Четыре трети нашей жизни. «Сюрреалистический фильм» о русской эмиграции

«Четыре трети нашей жизни» — неожиданное название. Автор этой книги — Н.А. Кривошеина, первое издание книги — Париж, «Имка Пресс», 1984, затем в 1999-м — «Русский путь», в 2004-м — «Logos» (СПб) и вот в 2017 году дополненное, опять в «Русском пути». На титульном листе написано: «Пятое издание этих воспоминаний очевидца катастрофы, постигшей Россию в 1917 году, приурочено к 100-летию трагических событий».

Нина Кривошеина, урожденная Мещерская, принадлежит к старинному дворянскому роду, основателем которого считают мордвина Беклемиша, принявшего православие в XIV веке. Дочь инженера, удачливого предпринимателя (таких людей много было в России 1913 года, которую Блок называл «новой Америкой»), Нина Алексеевна взялась за перо не для того, чтобы рассказать о своих предках. Перед нами хроника ее собственной жизни, но печальные и радостные ее события так характерны для определенного слоя русской эмиграции, а сама книга написана столь непринужденно, бесхитростно и легко, что дарит читателю много больше, чем тот поначалу ожидает. Автор, бесспорно, наделен замечательным талантом рассказчика: повествование окрашено бесстрашной иронией, в нем нет ни ложного пафоса, ни утомительных излияний чувств, тогда как…

Сама ткань жизни в принципе этому поддается. Название книги наводит на мысль о сундуке путешественника-космополита, о котором прекрасно пишет в мемуарах Николас Набоков. Надо запирать чемоданы, а они не хотят закрываться, приходится прыгать на крышке. Иначе не справиться: привычные вещи словно распухли. На крышке такого чемодана памяти танцует княжна Мещерская, а затем эмигрантка, певица кабаре, гражданка СССР, жительница Ульяновска, от которой, как от чумной, шарахаются соседи и сослуживцы, и снова парижанка — хотя чемодану давно уже надлежало закрыться…

Треть первая: детство, отрочество, юность избалованной, любимой в семье девочки. Треть вторая: эмиграция, нищета, кабаре, русский Париж и Париж ночной… Треть третья: возвращение в СССР в 1947 году. «Ну и дура!» — думают ульяновские соседи, которые ничего не знают о Западе, но рассуждают в общем-то верно. В Ульяновске заканчивается «театральное турне» дам и кавалеров, вернувшихся в советскую страну в час беспросветного, жуткого сталинизма… Треть четвертая, непредвиденная, не влезающая в чемодан: «оттепель», повторная эмиграция, возвращение на Запад вслед за сыном Никитой, который женился на француженке…

Нина Кривошеина не успела закончить свою горько-нежную сказку, и краткая заключительная часть мемуаров дописана ее мужем Игорем. Так даже лучше. Отточия здесь чрезвычайно уместны.

Эта книга — крестница Александра Солженицына, включившего ее в «Библиотеку русской памяти». И совершенно правильно, ибо эти воспоминания рассказывают о нескольких несбыточных мечтах, которыми жила часть русских эмигрантов, — в том числе о возвращении на родину, к Сталину. Эти «кочевники поневоле» поставили на себе рискованный опыт, поверив в мираж утопии, осуществленной в России.

***

Портрет отца — один из наиболее удачных в книге. Этот крупный промышленник (его называли «русским Фордом») задумал переместить российскую металлургию к востоку от Урала. Последние десять лет жизни он провел в Париже, проедая бриллианты второй жены. «Когда отец понял, что надежды вернуться нет? Думаю, после Кронштадтского восстания. Он тогда все бросил, поехал в Гельсингфорс с тем, что вот-вот… — и он через Белоостров вернется домой. Этого не случилось». По декрету 1921 года эмигранты лишились гражданства. Апатриды с нансеновским паспортом, который не значил почти ничего, они скитались из одной страны в другую. Юридически никакой связи между ними и Россией больше не было. Возвращение казалось несбыточной мечтой…

