Современные «революции» / Революция и Современность

Революция (в классическом понимании) — натура, уходящая вослед породившему ее Модерну. Французская революция 1789–1799 годов, открывшая Современность, впервые применила его в качестве самоописания в новом смысле и заложила смысловые доминанты, остававшиеся незыблемыми более полутора столетий. Революция — это разрыв с прошлым, динамичное (и обычно насильственное) переучреждение порядков, прорыв в будущее. Наличие позитивного образа будущего, сосредоточение в нем всех прогрессивных чаяний — критически важный контекст, без которого революционное действо бессмысленно. Век Просвещения задал новые координаты поиска идеала, локализовав Утопию не пространственно-географически, а хронологически [1]. Революция мыслилась как способ ее (утопии) наискорейшего достижения, как реализация тех потенций будущего, которые содержатся в настоящем, но сдерживаются Старым порядком.

Любая попытка описания революций конца XVIII–XX веков (не считая последних его десятилетий) требует соблюдения своеобразной «иерархии времен» (выделены выше): прошлое должно восприниматься как нечто костное и довлеющее над настоящим; настоящее — как переходное состояние, содержащее «горизонт возможностей»; будущее — как безусловно положительная категория, воплощение лучших и самых прогрессивных устремлений. Такой хронотоп Алейда Ассман называет «темпоральным режимом Модерна» и констатирует его распад, начавшийся примерно в 1980-х годах [2]. Причины распада (или существенной деформации, по этому вопросу пока нет единства мнений) множественны, но кое-какие признаки очевидны. Образ будущего, такой обманчиво ясный ранее, изменился. Будущее теперь кажется непроницаемым для прогнозов. Оно, конечно, в действительности всегда таким и было (открытки 1914 года «Москва в XXIII веке» сложно рассматривать без иронии), но коллапс одних прогнозов совершенно не мешал появлению новых. Историческая наука пережила в XIX веке бум телеологичности, «раскрывая» цель исторического процесса. Ощущение будущего на кончиках пальцев оказалось совсем не безвредной шалостью ума и породило несколько политических режимов, стремившихся историю финализировать (коммунизм и нацизм — наиболее очевидные и кровавые примеры), да и Холодная война велась, в общем, за будущее (и завершилась, по Фукуяме, «концом истории»).

Теперь все иначе. Риторически непроницаемость будущего признана давно (Лиотар провозгласил крах метанарративов в 1979-м), постепенно это произошло и на практическом уровне: экономисты не делают длительных прогнозов, в образовании и урбанистике верх взяли модели адаптивности (более ранние модели всегда исходили из прогнозируемости будущего на несколько поколений вперед). Параллельно распространялись апокалиптические сценарии будущего. Тревогу били экологи и демографы, Голливуд визуализировал несколько вариантов грядущего апокалипсиса (доходчивее и доходнее прочих это удалось Роланду Эммериху).

Девальвация будущего сопровождалась валоризацией прошлого, которое из систематически деактуализируемого и потому отсекавшегося превратилось в своего рода фетиш современности. Причин тому также немало (шок Второй мировой, открытие идентичности, демографическое старение населения западных стран — только самые очевидные из них), интенсивность переживания прошлого варьируется, но общие черты прослеживаются. Музыкальный критик Саймон Рейнольдс прекрасно показал феномен ретромании на материале поп-культуры, которая последние 20 лет занимается самоповторением [3]. Музеефикация вполне живых объектов и практик — также маркер преимущественно последних десятилетий [4]. Восстановление и/или сохранение городской среды стало примечательным атрибутом современности вскоре после Второй мировой, однако на консервацию теперь претендует не только «историческая застройка», но и сравнительно новые объекты. Польский архитектор Куба Снопек выступил в 2012 году с инициативой включения в список ЮНЕСКО московского района Беляево [5]. В 2017 году его книга «Беляево навсегда» вышла новым расширенным изданием, но согласия международная институция пока не дала. Прекрасная каталогизация московского модернизма второй половины прошлого века, выполненная Анной Броновицкой и Николаем Малининым [6], наводит на мысль, что под охраной может оказаться более-менее любая постройка, созданная до 1991 года.

