Французские националисты и оккупация Рура

Бельгийскому курортному городу Спа выпала необычная слава: его название из имени собственного стало нарицательным. «Пойдем в спа», — говорят сегодня друг другу отдыхающие по всему миру, вряд ли задумываясь, откуда взялось это слово. А мы отправимся в тот Спа, что с большой буквы.

Версальский «мирный» договор оставил Европу в состоянии хаоса, как политического, так и экономического. «Союзникам» приходилось урегулировать последствия не только войны, но и «мира», который они сами составили. Этой цели служили многочисленные конференции, нередко проводившиеся в уютных курортных городках. Конференция в Спа в июле 1920 года интересна для нас по двум причинам. Первая: туда впервые пригласили немцев и дали им возможность изложить свою позицию. Вторая: Франция получила право ввести войска в Рур, если Германия не выполнит принятых обязательств по поставкам угля.

Германия не могла выполнить навязанные ей обязательства даже в смягченном варианте. Франция не спешила воспользоваться правом ввести войска, памятуя о недовольстве Лондона и Рима оккупацией Франкфурта и Дармштадта в апреле-мае 1920 года, предпринятой без согласия и даже уведомления «союзников». Это, в свою очередь, вызывало недовольство националистов из монархического движения Action française. «Пришло время проводить в отношении Германии политику, соответствующую победе», — заявил 24 мая 1920 года его трибун Леон Доде, подчеркнув, что экономические отношения Франции и Германии «должны основываться на нынешнем положении победителя и побежденного» (DDR, 43, 46).

Не вдаваясь в детали международных конференций и парламентских дебатов, остановимся на важнейших событиях и ключевых фразах.

В конце октября 1920 года Доде развернул в газете L’Action française кампанию за оккупацию Рура: «В нынешних условиях преступно и безрассудно не использовать единственную меру, которая гарантирует нам защиту от немецких поползновений к новой агрессии. <…> Состояние наших войск превосходно, как никогда, но станет еще лучше, когда они увидят в этом энергичном акте осязаемое, материальное проявление победы, которая до сегодняшнего дня остается платонической. <…> Не боюсь заявить, что вступление наших войск в Рур и уверенность в том, что мы заставим Германию заплатить все, что она должна, в сочетании с обеспечением полной безопасности наших границ вызовут подлинный энтузиазм. <…> Этого ждут, и когда оно свершится, каждый француз вздохнет с облегчением» (LDA, 16–17).

«Экономический кризис может быть разрешен только внешнеполитическими действиями, — подчеркнул вождь монархистов Шарль Моррас. — Для достижения успеха действия должны быть военными» (ММТ, I, 185).

Шарль Моррас. Открытка с автографом. Из собрания В.Э. Молодякова

12 января 1921 года Палата депутатов отправила в отставку премьера Жоржа Лейга, обвиненного в «раболепствовании» перед Лондоном по экономическим вопросам. Президент Александр Мильеран поручил формирование кабинета мастеру компромиссов Аристиду Бриану, которого L’Action française прямо называла изменником и требовала предать Верховному суду.

3 марта победители предъявили очередной ультиматум по репарациям. «Мы легко можем оккупировать все части Германии, какие захотим, — заявил днем позже Жак Бенвиль, главный эксперт L’Action française по германским делам. — Но если только для того, чтобы получить подпись под очередной бумагой, то не стоит. Военная прогулка, с которой мы вернемся с пустыми руками? Нет уж, спасибо!» (JBJ, 75).

Не получив удовлетворительный ответ из Берлина, «союзники» 7–8 марта заняли Дуйсбург, Дюссельдорф и Рурорт, а 13 марта установили таможенную границу по Рейну в соответствии со статьей 270 Версальского договора. Под угрозой занятия всего Рурского бассейна Германия в мае согласилась с требованиями «союзников», но «когда поводы для оккупации были устранены, французская оккупация все же осталась» [1]. «Германия не заплатит, и мы останемся», — записал Морис Баррес слова экс-премьера Жоржа Клемансо (GPR, 386). Оба хотели, чтобы Германия заплатила — и чтобы Франция осталась. Того же мнения придерживался Моррас: «Можно позволить ей (Германии. — В.М.) работать достаточно для того, чтобы платить и жить, но не настолько, чтобы она стала опасной для нас» (ММТ, I, 284).

