохождения «ленинского» сигнала от начала ХХ к началу XXI века?

Еще раз надо вернуться к мировой природе неостановленной революции. Теряя программу внутри России, она сохраняет ее в своей глобальной надстройке. Поэтому возможно «антибольшевистское» восстановление большевистской поведенческой матрицы в Системе РФ.

Вспомним бушизм 2000-х и его влияние на тогдашний Кремль.

Вспомним заявление Карла Роува: «Мы создаем реальность, а вы, все прочие, ее только изучаете». (Роув даже сказал, как сказал бы любой большевик, «мы — действующие лица истории».) Почти лишним кажется напоминать, что одним из предшественников неоконов стала интеллектуальная среда американских троцкистов (кружок The Public Interest и др.).

«Нулевые» были эпохой интенсивного взаимообмена Путин – Буш.

Путин видел, как Буш наслаждается ролью военного императора мира. Путинская Система РФ — «бастард» бушизма по прямой линии. Как и коммунизм, бушизм нашел для себя почву в России, а не на Западе. Ни Германия, ни Франция им не соблазнились. Россия и тут выступает глобальным преемником и усилителем эксцентричных практик.

7.

Сегодня на мировой сцене Россия — слабая внутренне, но глобальная величина. Образец самой вульгарной культурной и речевой политики, она, тем не менее, добивается резонанса от мировых структур. Те сильно реагируют на эту слабую величину.

Система РФ глобальна, хотя такой слабой глобальности в России не было уже почти 100 лет. Только революционная Россия 1917–1920, окруженная державами-победительницами Первой мировой, была столь же слаба — и абсолютно глобальна по воздействию. Это еще раз заставляет подозревать присутствие революционного модуса в кремлевских вещах. Система РФ ведет азартную игру при наихудшей возможной дипломатии. Но ведь и Красная Россия 1920-х не была изощрена, когда «пробудила Восток» без тонкой восточной политики.

Я хотел здесь только прочертить столетнюю дугу воспроизводимой нестационарности, которая в эпоху Путина вновь стала глобальной. Теперь в России опять видят мирового революционера. У нее появились необычные, странные alter ego — Орбан, Трамп… На геополитический истеблишмент в Кремле недавно глядели снизу вверх — но сегодня Кремль смотрит на Евросоюз презрительно. Россия в мире все более одинока, но ее революция — нет! Когда Мировая революция пойдет, где будет г-жа Меркель с ее слишком богатой Германией?

Отчего в современной России авторитарными техниками выжигают места спонтанности? Потому что спонтанность в обществе мешает «проактивности» власти, ее политическому конструктивизму. Центр власти всегда должен быть in focus и готов двинуться в противоположном направлении. Спонтанность для этого не годится как принцип! Путин, может быть, лично даже менее авторитарен, чем Ельцин, но именем Системы вынужден симулировать «сильные» жесты.

Рок Системы — слабость, но не исходная, а вторичная: искусственно воспроизводимая слабость. Причина ее та, что усилия и ресурсы истрачены на власть как пустую инструментальную способность к чему-то. Сил и средств для самого «чего-то» уже не остается. Реальную силу страны подрывает и вытесняет сверхзадача — акций немедленной убедительности влияния России. Возникает эффект накопления слабости внутри экзоскелета власти — могучего ансамбля инструментов без цели, программы и содержания.

Столетие Неостановленной Революции дешифруется политикой современной Системы РФ. Где мы всякий день ждем: кого еще будут сажать — а кому помогут? Кого велят ненавидеть, кого любить? С кем кинемся воевать далеко от границ России? Задачи, немыслимые одновременно ни для одной страны. Это плато равновозможностей России — страны, где «все может быть» и все представимо, — и есть финальная проекция Неостановленной революции 1917 года.