Отчаянный характер Нины Кривошеиной впервые проявился в годы революции: одна-одинешенька она бросилась выручать отца, оказавшегося в Бутырках; позже по льду перешла Финский залив. Именно тогда ей был преподан единственный в своем роде урок, о котором она рассказывает с легкой усмешкой. Группу беженцев, к которой она прибилась, вел проводник-профессионал. Лучи мощных прожекторов, установленных на стенах Кронштадтской крепости, пронзали ночной мрак, высвечивая беглецов. Измученная, Нина села на лед и отказывалась идти дальше; проводник поднял ее на ноги, залепив ей полновесную оплеуху… за которую она была ему благодарна всю жизнь. Первое замужество, роман с молодым Прокофьевым (впоследствии знаменитым композитором), бегство через замерзший залив, незабываемая пощечина — этими событиями завершается фильм о первой трети жизни…

Игорь и Нина Кривошеины в группе улетающих в Англию.
Франция. 1930-е гг.

Время от времени камера — память автора — задерживается на забавной сцене, порой скользит быстро, подрагивает. Второй (удачный) брак с Игорем Кривошеиным (он был сыном А.В. Кривошеина, статс-секретаря, главноуправляющего земледелием и землеустройством в 1908–1915 годах, человека высокообразованного и тонкого, что не так уж часто встречалось на закате империи). С Игорем Александровичем Нина Алексеевна проживет всю оставшуюся жизнь, выпавшие испытания они будут преодолевать вместе. Но сначала надо научиться «жить»: готовить, стирать, выходить одной на улицу… Характерный эпизод из жизни первой эмиграции — русский ресторанчик в Париже, надо содержать его, закупать продукты, быть обходительной и любезной с посетителями. «Русские рестораны и кабаре стали одной из отличительных черт тогдашнего Парижа, с 1922-23 года до конца тридцатых». Прожигатели жизни и слезы, «русская душа», идущая с молотка, а под стразовыми побрякушками — нищета: этот русский Монмартр стал легендой.

Интереснейший эпизод книги — движение «младороссов». В почве «заграничной России», с корнями вырванной из прежней жизни и увезенной на Запад, могли прорастать самые безумные мысли и мечты. Изгнанников неотступно преследовали грезы о родине; тогдашняя Европа была увлечена идеями о сильной власти, о вожде, обожала энергию и спорт. «Младороссы» мечтали о советской монархии. Они руководствовались идеологией «сменовеховства», стремившегося к сильной империи под эгидой коммунизма (эта мечта сбылась!). Во главе «младороссов» стоял харизматический лидер — Александр Львович Казем-Бек, который по окончании войны также вернулся в страну Сталина. «Более всего, — пишет Нина Кривошеина, — притягивал меня их лозунг: “Лицом к России!”». «Младороссы» восхищались достижениями юной, сильной Красной России («Наши достижения» — так называлась статья Горького, славившая успехи промышленности, социальный прогресс, энергию Вождя). Портрет Казем-Бека в мемуарах написан блестяще. Вот он появляется на одном из «младоросских» собраний; толпа скандирует: «Вождь! Вождь!» Тогда молодой глава «младороссов» пользовался расположением и покровительством великого князя Кирилла Владимировича. Нина Кривошеина основала «женскую секцию» движения «младороссов». Но основным ее занятием оставались уроки русского языка для детей эмигрантов. Она читала с ними русскую и советскую литературу. Ей нравился афоризм Шарля Морра: «Надо служить идеалу, не обольщаясь». Она и служила, но некоторые иллюзии у нее все же были.