С таким подходом обеспечить мир в Европе было затруднительно.

Бриан не был ни «предателем», ни «агентом бошей». Имея собственное понимание национальных интересов Франции и реалий момента, основанное на долгом опыте, он сделал ставку на демократические силы в Берлине и рассчитывал видеть Веймарскую республику мирным младшим партнером в европейском «концерте», не допуская ее чрезмерного сближения с Лондоном (посла в Берлине лорда д’Абернона считали дипломатическим ментором германского правительства) и, тем более, с Москвой. При этом премьеру приходилось считаться с Великобританией, экономические и политические позиции которой после войны укрепились, стремясь сохранить то немногое, что осталось от согласия между Лондоном и Парижем. Моррас, Доде, Бенвиль, Баррес не верили в сотрудничество единой Германии с Францией, поскольку та остается «Пруссией», а ее социалисты — такие же пангерманисты, как Гуго Стиннес и другие магнаты, и действуют с ними заодно.

После очередной поездки Бриана в Лондон в мае 1921 года Моррас призвал действовать без оглядки на «союзников», коль скоро они не могут и не хотят гарантировать безопасность Франции. «Сейчас мы достаточно сильны, чтобы выступить в одиночку. Но в нынешней ситуации эта сила с течением времени будет убывать. Применив, показав сегодня нашу силу и политический дух, мы можем создать в Европе структуру, к которой присоединятся наши колеблющиеся друзья». «Нуждаемся ли мы в Англии? — добавил он. — Да, как и она в нас» (ММТ, I, 260). «Первое, что необходимо нам, — подхватил Бенвиль, — это не безопасность, о которой говорится в официальных речах. Это свобода действий, без которой мы не обретем безопасность» (JBJ, 111).

Несмотря на эти аргументы и призывы, депутаты раз за разом голосовали за доверие кабинету, располагавшему устойчивым большинством. Доде назвал Палату «недальновидной, хотя и патриотичной», но Моррас критиковал уже не правительство и президента, а весь Национальный блок и депутатский корпус: «Есть нечто более презренное, чем Бриан: это сама Палата». Досталось даже «нашему дорогому Барресу» за «иллюзии в отношении Бриана, удивительные для столь опытного психолога» (Доде), «да раскроет он глаза на творящееся в Палате» (Моррас) (DDR, 77–81).

Баррес внял критике. Когда Бриан под влиянием Лондона заговорил о возможном снятии санкций против Германии, он — «вместе со всей Францией» — потребовал их сохранить и проводить «политику победителей» вместо «политики слабости» (GPR, 146, 161). Решение Бриана об отмене таможенной границы по Рейну Баррес оценил как «огромную ошибку», «бедствие» и «непостижимый шаг назад», сделанный «ради нашего подчинения английской политике» (GPR, 166–167, 171). Насмехаясь над аргументом, что граница «серьезно затрудняет жизнь Германии», Моррас назвал решение «маневром в пользу бошей» (ММТ, I, 284).

18 октября 1921 года Доде произнес в Палате речь, которую считал одной из важнейших в своей депутатской карьере (LDA, 52–91). Поводом стало убийство в Верхней Силезии французского наблюдателя капитана Монталегра, темой — политика в отношении Германии, целью — свержение Бриана. Под выкрики слева «королевский прокурор» обвинил правительство в отходе от жесткой репарационной политики и осудил соглашения с Берлином об «урегулировании» выплат.

Леон Доде. Открытка. Из собрания В.Э. Молодякова

На следующий день в дискуссию вступил Баррес. В отличие от Доде он не давал волю эмоциям, говорил корректно и аргументированно, пересыпая речь цитатами из Бриана. Поддержанный аплодисментами правых оратор потребовал объяснить причину отказа от столь эффективной меры, как санкции и таможенная граница: «Трудно поверить, что вы приняли эти значительные и удачные меры только для того, чтобы отказаться от них через несколько месяцев» (GPR, 177). «Рейнский регион — источник жизни германской экономики, — отметил Баррес. — Дуйсбург — самый большой речной порт Европы. Дюссельдорф — столица железа и стали. Восемь десятых химической промышленности Германии находятся на левом берегу Рейна. Мы хотим контролировать экономическую жизнь Рейна. <…> Рейн может гарантировать нам и репарации, и выполнение договора, — заключил он. — <…> Отмена санкций есть проявление слабости, капитуляция, на которую мы не можем согласиться» (GPR, 187, 196).