Потенциал прошлого как ресурса антимодернизации очевиден. Рене Генон и его последователи, описывавшие мир в категориях упадка и деградации, искали приобщения к живой традиции «вечной философии», некогда дарованной человечеству, но прочно подзабытой (или преданной) Западом. Философскому традиционализму уже не менее сотни лет, а его корневую систему питает тот же источник, что и модерн, — итальянский Ренессанс (понятие philosophia perennis восходит к Марсилио Фичино, создателю Платоновской академии [7]). Весь прошлый век жесткий традиционализм оставался на периферии. Не исключено, что там и останется, однако новые условия благоприятствуют его распространению, по крайней мере в мягких формах. «Политика памяти» и «войны памяти» — также сравнительно новые явления [8] — стимулируют перманентное внимание к прошлому. Любопытно, что футурологический дискурс о прошлом, в котором прошлое мыслится как ресурс формирования «правильного» будущего, создается не только представителями и защитниками условного Старого порядка, но и его оппонентами. Теперь мало кого устраивает фигура «коммуникативного умолчания» (термин Германа Люббе) по поводу сталинских репрессий и других преступлений советской власти, постепенно верх взяла идея, что, не разобравшись с преступлениями прошлого, мы не построим светлого демократического будущего. Видимо, лозунг «Наше будущее в прошлом» — то немногое, что еще роднит власть с интеллигенцией.

Метаморфозы темпорального режима отразились и на привычном языке описания действительности. Революция в привычном понимании более невозможна, так как отсутствуют интенции разрыва с прошлым и прорыва в будущее, динамичность подозрительна, а насилие недопустимо. Современные политологические словари наделяют революцию преобразовательным потенциалом и приписывают стремление к новизне, но не воспроизводят никаких ценностных критериев и прогрессивной направленности [9]. Семантические сдвиги (в сторону сужения) наметились в конце 1970-х годов. Публицистически заостряя [10], можно указать более точную дату — 1979-й — и полное хронологическое совпадение с тезисом Лиотара о крахе метанарративов счесть закономерным. События в Иране поставили тогда в затруднение Мишеля Фуко, уловившего революционный характер действа, но не разглядевшего в нем типических с марксистской точки зрения составляющих [11]. Иранский кейс невозможно описать, оперируя оппозицией «модерн/антимодерн» (что само по себе показательно), он содержит обе интенции одновременно, пусть и на разных уровнях [12]. Тем не менее, сложно не заметить в нем явственного восстановительного пафоса, мотива легитимации через традицию. Если это была революция (а соответствующая лексика устоялась), значит прошлое именно тогда впервые получило «революционное» политическое представительство и в этом плане сравнялось со «старым» будущим, ранее обладавшим монополией в этой сфере. Революция из улицы с односторонним движением (только в будущее, к прогрессу) превратилась в улицу с двусторонним движением (можно двигаться и в прошлое).

Иран-79 не стал исключением, подтверждающим правило. Россия также пережила (и переживает) реванш прошлого, пусть и в более мягких формах [13]. Травмирующий опыт апроприации иного проекта модерна, пережитый в 1990-х, породил в 2000-х явление, которое можно рассматривать сквозь призму концепта «разрастания реликтов», введенного Германом Люббе. Немецкий философ признает в темпоральном режиме модерна травматический потенциал и полагает, что должны формироваться компенсаторные механизмы, обеспечивающие защиту от «сокращения настоящего» и приближения «апокалиптического» будущего. Ранний Владимир Путин отмечен как раз этим стремлением к разрастанию реликтов: восстановление советской символики, привычная великодержавная риторика, избавление от необходимости создавать экономику знаний, развивать гражданское правосознание, участвовать в политической жизни и т.д., — короче, стабильность вместо ускоренной модернизации (в нашем случае еще и с гигантскими перекосами и не для всех приемлемыми издержками). Совсем не случайно ключевыми факторами легитимации режима служит миф о «кровавых девяностых» и подчеркнутое стремление к преемственности со всеми историческими формами российской государственности, пусть даже прямо друг другу враждебными. Утвержденный в 2005 году герб Тульской области с золотой императорской короной и лентой ордена Ленина — квинтэссенция представлений власти о самой себе (в юбилейном 2017-м мы еще увидим немало подобных конструктов).

В 2011 году российский вариант «современности прошлого» вывел на улицы несколько десятков тысяч людей, которых объединяло именно требование будущего, потерявшегося в «стабильности». Ответом власти была еще большая мобилизация прошлого. Великодержавная риторика конвертировалась в силовые акции за пределами страны и возвращение «исконно русских» земель, появился мотив возвращения к традиционным ценностям, изоляционизм, материализовался единый (вернее, триединый) учебник истории (на очереди ЕГЭ по истории в качестве обязательного) и т.д. Памятник князю Владимиру Святому прекрасно иллюстрирует, какое именно прошлое нужно Кремлю. Скульпторы лишили киевского князя аутентичного атрибута (трезубца) и разукрасили солярной символикой. Получился памятник не историческому деятелю, а былинному герою — Владимиру Красное Солнышко (его соотносимость с крестителем Руси лишь частичная). Конструирование выгодного прошлого никогда не обходится без натяжек, но в данном случае переход от истории к чистой мифологии уж слишком бросается в глаза. Эскалация не прошла незамеченной, и на новом витке противостояния в уличную активность включились совсем молодые люди, для которых отсутствие будущего важно по понятным причинам.