***

ГПУ в эти годы внедрило массу своих людей в среду «евразийцев», «младороссов» и всех просоветски настроенных эмигрантов. Самый известный эпизод этого симбиоза — убийство советского «невозвращенца» Игнатия Рейсса в Лозанне, организованное С.Я. Эфроном. Возвратившимся «кротам», двойным агентам и особенно тем, кто не одобрял сталинских мер по уничтожению анархистов и оппозиционеров в ходе войны в Испании, была объявлена тайная война… За «нестройным грохотом» испанской войны (выражение Раймонда Абеллио) не было слышно, как строилась безжалостная система порабощения, щупальца которой проникали повсюду, в том числе и в уязвимую, израненную русскую эмиграцию… События Второй мировой войны с июня 1941 года позволили части эмигрантов занять просоветские позиции, не разделяя их в душе (другие, завороженные иным Вождем, последовали за немцами). Игорь Кривошеин, активный борец французского Сопротивления, был арестован немцами и отправлен в Дахау. Послевоенное время открывало простор любым надеждам. Кривошеины проводили лето в замке Арсин, что во французском департаменте Верхняя Савойя, близ города Бонвиль (здесь радушные и немного загадочные хозяева, муж и жена Штранге, принимали своих друзей — сочувствующих СССР эмигрантов). На самом деле этот замок был пансионом для русских эмигрантов, и Марина Цветаева некоторое время жила там уже в 1936 году. В 1947 году ситуация во Франции все ближе подходила к критической отметке: под патронажем компартии организовывались масштабные забастовки, некоторые военные подразделения на юге страны отказывались повиноваться. Министр внутренних дел социалист Жюль Мош принял решение о высылке из страны членов исполнительного комитета движения «Советские патриоты». В их числе был Игорь Кривошеин. 25 ноября 1947 года их вывезли в город Кель, находящийся неподалеку от Страсбурга — но по ту сторону франко-немецкой границы.

Начиналась третья треть жизни Нины Алексеевны. С одной стороны, это был неожиданный перелом в судьбе, с другой — сбывались молитвы, не сходившие с уст в течение без малого двух десятилетий, — вернуться! О своей «одиссее» автор рассказывает весело, с легкой иронией. Вместе с женами других высланных из Франции «советских патриотов» Нина Кривошеина поднимается в Марселе на борт советского судна (с ней Никита, ее тринадцатилетний сын). Они сравнивают себя с едущими в Сибирь декабристками. Корабль плывет в Одессу, по пути заходя в Хайфу. Их с удивлением спрашивают: «Кто заставил вас уехать?»

Никто… Впрочем, нет, заставили: миф о Родине, о Сталине. Разумеется, не вся эмиграция уверовала в этот мираж. Однако с 1930 года, когда при советском посольстве в Париже открылось Бюро по репатриации, вернулись многие: влюбленная в СССР Ариадна Эфрон, дочь Марины Цветаевой, расплатившаяся за исполнение мечты многими годами лагерей; Наталия Столярова, о которой прекрасно написал Солженицын в «Теленке…»; Куприн, сама Цветаева и многие-многие другие…

Игорь Александрович Кривошеин с сыном Никитой на следующий день после выхода с Лубянки.
Москва. 1954 г.

Игорь Кривошеин, красивый, достойный, добрый человек, тайный масон, достигший наивысших ступеней Ордена, инженер, борец Сопротивления, депортированный немцами из Франции, был типичным русским интеллигентом. За свой идеализм и веру в прогресс он расплатился годами лагерей; встретил в ГУЛАГе Льва Копелева, Димитрия Панина, Солженицына («трех мушкетеров», по их собственному определению) — цвет советской интеллектуальной элиты… Связь русской интеллигенции с действительностью в каком-то смысле всегда была очень хрупкой. В то время, и особенно в случае Кривошеина, это привело к катастрофе. Но возвращение в пасть дракона — это, если угодно, духовное «достижение»…

***

Иначе говоря, русским интеллигентам-эмигрантам недоставало последнего урока истории. Сталин сам занялся этим. Третья треть жизни Нины Кривошеиной и есть такой урок истории. Ее «дебют» на сцене театра советской жизни состоялся после ареста мужа, когда она осталась одна с сыном в далеком провинциальном Ульяновске, некогда Симбирске. Нищета, ненависть «бдительных» соседей, «страхи и ужасы» этой большой деревни, где ночью безнаказанно хозяйничали банды подонков… Но было и другое: восхитительный вид, открывавшийся с симбирского «Венца», величественная Волга, заволжские леса. И самое главное — встреча с добрыми людьми, островки человечности и духовной красоты в обществе, руководимом МВД, КГБ и партией с жестокостью былых времен. Наполовину разрушенный старый город, равнодушные люди — но какие портреты! Иван Федорович и его невероятные рассказы о Колыме, о «ледяных статуях» — раздетых догола зэках, стоящих на чудовищном морозе. Это было время великого шабаша темных сил, описанного Булгаковым. Сегодняшние вожди завтра становились врагами народа. Они исчезали за одну ночь, и никто ни о чем не спрашивал. Симбирск с давних пор был городом ссыльных; «за последние два царствования там осело вольных и невольных ссыльных поселенцев достаточно; они держались особняком, но все же как-то смягчали глухость». Одним из мест, где душа ненадолго оттаивала, была библиотека, расположившаяся под пышным названием «Дворец книги» в бывшей резиденции симбирского губернатора.