Бриан, которому хлопали слева, ответил, что санкции сыграли свою роль и теперь причиняют неудобства не только немцам, но англичанам, бельгийцам и даже французам. «Не порочьте экономические санкции, — парировал Баррес. — Они были превосходными» (GPR, 204). «Я верю, что все мы должны сплотиться вокруг правительства, стоящего перед огромными трудностями, помогать ему, поддерживать и направлять, — записал он после дискуссии. — Но как его направлять? Как убедить, что оно ошибается?» (GPR, 397).

Спор показал главное расхождение двух позиций в отношении Германии. «Бош заплатит», только если ему дадут возможность заработать, говорили левые, для чего необходимо возрождение промышленности и торговли. Экономическое возрождение Германии — залог возрождения всей Европы, находящейся в кризисе. Так же думали англичане, американцы и сами немцы — и спорить с этим трудно.

Правые настолько боялись экономического и политического усиления Германии и, как следствие, возможного реванша, что были готовы поставить под угрозу получение репараций — жизненно необходимых Франции для преодоления последствий войны и выплаты долгов Великобритании и США. «Только мы хотим ослабить Германию», — честно заявил Бенвиль, пояснив: «В 1914 году мы видели, что такое организованная Германия. Видеть это еще раз мы не хотим. В сто раз лучше, если она не заплатит и нам придется отправиться туда искать наши деньги» (JBA, I, 88–89).

Вожди Action française были уверены, что позже Германия не просто откажется платить, но «разбогатев, станет сильной и все заберет назад» (JBJ, 120). Поэтому призывали выжать из нее как можно больше и как можно быстрее. Чем сильнее на нее давили, тем меньше она могла и хотела платить и тем меньше получала Франция.

Порочный круг, но именно туда вела подобная политика. Недальновидная и опасная, она не исправляла экономическое и ухудшала политическое положение как самой Франции, так и всей Европы. И она в итоге возобладала.

Совещание Верховного совета «союзников» в Каннах в начале января 1922 года решило судьбу Бриана. Не добившись от Ллойд Джорджа гарантий безопасности, премьер согласился на сокращение репараций, на участие Германии и Советской России в экономическом восстановлении Европы и в Генуэзской конференции на равных с победителями. «Мы протестуем против такой экономико-дипломатической амнистии», — заявил Моррас (ММТ, II, 97). Если нападками L’Action française можно было пренебречь, то недовольство президента Мильерана, которое тот выразил вопреки политическим обычаям Третьей республики, не оставляло премьеру выбора.

10 января Доде потребовал провести внеочередные парламентские дебаты. Предложение не прошло, но число сторонников кабинета стремительно убывало. Заседание 12 января открылось резкой речью председателя Палаты Рауля Пере, который год назад точно так же похоронил кабинет Лейга. Вернувшийся из Канн премьер попытался оправдать свои действия, призвал «других сделать лучше» и подал в отставку. L’Action française вышла под «шапкой» «Бриан ушел. Да здравствует Франция».

«Каково участие Доде в отставке Бриана? — задался вопросом историк Франсуа Майо. — Сам он не сомневался, что премьера сбросили монархисты. <…> Несомненно и воздействие ежедневной аргументации Бенвиля, поскольку все в Палате, будь то союзники или противники, каждое утро читали L’Action française. Можно заключить, что Бриану пришлось уйти под давлением Доде в связи с вопросами внешней политики, но надо учесть два обстоятельства. Первое: Доде не лишил Бриана большинства, что вынудило бы того подать в отставку. Второе: его уход объясняется наметившимся расколом Национального блока» (DDR, 69–70).

Правительство возглавил экс-президент Раймон Пуанкаре, который, лишь немного перетасовав колоду, включил в него большую часть министров прежнего состава.

