Будущее прошлого

 Будущее прошлого.*  Ответы на вопросы Лоренцо Скаккабароцци//Век XX и мир. 1991, №8. С. 27-34

— Михаил Яковлевич, что значит для вас история?

— История — моя профессия. Но это и моя жизнь, а стало быть, и то, что я приобрел в ней, и то, что потерял. Чего было больше? Чтобы ответить, нужно бы о многом сказать и назвать немало имен: людей, у которых я учился, с кем был связан в разные моменты своей жизни. Раньше всего я назвал бы свою бабушку, самое любимое мое существо. Любил я ее даже не за доброту, которая, кстати сказать, внешне никак особенно не проявлялась, нет, она была (и оставалась долго) самым интересным для меня человеком на свете. Я мало что знал о своих родителях, но бабушкину жизнь освоил во всех подробностях. Ее отец был рабочим на бойне, мать рано умерла, и она как старшая тянула дом; затем ее выдали за известного на юге России еврейского просветителя, херсонского казенного раввина. Вскоре она овдовела, освоила ремесло портнихи. (Вот уже больше столетия прошло, а в Симферополе, в доме Высочиных, первого друга моего детства, погребенного на войне, стоит, строчит бабушкин ножной «Зингер», переживший страшные смерти, внезапные превращения в судьбах.)

А история… Она пришла от бабушки ко мне рассказом об одесском погроме. Я знал этот рассказ назубок, но требовал еще и еще раз повторить, с замиранием ожидая (для того и повтор) кульминации: громили уже рядом, они где-то на лестнице… Вдруг из разных углов дома появляются «самооборонщики» и начинают стрельбу из браунингов. Торжествует сила справедливости… Знаменитый английский историк Коллингвуд заметил как-то, что историю составляют не события, а деяния. Сегодня я мог бы оспорить эту мысль, но тот мальчик, безусловно, согласился бы с ним, не поняв, видимо, глубинной сути его слов.

Теперь же я один из немногих, кто остался от моего поколения. Большинства тех, кому я обязан, уже нет. Давно нет. Одних унес сталинский террор, других война. В 1941-м и 42-м годах погибли лучшие друзья моих университетских лет. И уже в качестве историка я ищу ответ на неуходящий вопрос: этого всего, трагедии со множеством актов, нельзя ли было избежать?.. Это не сюжет отдельной работы, внутри меня это, чем бы я ни занимался, будь то экономическая и интеллектуальная история России XIX, ХХ века, будь то события, более близкие к современности, как природа сталинизма или судьба Хрущева.

— Можно ли сказать, что Вы субъективны в своих работах как человек, переживший трагедию своей страны и своего поколения?

— Француз Люсьен Февр заметил как-то: истории нет, есть только историки. Это, вероятно, заострение до парадокса действительной трудности. Ведь человек, занятый историей, всегда и современник. В силах ли он от этого уйти — и должен ли? Людям нашей профессии не избежать раздвоенности. И сколько бы присяг быть объективными и беспристрастными мы ни давали, самое большее, чего историк может достигнуть, — это держать под контролем свои привязанности и антипатии, выступая в качестве оппонента самому себе. Диалог с собой входит, таким образом, в призвание историка, впрочем, как и в существо истории.

— Итак, история — это диалог?

— Да, диалог живых с мертвыми. Или вернее: живущих и живыми мертвыми. История воскрешает. И это относится не только к памяти в буквальном смысле, но и к историческому исследованию. В самом широком смысле — к историческому сознанию. Что движет им? Любознательность, забота о сохранении традиции, либо больше — связь поколений, или еще шире: невозможность жить, не имея за спиной прошлое?

Я разделяю два понятия: то, что было, и прошлое. «То, что было» — это факты, запечатленные в источнике, добываемые историком и проверяемые им. Но и прошлое — это те же факты. В чем же различие? Оно — в человеке. Был «до-исторический» человек. Человек, который жил в мифе, — в Мире непрерывно длящегося времени. И сравнительно поздно появился человек исторический: Homo historicus. Он, этот человек, уже знает, что позади него — события, люди, эпохи, которые необратимы и непоправимы. И, зная это, он тем не менее возвращает неповторимое и необратимое; возвращает в себя, как залог, как веру в то, что он (уже своею жизнью — в отпущенных ему временных пределах) сумеет выстроить нечто, чего еще нет, чего еще не было. Иначе говоря — будущее.