Что осталось в советской гражданке Кривошеиной, кассирше ульяновского ЦПКиО, от урожденной княжны Мещерской? Что ж, ей все еще случалось думать по-французски, говорить, что в городе «мы стали indésirables»; она, как и прежде, умела шутить над собой, сохранять юмор и необходимую степень отстраненности от социальной действительности. Но, как признает сама Нина Кривошеина, недоверие и ее заставляло ощетиниваться, она выучилась лавировать между самыми грубыми вехами, держать наготове выпущенные когти…

Воспоминания обрываются в холодную ночь, когда почтальонша Маруся приносит Нине телеграмму из Москвы, в которой сообщается о пересмотре судебного решения, касающегося Игоря Александровича. Маруся не испугалась ни ночи, ни мороза: «Ведь я таких телеграмм не первую сегодня ношу». Мемуары заканчиваются в той точке, когда русская история, наконец, обретает чуть более гуманный ход… Наступает время «четвертой трети» (события этого периода кратко изложены Игорем Кривошеиным), нечаянной радости, Божьего дара, вероятно, вознаграждения, несмотря ни на что, заслуженного, — настолько жестоким был урок.

Сколько портретов глядит на нас с этих страниц! Монахиня мать Мария, устроенный ею в Париже сиротский приют, ее арест и смерть в лагере Равенсбрюк. Маленькие слепые дети, мальчик Костя и девочка Шура, которые просят прочесть им сочинение Ксенофонта о греко-персидских войнах. Проводник, который вел беглецов по льду Финского залива и залепил Нине ту самую незабываемую пощечину (на самом деле даже две): «Он кричал громким шепотом на “ты”: “Иди сейчас же и не дури. Я тебе покажу, устала”». Непривычное «тыканье» расшевелило ее больше, чем оплеуха.

***

Когда-нибудь ученые напишут историю всех этих «возвращений в СССР» (в том числе И. Голенищева-Кутузова, поэта и знатока творчества Данте; лидера «младороссов» А. Казем-Бека, многих других). Перу одаренной писательницы Наталии Ильиной принадлежит роман «Возвращение» (т. 1 — 1957 год, т. 2 — 1966 год), рассказывающий об эмигрантской среде Харбина и условиях «возвращения». При этом книга, безусловно, остается очень «советской», с такими, например, пассажами: «Мы так виноваты перед родиной! Мы взываем: дайте нам вернуться, мы так этого хотим, мы вовсе не дурные люди! Но кто может сказать, какие мы? Чем нам заслужить доверие народа?»

«Возвращение» разрывало семьи эмигрантов уже с 1930 года, а по окончании войны этот процесс еще усилился. Реакция некоторых кругов эмиграции на воспоминания Нины Кривошеиной — еще одно тому доказательство. Бунин писал: «Повсюду царило необычайное волнение. Многие семьи яростно ссорились из-за этого». В 1947 году, вскоре по возвращении, Нина Кривошеина и те, кто вернулся вместе с ней, проходят мимо лагеря немецких военнопленных близ Одессы. Этот пригород называется Люстдорф, патефон играет вальсы Штрауса, потом слышна знаменитая песенка «Лили Марлен». «Наша группа смотрела на них, слушала; казалось, мы участвуем в каком-то сюрреалистическом фильме…» Да, кино истории часто оказывается «сюрреалистическим», еще чаще — трагическим. От калужских предместий до Москвы, по словам Марины Цветаевой, —

«Даль — тридевятая земля! Чужбина, родина моя!»

На основе публикации: Нива Ж. Возвращение в Европу. Статьи о русской литературе. М.: Высшая школа, 1999.