«Возвращение Пуанкаре к делам предотвратило катастрофу», — утверждал в 1924 году Моррас [2]. Какие отношения связывали их? Левые противники «Пуанкаре-войны» утверждали, что он попал под влияние монархистов. Премьер, по словам Доде, «больше всего боялся прослыть “реакционером”» (LDA, 210), поэтому неохотно принимал поддержку справа и заигрывал с радикалами. Юджин Вебер, первым попытавшийся рассмотреть вопрос объективно, сделал вывод: «С 1916-го по 1923 год Action française и Пуанкаре находились в одном лагере: оба ненавидели Германию, выступали за жесткую политику репараций, ждали возможности отделить Ренанию от Рейха. <…> Пуанкаре отдавал должное не только патриотизму Морраса, но и важности его партии, поддерживая частные отношения, которые не мог сделать публичными. <…> То, что мы знаем о Пуанкаре, позволяет утверждать, что в отношениях с Моррасом он не выдал никакую государственную тайну и не превысил свои полномочия. <…> Ничто не доказывает, что Моррас или Доде оказывали какое-то особое влияние на Пуанкаре» [3]. Знакомство Доде с премьером было давним (тот бывал в доме его отца Альфонса Доде), но формальным.

В качестве главы Репарационной комиссии «союзников» премьер заслужил нелестный отзыв Ллойд Джорджа, антипатия с которым была взаимной: «Выбор Пуанкаре в качестве председателя был роковым: не могло быть уже и речи о рассудительности и умеренности. Он считал своей обязанностью быть безжалостным, безрассудным и требовать невыполнимого. Его ненависть к Германии делала его одержимым» [4]. Премьер был настроен заставить «бошей» платить — любыми средствами, кроме военных.

Первым тревожным звонком стала Генуэзская конференция в апреле 1922 года, на открытии которой итальянский премьер Луиджи Факта заявил: «Больше нет ни друзей, ни врагов, ни победителей, ни побежденных, а есть лишь люди и страны, желающие объединить свою энергию, чтобы сообща достигнуть высокой цели» (ММТ, II, 124). «Имею честь спросить у докторов права с Кэ д’Орсэ, — отреагировал Моррас, — какова разница между речью Факта и аннулированием Версальского договора» (ММТ, II, 126).

Жак Бенвиль. Фотография с издательского буклета. Из собрания В.Э. Молодякова

Особенно бурную реакцию вызвал Рапалльский договор Германии и Советской России. «Было время, — напомнил Моррас, — когда прекраснодушные люди смеялись в лицо нам — Доде, Бенвилю, Пюжо, мне — за одержимость германо-русским союзом» (ММТ, II, 133). «Вызов брошен, — восклицал Бенвиль. — Немцы и русские открыто издеваются над “союзниками” и ничего больше не боятся. <…> Канцлер Вирт и “достопочтенный” Чичерин взяли инициативу в свои руки и устроили знатное представление. <…> Генуя показала всему миру, что у “союзников” больше нет реальной власти» (JBA, II, 84–86).

Предложив приравнять Рапалльский договор к casus belli, Моррас призвал ввести войска в Рур: «Рейх заключил военный и политический союз против нас. Рейх должен быть лишен права и возможности играть таким опасным оружием, как дипломатия и армия» (ММТ, II, 161). План оказался чрезмерным для Пуанкаре, «бездействие» которого приводило Морраса «в ужас» (ММТ, II, 138). Остается вспомнить мудрые слова Бенвиля: «Тот, кто действует, подчиняется другим правилам, нежели тот, кто пишет. С пером в руке можно создать образ того, что должно быть. Находясь во власти, приходится считаться с тем, что есть» (JBJ, 121).

На дебатах 30 мая по итогам Генуэзской конференции солировал Баррес, заявивший, что для экономического возрождения Европы необходимы «моральное возрождение» и «консолидация западного духа», т.е. французская гегемония и давление на Германию. К ее грехам оратор отнес не только тайную ремилитаризацию и снисходительное отношение к реваншистской пропаганде, но желание «восстановить производительные силы в прежнем или большем масштабе» и выиграть «промышленную войну, не заботясь об обязательствах, наложенных поражением» (GPR, 285–288). Джон Кейнс, удостоившийся личной отповеди оратора, писал: «Вокруг Германии как центра группируется вся остальная европейская экономическая система; от процветания и предприимчивости Германии зависит главным образом процветание остального континента». «Под предлогом экономического возрождения Кейнс разрушает моральный дух» (GPR, 290), — заявил Баррес, понимавший «экономическое возрождение» по-своему: «бош» должен платить, не зарабатывая при этом денег.

