Елена Гапова: «У нас здесь нет истории» — дилеммы белорусской национальной памяти
Советские и постсоветские народы: этнографическая память в столкновении с политической
6 028 
© Оригинальное фото: Henrik Palm [CC BY 2.0]
Беседа с кандидатом филологических наук, доцентом кафедры социологии Университета Западного Мичигана (США) Еленой Гаповой.
— Я хотел бы начать наш разговор с очень общего вопроса. В 2017 году грядет столетие очень важного события, вероятно, важнейшего из произошедших в нашей части света в прошлом веке, — столетие российской революции, включая, конечно, и Февральскую, и Октябрьскую революцию, и последовавший за этим распад Российской империи, создание нового государства и так далее. Эта дата — оправданный повод для подведения итогов и обсуждения, что, собственно, за эти сто лет произошло.
Я хотел бы побеседовать с вами о восприятии истории советского, постсоветского, досоветского прошлого в Белоруссии. Очень надеюсь, что в этом разговоре как-то проявятся различия исторического опыта белорусского и российского общества. Мы ведем беседу на русском языке, но русский язык давно перестал быть некой «собственностью» Российской Федерации; и российская история тоже перестает быть историей только России. Тогда где граница между историей собственно белорусской и российской, общей, разделяемой историей? И как в современной Белоруссии воспринимаются события 17-го года?
— В ваших вопросах сразу несколько тем, на которые можно откликаться. Вы сказали «в Белоруссии», и можно было бы обсуждать это название, которое, конечно, было привычным в советское время и соответствует нормам русского языка. Но сейчас многие настаивали бы на использовании названия «Беларусь». Потому что это свидетельство признания субъектности — ну, как предлоги в/на в украинском случае, и для многих это чувствительный вопрос. Помните, года полтора назад горячо обсуждали, можно ли называть девушек «телочками»? Многие девушки очень не хотели так называться. Так и здесь. Я хочу сказать, что сейчас предметом обсуждения и несогласия может быть практически все, т.к. революция и отношение к ней в Белоруссии переупаковывается в тему национального государства. То есть обсуждается, что значит Октябрьская революция и последовавшие за ней события для развития независимости и создания суверенного государства. И тут, конечно, множество точек зрения, касающихся результата Октябрьской революции и последовавших за ней событий.
Одна точка зрения, которая была использована в советское время, мы с ней выросли, состоит в том, что Октябрьская революция решала в том числе национальные вопросы: была признана независимость каких-то территорий, какие-то народы получили право на самоопределение, сформировались национальные школы. Недавно на одном историческом семинаре обсуждали Кавказ — а там десятки народностей, и в 1920-х была поставлена задача учить всех детей на родном языке. Некоторые языки в то время даже не были письменными, т.е. надо было создать алфавиты, написать грамматики, издать учебники. И Рональд Суни, известный американский историк и специалист по национализму, сказал: какой все-таки это был коммунистический романтизм! Мы сейчас по-английски не можем всех научить читать, самая богатая страна в мире. А тут — десятки народов на родных языках! Так вот — возвращаясь в белорусскую ситуацию — согласно этой точке зрения, в советское время социалистическая Белоруссия стала одним из самых технологически развитых регионов, была создана мощная индустрия, система образования, государственные институты. Белорусская ССР была одной из стран — основательниц ООН.
Другая точка зрения, которая сейчас очень популярна у части молодежи, хотя не только молодежи. Очевидно, выросло поколение, которое ходило в школу в 1990-х годах. Это очень важно. Раньше у людей на одной шестой части суши мог быть в целом общий культурный бэкграунд, а это дает ощущение, что все это «наши люди». Т.е. это сообщество, проект солидарности. Например, Светлана Алексиевич сказала в своей Нобелевской речи, что у нее три начала: Украина, родина ее отца, где она родилась, Беларусь, где прожила всю жизнь, и русская культура, без которой она себя не мыслит. И таких людей было много, причем этнически они могли быть разными. Это идентичность поверх национальной отнесенности. Кто-то скажет, что это воздействие «империи». Так вот, эта фраза Алексиевич у многих вызвала просто ярость. Потому что стало считаться, что национальное самосознание должно быть конкретным и четким. Ну, и другое поколение читало уже другие учебники. То есть если раньше Пушкин — это было «наше все» для самых разных людей, то теперь Пушкин — автор стихотворения «Клеветникам России». А это про восстание 1830 года, которое происходило вот здесь, т.е. это как для России декабристы. Исчезают общие культурные отсылки, а те факты, имена и события, которые раньше воспринимались совершенно спокойно, оказываются точкой преткновения. Это не только белорусский процесс, естественно, это везде происходит. И часть этого поколения считает, что в советское время истреблялось все национальное, прежде всего белорусский язык, который почти вышел из обращения в повседневной жизни: для описания этого процесса иногда используется термин «лингвоцид».