Как будто бы очевидная вещь: будущее всегда впереди. Перевернул лист календаря, и вот оно. Я думаю, что это заблуждение. Ибо будущее — не пролонгированное настоящее. О будущем мы вправе говорить, пока существует прошлое. Следовало бы даже слить эти два понятия в одно: будущее прошлое. Оно — таинственно своей непредсказуемостью. И оно хрупкое, может погибнуть. Оно может даже стать ненужным. Мы — у себя это пережили. Мы почти потеряли прошлое, а стало быть, и самих себя. Но, к счастью, только почти.

— Вы имеете в виду реабилитацию?

— Не только ее. Ведь реабилитация — это все-таки юридический акт, необходимый, справедливый, хотя и оскорбительно запоздавший. Пока она осуществилась лишь в отношении самого зловещего — сталинского — времени. Узники совести 1960-х, 70-х годов еще ждут восстановления их доброго имени. Но когда я говорю: мы сегодня возвращаем себе прошлое, — я имею в виду непременный аспект самоосвобождения. Чтобы стать свободными, нам нужно заново обрести родословную. Это нужно и отдельному человеку (отсюда нынешняя потребность самых разных людей разузнать все о своих предках). Это нужно и нам всем как целому. Старое «целое» надломлено. Новое еще впереди. Какое оно будет? Открытый вопрос. И ответить на него мы сможем лишь в том случае, если выступим — добровольно — наследниками всех, кто был до нас. Всех — без изъятия и вычерков, без проклинаний хором и прославлений по чьей-то указке. Это очень непростой процесс. Он драматичен. Он сближает нас — и одновременно рождает духовный разброд и раскол. Рядом с чистыми голосами — суетливый аукцион, на котором распродаются загубленные судьбы и делаются карьеры. Нам еще предстоит не только одолеть закрытость прошлого, но и научиться быть откровенными. Я бы так сформулировал девиз самоосвобождения: избежать новой избирательности. И потому особенно трудно и ответственно положение историка — не в роли арбитра, этакой самозванной персонификации «суда истории», а в качестве посредника между живущими и ожившими мертвыми.

— Выходит, прошлое не позади, а впереди, оно, что ли, поджидает нас?

— Если угодно — да. Оно пред-стоит, ежели оно в самом деле прошлое. То есть: то, что прошло, но для кого? Для тех, кого уже нет, или для меня, для вас, для тех, кто по пятам за вами? Нет спору, история развлекает, она способна воодушевлять; считается к тому же, что она учит в особенности тех, кто призван либо сам себя призвал управлять людскими судьбами и душами. Но если сложить все ее (истории) достоинства, закрыв глаза на не отделимые от нее, ею порождаемые заблуждения, обманчивые аналогии, то исчерпаем ли мы этой суммою самое историю? Вернее — человека исторического, немыслимого вне ее ? Ведь он если и не знает, то догадывается, что «то, что было» и невозвратимо, и непоправимо; оно отделено от него мысленным рвом, который он сам же и вырыл. Оторвал от себя и вернул. В себя! Вырыл ров и выстроил мост, хрупкий, разводной, способный рухнуть, когда по нему пройдет «в ногу» множество людей, рвущихся в будущее без прошлого. И если уж рухнет этот мост, то тогда лишь призраками «то, что было»…

— Вы полагаете, что именно это и случилось у вас?

— У нас и с нами. Не мы первые, но, быть может, последние в этом всемирном ряду?! Впрочем, не станем гадать. Однако отдадим себе отчет: сегодня критическая точка. Мы захлебываемся узнаванием. Тайна, один из двух столпов «сталинской» единственности бытия (не менее опорный, чем страх), отступает, с боем, но отступает. «Момент истины»? Едва ли. Еще нет. Рядом, вместе — справедливое возмездие и реанимация призраков. С ними легче, они как домовые — твои домашние, тебя отличающие от других. Жажда вернуть родословную естественна: это возврат человеку его Я. Но до какого колена — Я? Ведь те, в «колее», — не сами по себе. Ведь они все несхожие, совокупной несхожестью своей и образуют прошлое. Так ближе оно стало к нам или дальше? Совсем непраздный вопрос. Быть может, от того или другого ответа на него зависит не меньше, чем от ремонта законов, от устранения на ходу вопиющих недостач…