Лейтмотивом выступлений Морраса лета-осени 1922 года стали призывы действовать самостоятельно, без оглядки на Англию. Отметив у французского правительства «привычку ничего не делать, не повернувшись сначала в сторону Лондона и не спросив разрешения у хозяев», он саркастически заметил, что «лондонские хозяева привыкли отвечать “нет” на наши самые почтительные просьбы по той простой причине, что наши действия, если мы предлагаем действовать, нарушают их комбинации или комбинации их друзей и протеже» (ММТ, II, 168).

Речи Пуанкаре становились все грознее, но ими дело и ограничивалось. «Он еще раз заявил о решимости действовать, — подбадривал Моррас премьера. — Невозможно ему не верить. Мы верим. Чего он ждет?» «Уже слишком много злых языков спрашивают, чем политика Пуанкаре отличается от политики Бриана, — добавил он. — Первый все угрожал перед тем, как во всем уступить. Второй меньше уступает и меньше угрожает, но не идет вперед и ничего не делает. Ну и когда?» (ММТ, II, 177–178).

Каплей, переполнившей чашу терпения националистов, стала реплика нового канцлера Вильгельма Куно: «Возможно, оккупация Рура и входит в планы Елисейского дворца, но за два года наши уши привыкли к подобным речам» (ММТ, II, 187). Возмущенный Моррас процитировал эти слова 11 декабря. Через четыре дня в Палате депутатов Доде потребовал оккупации и эксплуатации Рура, невзирая на возможные риски.

Пуанкаре медлил, хотя понимал, что «бош не заплатит». Его беспокоила позиция Лондона — и не зря. Через 26 лет Ксавье Валла записал рассказ Морраса:

«На Рождество 1922 года португальская королева Амелия и ее брат герцог Орлеанский (претендент на французский престол, которого поддерживало Action française. — В.М.) были на чае у короля Георга V, где собрались только венценосцы, нынешние или бывшие. Обратившись к ним, Георг сказал: “Вы, французы, хотите оккупировать Рур, но мы будем противостоять этому всеми силами и, если надо, поднимем курс фунта до ста франков”. Королева Амелия сразу предупредила меня об этих враждебных намерениях, чтобы я сообщил правительству. Я написал Пуанкаре, что у меня есть для него важное сообщение. Он попросил немедленно связаться с генеральным секретарем кабинета. Высокий чин выслушал меня с улыбкой, доказывавшей, что агенты Кэ д’Орсэ не заметили у наших союзников никаких тревожащих настроений. Пуанкаре живо поблагодарил меня. Через несколько дней он оккупировал Рур» [5].

В первый день 1923 года, накануне переговоров с англичанами, L’Action française поместила на первой полосе статью Доде «Рурский залог». Заявив, что «политический вопрос, стоящий перед Францией» из «вопроса согласия» превратился в «вопрос энергии и воли», автор потребовал «взять за горло и за кошелек германских магнатов, подлинных королей демократии и реванша». Он призвал Пуанкаре действовать без оглядки на «союзников» и оппозицию — «подтвердить делом, а не только речами, независимость французской политики», пользуясь поддержкой парламентского большинства. «Если у него не хватает духа, пусть передаст дело в наши руки», — заключил «королевский прокурор».

Парижские переговоры Пуанкаре с британским премьером Эндрю Бонар Лоу в начале января 1923 года завершились, по выражению Морраса, «дружеским расставанием». Англичане отвергли силовые меры, французы — предложения создать международный комитет экспертов с участием США, предоставить Германии мораторий на четыре года и зафиксировать суммы ежегодных платежей. Назвав 4 января оккупацию Рура «несчастием для экономической жизни всей Европы», Бонар Лоу, как выразился его «прогерманский» посол д’Абернон, «формально снял с себя всякую ответственность за результаты французского вторжения в Рур и выразил искреннее сожаление по поводу сложившейся ситуации. Одновременно французское правительство было заверено в том, что чувства дружбы между Англией и Францией остаются неизменными и что мы собираемся свести до минимума всякие предлоги для трений и конфликтов, вытекающих из французской акции» [6].