Эти две точки зрения свел вместе канадский историк Дэвид Марплз в своей книге, написанной еще в 1996 году, — это была одна из первых книг о Белоруссии [1], потому что, когда Советский Союз распался и понадобилось иметь дело вообще с 15 новыми национальными государствами, оказалось, что ими мало занимались, специалистов нет, о них почти ничего не написано. Конечно, были советологи, но они, за небольшими исключениями, концентрировались на изучении европейской России. Так вот, в этой книге Дэвид Марплз пишет, что советская власть одновременно строила и разрушала Беларусь. Была осуществлена модернизация — процесс индустриализации, промышленное развитие, передовая наука и так далее. И в то же время уничтожена часть национальной интеллигенции, происходили определенные вещи с языком и так далее. Кстати, Нурсултан Назарбаев недавно сказал что-то подобное в отношении Казахстана — очевидно, в контексте решения перейти на латинский алфавит — что да, была проведена модернизация территории, а не нации. Это немного странное заявление, ведь современные постсоветские нации подготовлены советской системой. Но возвращаясь к теме. Прошлым летом я разговаривала с молодым активистом, и он сказал: «Боже мой, и что? И что это такое построено? И кому это надо, заводы эти? Язык вон потеряли». А «противоположная» сторона говорит: вы посмотрите на тиражи книг и газет на белорусском языке в советское время. Сотни тысяч экземпляров, сейчас это совершенно непредставимые цифры.
В этих рамках происходят обсуждения, так как постсоветские государства оказались перед необходимостью выстраивать проект будущего. Потому что некуда деться. И он выстраивается как национальный.
— Понятно, что, когда государство становится независимым, оно должно написать свою историю само. Но вопрос в том, какие темы из прошлого считаются важными, а к каким стараются не привлекать внимания? Насколько свободны «пользователи» исторических нарративов в выборе и интерпретации существенных исторических событий? По моим поверхностным наблюдениям, как раз в Беларуси — вы меня поправили очень правильно — до настоящего времени сколь-либо жесткая версия национальной истории не создавалась. Почему?
— Потому что нация сама с собой не согласилась относительно того, какой должна быть эта версия. Наверное, достаточно долгое время, уже даже после 1991 года, версия национальной истории, изложенная в школьных учебниках, продолжала советскую версию. А тот школьный учебник истории был общесоветским и, конечно, российско-ориентированным: Киевская Русь, потом Новгородское княжество, Московское, Российская империя и так далее. Был очень маленький курс — может быть, шесть часов в год, — отведенный на собственно местную историю, Великое княжество Литовское. Но это казалось неинтересным, неважным, оно было вписано в некий великий нарратив. Был какой-то маленький учебник, и даже не всегда эти шесть часов оставались в программе.
Когда Дэвид Марплз, которого я упоминала, впервые решил приехать в Беларусь, еще был «медовый месяц» в бывшем СССР, когда можно было поехать и визу получить на границе. И когда пограничник спросил у него о цели приезда, он сказал: «Я историк», и пограничник воскликнул: «Здесь нет истории!» Возможно, он хотел сказать, что нет известных памятников и что тут, мол, изучать? Это очень важное культурное свидетельство. Так вот, советская версии истории белорусов состояла в том, что был темный, загнанный народ, — помните, у Некрасова в поэме «Железная дорога» среди прочих упомянут «больной белорус» [2]?
— Такой «медвежий угол» империи — болота, леса.