Подобные «временны́е конфликты» происходят не только в России. Трамп призывает вернуть американское величие и отказаться от привычных либеральных конвенций (открытости и толерантности в первую очередь). От Брекзита веет душком старой идеи Splendid isolation (кстати, создатель и нынешний руководитель инициировавшей референдум UKIP — историки по профессии). На очереди Марин Ле Пен, для которой восстановление мифической старой доброй Франции явно ценнее, чем создание новой. Считать ли их революционерами? В понятии «революция» множество напластований. Чтобы со спокойной совестью назвать происходящее на наших глазах революцией, нужно всего лишь снять модерный слой и вернуться к тому значению, которое понятие имело до Французской революции 1789–1799, — возвращение к исходной точке (слово пришло из астрономии и обозначало движение небесных тел). Видимо, «сползание» модерного слоя — это именно то, что с нами сейчас и происходит. Как было сказано в начале, революции были порождением Современности (Modern) и уходят вслед за ней.

Примечания

↑1. Шотландский ученый Дэвид Уилсон относит это изменение к концу XVIII века и справедливо связывает с генезисом светского понятия прогресса: «История, казалось, вела людей из хаоса — к порядку, из тирании — к свободе и из бедности — к процветанию» (Уилсон Д. История будущего. М.: АСТ, 2007. С. 142).

↑2. Ассман А. Распалась связь времен? Взлет и падение темпорального режима Модерна. М.: Новое литературное обозрение, 2017.

↑3. Рейнольдс С. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015.

↑4. Гертруда Стайн критиковала концепцию Музея современного искусства в Нью-Йорке еще в 1930-х годах, тонко подметив, что «можно быть либо современным, либо музеем, но не тем и другим одновременно». Не исключено, что эти слова ей только приписываются, но и это показательно. См.: Шуберт К. Удел куратора. Концепция музея от Великой французской революции до наших дней. М.: Ад Маргинем Пресс, 2016. С. 53.

↑5. Снопек К. Беляево навсегда. Сохранение непримечательного. М.: Strelka Press, 2012.

↑6. Броновицкая А., Малинин Н. Москва: архитектура советского модернизма. 1955–1991. Путеводитель. М.: Музей современного искусства «Гараж», 2016.

↑7. Подробнее см.: Сэджвик М. Наперекор современному миру. Традиционализм и тайная интеллектуальная история XX века. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

↑8. Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера и М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012.

↑9. См., напр.: Политлексикон: понятия, факты, взаимосвязи. М.: Российская политическая энциклопедия, 2013. С. 500.

↑10. Понятие «консервативная революция» встречается еще в текстах Фридриха Энгельса, но полноценный (и сильно политизированный) концепт разработан только в 1970-х годах Армином Молером. См.: Молер А. Консервативная революция в Германии, 1918–1932 // Неприкосновенный запас. 2010. № 1 (69).

↑11. «Это явление можно назвать революционным в очень широком смысле слова, потому что речь идет о восстании целой нации против власти, которая ее угнетает. Однако обычно мы называем нечто революцией, когда можем наблюдать два момента. Во-первых, динамику социальных противоречий в этом обществе, классовую борьбу или крупные социальные столкновения. И, во-вторых, политическую динамику — то есть присутствие политического авангарда, класса, партии или политической идеологии, — короче говоря, передового отряда, который поведет за собой всю нацию. Но, по моему мнению, в том, что происходит в Иране, нельзя распознать ни одного из этих двух отличительных признаков революционного процесса. Что это за революционное движение, в которое нельзя вписать классовую борьбу, внутренние противоречия общества и в котором нельзя выделить авангард?» (Дух бездушного мира. Беседа Клер Бриер и Пьера Бланше с Мишелем Фуко // Неприкосновенный запас. 2011. № 5 (79).)

↑12. Подробнее см.: Голдштейн У. Секуляризация и Иранская революция // Неприкосновенный запас. 2012. № 6 (86).

↑13. Мем «Православный Иран» родился, кажется, во время процесса над Pussy Riot (2012) и во многом является мнимой аналогией, но кое-какие совпадения двух моделей заметить можно.