«Франция вновь становится хозяйкой своих дел, — ликовал Моррас на следующий день. — Ей придется разбираться с ними в одиночку, но давно пора так поступать». «Я никогда не восторгался планом простой оккупации или окружения Рура, — заявил он, призвав к решительным действиям. — Военная прогулка до самого Берлина может ускорить дезорганизацию Рейха и придать центробежным силам уверенность в том, что их защитят от сил объединяющих». Чувствуя запах войны, он потребовал жестких превентивных мер против «внутреннего врага», добавив: «Почему бы Пуанкаре не ввести в правительство Доде, Барреса, Бенвиля, несколько решительных монархистов и националистов?» (ММТ, II, 188–192). «А теперь… живо в Рур!» озаглавил Доде передовицу 6 января: «Уфф! Наконец-то мы освободились от этой сердечной, но невыносимой опеки, от этого английского ига. <…> Выпьем и снова нальем за вновь обретенную свободу действий!» (LDA, 217–221).

Головокружение началось еще до успехов.

11 января французские и бельгийские войска оккупировали часть Рура площадью 4300 кв. км, где сосредоточены 80–85% добычи германского каменного угля и 80% производства железа и стали. Моррас торжествовал: «Через три года республика догадалась, что Action française было право, и оккупировала Рур» [7]. Формально вторжение ставило целью заставить Германию платить с помощью «продуктивных залогов», т.е. конфискаций, причем у частных владельцев, хотя репарации — обязанность государства.

Имелись и другие причины. «Речь не об эксплуатации шахт и заводов Рура, но о контроле над ними», — признался Пуанкаре 19 февраля Барресу (GPR, 422). Однако близкий к деловым кругам журналист Фернан де Бринон утверждал, что многие магнаты французской металлургии не поддерживали идею оккупации Рура и, тем более, не были ее инициаторами, поскольку предпочитали мирно развивать с трудом налаженное партнерство с немцами, не отягощая его политическими конфликтами. Силовые меры попросту грозили их бизнесу большими убытками [8].

Канцлер Куно осудил агрессию, отозвал послов из Парижа и Брюсселя и призвал население к «пассивному сопротивлению», в чем его негласно поддержал британский посол. «Протесты берлинского кабинета просто смешны, — писал Бенвиль в день начала оккупации. — Правительство, которое не управляет ни хозяевами, ни рабочими и тонет в пучине бумажных денег, способно лишь на бессмысленные жесты. <…> Истинная проблема Германии, как и любой страны, заключается в правительстве. Порадуемся, что у нее оно плохое и что мы этому поспособствовали» (JBA, II, 88–89).

«Мы останемся в Руре сколько нужно, но ни минутой больше», — заявил Пуанкаре в начале оккупации, отрицая наличие экспансионистских намерений. «Для того чтобы не уйти из Рура слишком рано, — провозгласил Бенвиль, — возможно, потребуется больше воли, чтобы войти туда» (JBA, II, 93). «Мы вошли туда, когда захотели, — бахвалился он в июле. — Мы останемся, если захотим. И никто не может заставить нас уйти оттуда. <…> Мы можем быть спокойны и повторить, что лучше вызывать зависть, чем жалость» (JBJ, 185).

Тактический успех Пуанкаре обернулся стратегическим провалом. «Пассивное сопротивление» свело на нет экономический эффект, вызвав резкое падение франка, рост налогов и государственного долга — обратное тому, что обещал премьер, отправляя войска за «золотом бошей». Ллойд Джордж заметил, что «своим мелодраматическим нашествием на Германию в поисках репараций он продемонстрировал все безумие попыток заставить немцев платить долги, когда касса пуста и кредиты исчерпаны» [9]. Дело было не только в «заговоре магнатов» и злой воле «прусских чиновников», как уверяла L’Action française. Тяжелая экономическая ситуация и произвол оккупационных властей вызывали волнения. Следовавшие за этим репрессии, включая стрельбу по бастующим рабочим, только укрепляли антифранцузские настроения, которые объединили всех — от направляемых Москвой коммунистов до набиравших силу национал-социалистов.

Наихудшим оказался пиаровский эффект. Несмотря на оду Барреса «спокойствию, хладнокровию и сдержанности» французских войск в Руре (GPR, 332), уже оккупация 1921 года с участием «цветных» частей, солдаты которых не лучшим образом обращались с местным населением, подорвала престиж Франции. «Ни одно послевоенное событие не возбудило у американцев больше симпатии к Германии, чем оккупация Рура» [10]. Американский журналист Джордж Сильвестр Вирек прозвал Пуанкаре «франко-негритянским вождем» (тогда это было «политкорректно»). Бывший итальянский премьер Франческо Нитти писал:

«Наиболее культурные города Европы подвергаются оскорблениям и насилиям со стороны цветных войск Франции. Без всякой необходимости, просто в целях издевательства, германское население подвергнуто моральной и физической пытке, которой не знали прошлые века. <…> Рейнские города, больше всех сохранившие творения готики, сейчас заняты неграми, явившимися из хижин, сделанных из ила и грязи. <…> Даже сейчас, спустя уже несколько лет после заключения мира, желтые, коричневые и черные люди стоят на Рейне, совершая безнаказанно всяческие насилия и преступления» [11]. Подробности опускаю.