— Да. Северо-Западный край. Кстати, действие пушкинской «Метели» происходит именно здесь. И «корчма на литовской границе» тоже здесь находится. Троп болот очень важен, и он еще долго продолжался. Были еще польские паны, которые всячески угнетали народ, считали его быдлом и так далее. И вот, приходит революция 17-го года, она несет свет, она несет образование, т.е. начало всего, ну, а потом война, второе главное событие. После 1991 года необходим уже другой учебник. Становится понятно, что необходимо вообще выстраивать новую версию истории — рассказывать про то, что происходило здесь. Ну, какая-то канва есть, конечно. Но вот что интересно. В 1990-х выходят работы Миколы Ермоловича, который говорит: Боже мой, когда я посмотрел на наши хроники, то увидел, что мы имеем тысячелетнюю государственность. Эта линия — Полоцкое княжество, Новогрудское, ВКЛ и так далее — у него с необходимостью является именно белорусской. Все государства это делают, конечно, или делали раньше.
Происходит выстраивание этой линии как белорусской истории. Самое главное — признается, что что-то вообще существовало на этих землях не только до 1917 года, но до 1792-го, до Третьего раздела Польши, тогда эти земли входили в состав Великого княжества Литовского. Теперь дальше. В советское время, конечно, преподавалась та версия истории, согласно которой белорусы — это ветвь славянского народа, и пока они не входили в состав Российского государства, они находились под пятой. Нынешняя же версия исходит из того, что Великое княжество Литовское было мощным государством, в котором стату́ты (своды законов) XVI века написаны на старобелорусском языке. Был первопечатник Франциск Скорина, который в 1517 году печатает свой перевод Библии. В этом году отмечается как раз 500 лет белорусского книгопечатания. Это славянский первопечатник, который предшествует Ивану Федорову — тоже, кстати, пришедшему в Московию из ВКЛ. Он видится представителем европейской Реформации, и так выстраивается линия, согласно которой белорусы принадлежали к европейской истории, города обладали магдебургским правом. В Минске несколько лет назад поставлен памятник в честь присвоения городу магдебургского права в 1499 году.
Тут вот что важно. Это не просто рассказ о том, что происходило на этих землях, но это другая классовая версия. Национальному государству обязательно нужна версия собственной высокой культуры. Вот это — два нарратива, между которыми постоянно происходят дебаты. В рамках этих двух нарративов сейчас существует несколько самых важных, узловых тем. Во-первых, безусловно, это сталинизм, тема «сталинской пяты». В ночь на 30 октября 1937 года действительно были расстреляны сразу больше 100 человек, весь цвет интеллигенции. Это были члены Союза писателей и историки. Многие из этих людей были уже не молоды, их мировоззрение не было связано с советским проектом, и это, конечно, им припомнили. А другие были совершенно преданными делу комсомольцами…
Затем вторая очень важная тема — это восстание 1863 года. Оно раньше подавалось в наших учебниках как восстание против царского самодержавия, то есть против национального угнетения и классового подавления одновременно. До него было мощное восстание 1830–31 годов, после которого Пушкин пишет свое стихотворение «Клеветникам России». Сейчас же восстание 1863 года в Беларуси, Польше и Литве рассматривается как собственно антироссийское. Его руководителем был Кастусь Калиновский, которого потом повесил граф Михаил Муравьев в 1864 году в Вильно. Этот человек писал свои прокламации на языке, на котором говорили окружавшие его крестьяне, то есть на белорусском языке. И поэтому стоит вопрос, чем было это восстание — было ли оно антирусским, антироссийским или оно было каким-то другим. Собственно крестьяне не очень стремились к нему присоединиться, а руководители восстания, безусловно, — это шляхта белорусско-польских и литовских территорий. Согласно советской версии, Калиновский был борцом против царского самодержавия. Теперь он герой антироссийской борьбы за национальное освобождение. Но это еще не все. Согласно одной из версий, он антибелорусский, потому что шляхтич…
— Вы под «русским» имеете в виду прежде всего Российскую империю или этнических русских?
— Российскую империю, да. Но это отдельная интересная тема, которую можно разбирать подробнее. Тогда же, очевидно, это виделось как антисамодержавная борьба. И поэтому, например, и Герцен писал, что главный раздел в российском обществе происходит по линии отношения к этому восстанию: ты поддерживаешь царскую власть или ты поддерживаешь народы в их демократических начинаниях. Третья огромная тема — это войны. В советской истории Беларусь была республикой-партизанкой с огромным партизанским движением. Когда в годы перестройки все начало проблематизироваться, появился и другой нарратив. Поскольку эту партизанскую армию надо было еще и кормить, они приходили из леса и забирали последнюю корову из крестьянского хозяйства. Кроме того, это якобы было движение, созданное по указке из Москвы. Этот нарратив вообще оперирует названием «немецко-советская война», а мы тут между, вообще ни при чем, мы были только пострадавшими и вынужденно в этом всем участвовали. Это та версия, которую разбирает Сергей Ушакин в своем тексте «Между Сталиным и Гитлером» [3]. Он рассматривает две дискуссии, которые шли в белорусском обществе. Так сказать, две точки бифуркации. Одна касается Куропат, места сталинских расстрелов, хотя долгое время не признавались, кто там расстрелял и кого. И вторая точка — Хатынь, ранее несомненный символ. Но оказывается, что Хатынь сжег под немецким присмотром украинский (сформированный в Киеве) батальон. И Ушакин показывает, что есть тенденция «ускользания»: т.е. это все делали с нами пришедшие чужие. А мы сами что — мы ничего. И он считает, что это многое говорит о постколониальной субъектности.
— Скажите, тема борьбы за независимость и сопротивления, столь важная, например, для украинской историографии, — насколько, на ваш взгляд, представлена в современной белорусской культуре? Насколько состоялась в Беларуси версия национальной истории как истории противостояния захватчикам и попыткам отстоять свое право на существование?
— В Украине, т.е. на территории, которая относится к современной Украине, хотя она и принадлежала двум империям, было до революции четыре университета. Соответственно, была элита, которая могла писать историю. На территории белорусско-литовского языкового и этнического ареала высшие учебные заведения после восстаний были закрыты. Конечно, украинская история, если мы будем их сравнивать, по понятным причинам гораздо более субъектна. В Беларуси это самоосознание элиты, которая рассматривает себя именно как белорусская элита, формируется позже и выражено слабее.
— Уточню вопрос. Современные исследования политической истории советского общества часто направлены на описание и осмысление истории сопротивления советской экспансии. Такие сюжеты востребованы публикой и часто ложатся в основу официальных версий истории современных постсоветских государств. Лидеры антисоветского сопротивления официально героизируются, движения против советской власти оказываются в центре внимания и т.д. Помню, мы с вами говорили о таком факте, как провозглашение независимости белорусского государства в ситуации распада Российской империи и о независимом белорусском государстве как о несостоявшемся шансе. Насколько это важная и значимая тема сейчас?
Затем, история советского периода на национальных окраинах и в республиках неизбежно предполагает существование какой-то борьбы против советской власти. И история сопротивления особенно важна для бывших национальных окраин. Будь это диссидентское движение, будь это тихое противостояние, невооруженное сопротивление, как, например, в Литве, но все равно это какая-то борьба против советской власти, которая неизбежно увенчивается успехом, когда эта советская власть рушится и исчезает. Насколько сюжеты такого рода в Беларуси сейчас значимы или могут быть значимы?
— Есть такой сюжет, конечно. Начиная с самого факта создания независимого государства — провозглашения Белорусской Народной Республики адептами возрождения. Произошло это 25 марта 1918 года, когда под давлением немецкого наступления большевики оставили Минск. В принципе немецкие власти поддерживали национальные движения как способ борьбы против большевистской власти. Но тут важно понимать, что это пограничные территории. После немцев пришли поляки, Пилсудский выступал в Минске на белорусском языке, т.к. ему нужна была поддержка. Потом были Брестский мир, Рижский мир и т.д. Конечно, эта Белорусская Народная Республика не была, как пишет в новой книге о белорусском национализме Пэр Радлинг [4], состоявшимся государством. Это был скорее протокол о намерениях. Деятели, которые были связаны с этим государством и оказались на территории Советского Союза, естественно, впоследствии были репрессированы. Тем не менее, считается, что именно акт объявления БНР стал впоследствии решающим для создания Белорусской Советской Социалистической Республики. Однако раньше эта Белорусская Народная Республика если и упоминалась, то только в контексте буржуазного национализма.