Пришла пора итогов. «Победа в Руре», которую апологеты сравнивали с «победой на Марне», оказалась пирровой, и надорвавшейся в экономическом отношении Франции пришлось согласовывать все действия с Лондоном. Теперь монархисты осуждали не только внутреннюю, но и внешнюю политику кабинета. Разрыв Action française с правительством в начале 1924 года стал одним из проявлений фатального ослабления Национального блока, потерпевшего сокрушительное поражение на выборах в мае 1924 года.

Новое правительство во главе с лидером радикалов Эдуаром Эррио взяло курс на восстановление союза с Лондоном, нормализацию отношений с Берлином и признание СССР. «Продолжение военной оккупации Рура — это сохранение изоляции Франции», — утверждал премьер [12]. Он рассчитывал получить репарации с помощью межсоюзнических договоренностей, включая «план Дауэса», условием принятия которого Германия назвала эвакуацию Рура. В июле 1925 года оккупация закончилась.

Могло ли быть иначе? Полвека спустя, окидывая взглядом прожитую жизнь, публицист и бывший правый депутат Орас де Карбучия утверждал: «Победа Фоша заслуживала лучшего мирного договора. Договор Клемансо заслуживал лучшего исполнения. Клемансо отказался от доктрины Фоша и не потребовал ни создания независимой Ренании, ни постоянного размещения французских войск на Рейне. Пуанкаре не воспользовался плодами своей победы в Руре. Он не услышал последнее предупреждение от победителя в войне (Фоша. — В.М.), который требовал поставить заслон на пути германских вторжений и выиграть в 1924 году мир, проигранный в 1919 году» [13].

Для этого у Франции не было ни сил, ни политической воли. У лидеров Аction française политическая воля имелась, но их политика диктовалась страхом. А страх, как известно, плохой советчик.

Сокращения

DDR — Maillot F. Léon Daudet, député royaliste. P.: Albatros, 1991.

GPR — Barrès M. Les grandes problèmes du Rhin. P.: Plon, 1930.

JBA — Bainville J. L’Allemagne. Vol. I–II. P.: Plon, 1939.

JBJ — Bainville J. Journal. Vol. II. 1919–1926. P.: Plon, 1948.

LDA — Daudet L. L’agonie du régime. P.: Nouvelle Librairie Nationale, 1925.

MMT — Le mauvais traité. De la Victoire à Locarno. Chronique d’une décadence. Vol. I–II. P.: Éditions du Capitole, 1928.

Примечания

↑1. Нитти Ф. Вырождение Европы. М.-Пг., 1923. С. 74.

↑2. Maurras C. Enquête sur la monarchie. Édition définitive. Versailles, 1928. Р. хviii.

↑3. Weber E. L’Action française. P., 1964. Р. 162.

↑4. Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. Т. 1. С. 439.

↑5. Vallat X. Charles Maurras numéro d’écrou 8.321. P., 1953. Р. 178.

↑6. Цит. по: Лемин И.М. Внешняя политика Великобритании от Версаля до Локарно. С. 379.

↑7. Weber E. L’Action française. Р. 160.

↑8. De Brinon F. France — Allemagne. 1918–1934. P., 1934. P. 53–59.

↑9. Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. Т. 1. С. 220.

↑10. Warren I. Cohen. American Revisionists: The Lessons of Intervention in World War One. Chicago, 1967. Р. 56.

↑11. Нитти Ф. Европа без мира. Пг.-М., 1923. С. 179; Он же. Вырождение Европы. М.-Пг., 1923. С. 79–82.

↑12. Эррио Э. Из прошлого. Между двумя войнами. 1914–1936. М., 1958. С. 220.

↑13. De Carbuccia H. Le massacre de la victoire. 1919–1934. P., 1973. P. 507.