В конце 1980-х годов на волне перестройки, когда начинается национальное возрождение, создается Народный фронт, 25 марта, то есть день создания БНР, объявляется Днем независимости. Но через несколько лет правительство перехватывает инициативу и объявляет Днем независимости 3 июля. Это день освобождения Минска в 1944 году, т.е. праздник обязательно с советской составляющей. Однако оппозиция продолжает отмечать 25 марта как «День воли» и устраивает шествие с бело-красно-белыми флагами. Это большей частью молодые интеллектуалы, хотя, конечно, есть и люди другого возраста.
В этой версии истории тема сопротивления — по-белорусски это будет «супраціў» — огромна. Но тут мы попадаем в очень сложную область, потому что это сопротивление советскому — как быть с ним, когда речь идет о войне? В одной оппозиционной газете была как-то заметка, что обнаружен изданный при немцах учебник на белорусском языке, он использовался в местечке Глубокое. И это доказательство того, что белорусская идея жила, было национальное строительство и сопротивление Советам. И когда я спросила: «А как быть с каждым четвертым? Что это за национальное строительство, когда здесь погиб каждый четвертый?» Первая реплика в ответ мне была: «А это здесь при чем? Мы же про язык говорим». Т.е. обсуждение отношения к Второй мировой войне превращается в обсуждение отношения к советской власти.
В советском проекте белорусская нация возникала из войны, из партизанского движения, из освобождения, в конце концов, и из последующей модернизации. В Белоруссии проходят огромные парады на 3 июля, День освобождения. И попытка конструирования другой национальной истории связана с деконструкцией советской белорусской нации. А для этого нужно поставить многие другие вопросы и солидаризоваться часто с какими-то силами, с которыми раньше солидаризироваться было невозможно.
— А какие вопросы, например, необходимо поставить?
— Например, о том, что такое партизанское движение и насколько его поддерживал народ. И тут, конечно, возникает тема оккупации, Холокоста. Есть книга Барбары Эпштейн про Минское гетто [5], и она пишет о том, что вообще в Белоруссии, в частности в Минске, процент выживших евреев был гораздо выше, чем в соседней Польше, в Литве. Конечно, все равно погибло огромное количество населения, но евреев принимали партизаны и сумели многих каким-то образом спасти. И она пишет, что это было результатом предшествовавших 20 лет советской власти и так называемого пролетарского интернационализма, когда люди вместе работали, их дети ходили в один и тот же детский сад, эти люди входили в одну и ту же Коммунистическую партию. И во время войны оказывается, что именно потому что национальная идея была выражена не так сильно и благодаря этому пролетарскому интернационализму, ситуация с Холокостом оказывается другой. Я помню, когда моя мама работала в Институте литературы Белорусской академии наук, там работал доктор наук Наум Соломонович Перкин. Он еврей, во время войны был в партизанах. И он рассказывает о том, как они, партизаны, пришли в какую-то деревню, там была 16-летняя девушка. Он говорит: очевидно, я ей понравился, и она попросила: «Возьми меня с собой», я сказал: «Ну куда же я тебя возьму, в лес?» И они ушли и когда через три дня вернулись в деревню, то деревня была сожжена вместе с жителями, т.е. вместе с этой девушкой. И каждый раз, выступая на 9 мая, он вспоминал это и плакал. Если подумать, то такая история войны, когда еврей — боец партизанского отряда, а сожженной оказывается белорусская деревня и он об этом вспоминает как партизан, как член антифашистского сопротивления, который считает себя коммунистом, заставляет на многое посмотреть по-другому. Но она затерта или вообще не проговорена. Очевидно, потому, что сейчас, когда тема Холокоста становится в нашей части света, если можно так сказать, популярной, то она заимствуется в каком-то «готовом виде». По многим причинам, но в том числе и потому, что, очевидно, более сложная история неизбежно означает признание роли коммунистического сопротивления. Это не означает, что в Беларуси не было Холокоста, что не было коллаборационистов и полицаев — все это было. Но по крайней мере какая-то часть еврейского населения могла уйти в лес к партизанам. Их не все и не везде принимали, конечно.
— Я в связи с этим вспоминаю обсуждение фильма Сергея Лозницы «В тумане», в котором высказывалась претензия к режиссеру, что он показывает полицаев хотя и без приязни, но в его представлении они не выглядят как чудовища, это обычные деревенские парни. В этом фильме был какой-то сдвиг нормы их изображения; и, например, те, кто обсуждал этот фильм в России, на это довольно часто обращали внимание, что почему-то он отказывается показывать полицаев как омерзительных чудовищ. Это к вопросу об отношении к коллаборационизму.
— Да, и этот фильм снят по книге Василя Быкова, который всегда писал о том, как человек на войне оказывается перед сложным моральным выбором. Но в его главных книгах этот человек знал, на какой он стороне и с чем борется. А потом это у Быкова «распадается». В фильме ходят потерянные люди в тумане. Фильм не показывает, как они, допустим, привозят телегу с евреями к месту расстрела, он их показывает как людей, которые бродят в тумане. Но об этом действительно тяжело говорить, потому что это заставляет переосмысливать многие вещи и ставить сложные вопросы. Ведь оккупация длилась три года, и все это время население должно было как-то жить, что-то делать, что-то есть, где-то работать. Три года — это большой срок.
— В ноябре прошлого года на славистском конвенте в Вашингтоне вы и я могли наблюдать выступление Станислава Шушкевича, когда он рассказал о том, как в 1991 году они с коллегами целенаправленно подготовили документы и распустили Советский Союз. Это произошло на территории Беларуси. Насколько сейчас в белорусском сознании представлена тема распада Советского Союза как события, эпицентром которого стала Беларусь? Что такое 1991 год в Беларуси сейчас?
— Мне кажется, об этом сравнительно мало говорят. Да, был такой факт, это интересно, но об этом говорят мало. Что касается 91-го года — конечно, есть люди, которые сожалеют: «такую страну потеряли». А с другой стороны — ну наконец-то пришла независимость. Но очевидно, что когда было объявлено о роспуске Советского Союза, то большая часть населения не то чтобы особо просили или хотели этого. Хотя был Белорусский народный фронт и какая-то активная оппозиция, все же основной части народа понадобилось наверное чуть ли не 20 лет для того, чтобы прийти к тому, что раз уж оно так сложилось, то давайте так и будем жить.
— То есть произошло медленное восстановление представлений о нормальной жизни после внезапного морального разорения, растерянности.
— С точки зрения «нормальной жизни», в Беларуси многое осталось от социализма и воспринимается как само собой разумеющееся, хотя это дорогие удовольствия. Но я хочу сказать о другом. Вот есть большая группа людей. Они живут в каких-то границах, объявлены одной страной и сами для себя объяснили, кто они такие. Т.е. общая идея была выстроена, хотя и не без проблем. И вдруг этим людям говорят: вот сейчас вы будете жить в таких-то границах, потому что вы общность. Это очень странно, если задуматься. Люди должны придумать заново, почему они общность, а вот за границей — это уже не они, а другие. Особенно это интересно в пограничье, где границы эти двигались исторически. Ну, вот был пакт Молотова – Риббентропа. Он осужден как сталинский сговор. Все прогрессивные люди полагают, что надо бороться с последствиями сталинизма. Но в результате этого пакта к Беларуси присоединена половина территории. До 39-го года было пять миллионов человек населения и граница проходила в сорока километрах от Минска, по станции Негорелое, через которую в Советский Союз ехали и Максим Горький, и Лилиана Лунгина, которая «Подстрочник» написала, и все остальные, прибывавшие с Запада. И вот в сентябре 39-го года эта граница отодвигается «в два раза» и население удваивается.
Так вот, возвращаясь к сегодняшней ситуации. Люди должны снова договориться, кто они и почему вместе и в этих границах. Во всех остальных странах, в России в том числе, идет этот разговор — кто мы такие, какими нам быть и зачем все это вообще. Мне кажется, что в Белоруссии эта идея не сформирована, хотя есть и те, кому все понятно и кто сейчас со мной абсолютно не согласится.
— Спасибо!
Беседовал Михаил Немцев
Примечания
Комментарии