После постправды

Главным словом прошлого года стало слово «постправда», но в текущем, 2017 году, оно само уже вводит в заблуждение. Носители и одновременно жертвы постправды, от Трампа до Си Цзиньпина, сражающиеся с карикатурами на себя и надоедливыми медиаимпериями, сами более чем искренни. Деятельность прессы кажется им покушением не на их правду, а на их искренность. И здесь мы подходим к главному вопросу 2017 года: деполитизация большинства, которое каждый политик пытается объявить искренним, и политизация личного жеста. Легче, конечно, настаивать на правой искренности большинства, на его здравом смысле, который легко может совпасть с неолиберальным здравым смыслом: скажем, когда Трамп заявляет, что трансгендеры в армии влекут дополнительные расходы или что изучение глобального потепления представляет собой худший из возможных вариантов инвестирования, он руководствуется особой экономикой здравого смысла.

Деполитизация большинства — результат кризиса старых моделей воспитания как общего дела: воспитание в современном мире стало выбором самого воспитуемого, а не результатом адаптации цивилизаторских моделей к ожидающему большинству. Эта новая ситуация пока не осмыслена в мире. Когда Дж. Мартин, автор бестселлера «Игра престолов», бесконечно почитающий Толкина, недоумевает, как это в Средиземье был мир, хотя злодеи оставались злодеями, неужто орки как-то перевоспитывались? — он и обозначает эту пропасть. В прежней культуре мир подразумевал, что стороны возможного конфликта хотя бы как-то изображают цивилизационное воспитание. В новой культуре как раз вызывающая невоспитанность становится главным рычагом международной политики. То же самое мы видим, например, и в сносе памятников конфедератам: если раньше подразумевалось, что Америка воздает долг их чести, не принимая их убеждений, ставших предметом общественного перевоспитания, то теперь злодей остается злодеем, он может очаровать как злодей, пробудить призраки нового ку-клукс-клана, и поэтому нужно снести ему памятник и очаровываться злом только в частном порядке.

Наша страна оказалась подготовлена к этой ситуации своим телевидением, которое является пропагандистским именно в той мере, в какой оно истерично, «скандально» в Достоевском смысле. Телевизионная пропаганда достигает успеха не благодаря изощренно разработанным конструкциям, но благодаря исключительно жесту неприятия ситуации, изложению ситуаций во всем мире как недолжных, недолжность которых и заставляет примкнуть к деполитизированному большинству. Если во всем мире происходят безобразия, то тогда только большинство, которое не безобразничает именно потому, что ждет новых льгот, новых указаний, новых модернизаций или новых развлечений, оказывается всегда право.

Сила индивидуального провокационного жеста, которого как бы ждет большинство, чтобы убедиться в своей правоте — подтвержденной тем, что после любого жеста стабильность не нарушается, — ассоциируется обычно с выступлениями ультраправых политиков, от Стерлигова до Милонова. Но на самом деле этот провокационный жест гораздо шире, и главное, что им пользуются любые агенты власти. Когда силовик или губернатор пишет стихи, то он не столько реализует себя или мыслит себя придворным, поддавшимся соблазну, сколько совершает такой же жест, какой совершает оппозиционный политик, делая свои заявления. Этот жест должен разорвать привычную бюрократическую рутину, став учредительным жестом правоты деполитизированного большинства, которое любое зрелище примет за политику. И чем некачественнее зрелище, чем оно нелепее, тем больше становится иллюзия политического участия там, где есть просто удовлетворенность обновленной стабильностью, оцепенение перед зрелищем как спасение от истории.

Оппозиция, как либеральная, так и коммунистическая и национал-демократическая, еще не начала осмыслять эту ситуацию, в результате тоже исходя из того, что нужно облагодетельствовать деполитизированное большинство поддержкой другого деполитизированного большинства. Как представители властей разных уровней могут вывешивать одновременно портреты Николая II, Сталина и Князя Владимира именно потому, что за ними как бы безличное большинство, каждое из которых поможет символически нынешнему подавляющему большинству, — а большинство это объединено тревогой и страхом перед революцией или реваншем (что к истории отношения не имеет, но имеет отношение к моделированию прошлого как ситуации большинства, долго сопротивляющегося любым вызовам, — и Николая II, и Сталина ценят не за то, что они сделали, а за то, что большинство было при них устойчиво к историческим вызовам, как бы не реагировало на них, цепенело) — так и оппозиция стремится привлечь какое-то еще большинство как гуманитарную помощь своему большинству. Когда Удальцов говорит о необходимости сотрудничества с Б. Сандерсом, он переворачивает логику интернационала: интернационал должен был всех научить жить в истории, менять историю, тогда как здесь просто привлекается социалистическое «большинство» США (оно может быть меньшинством населения, но большинством в некоторой стратегии) для гуманитарной помощи бедному большинству России. Большинство выступает как лоббист, который при этом лоббирует все для родственных большинств. Это логика гуманитарной помощи, а не политического действия, и ее можно проследить и в некоторых либеральных проектах, скажем, в проектах корпоративной солидарности, которая в прежние времена вела к появлению партий и профсоюзов, способных на самостоятельное политическое действие, а в наши дни может привести только к копированию корпоративных стандартов, подменяющих стандарты политического действия. Найти выход из этого тупика — наша задача. Такой выход троякий.

1. Понимание, какова структура интересов меньшинства: оно не только совершает политические жесты, но и структурирует политическое действие как таковое. Нужно отказаться от прежнего представления, что меньшинства размечают политическое поле, делают его «гуманнее» и политкорректнее, которое и раздавлено теперь трампистским прагматизмом, и показать, как они действуют структурно, добиваясь изменения больших политических конфигураций.

2. Превращение супермаркета идей в супермаркет политик (мн.ч.): каждая идея может быть не только предметом потребления, но и политикой в смысле возможности принять участие в общем деле, объединяющем большинства и меньшинства не по принципу гуманитарной помощи лоббирования, но по принципу качественного дела по новым качественным стандартам.

3. Возвращение политизированного большинства, объединенного не отдельными интересами или защитой отдельных прав, но общими правовыми предпосылками, начиная от права на информацию и кончая правом на эмоциональную защиту себя от телевизионной истерики. Эта защита прав и оказывается в том числе средством преодолеть привычное в нашей стране отношение к праву как реализации частной или общей справедливости, частного интереса или общего интереса, а не критике самой структуры интересов.

Над этими вопросами мы и будем думать по трем направлениям: новая социальная наука, новая гуманитарная наука, новая политическая наука. Отдельно скажем о том, в чем возможна метакритика либерализма или же его обновление.

В 1990-е годы либерализм был воспринят как способ заполнить полки и удовлетворить потребности, многие из которых были в новинку, но при этом были искренне желанны. В 1990-е наши сограждане учились учиться, любили любить, желали желать — рождение культуры потребления шло бок о бок с рождением экспериментальных форм журналистики и новых типов творческих объединений.

В 2000-е представление о либерализме не поменялось: либерализм — это, по расхожему представлению, удовлетворение потребностей в свободе, солидарности, правах и запросах в равной мере. Либерал — тот, кто требует расширения прав, а с точки зрения противников — приватизатор прав. Именно в этой коллизии понимания расширения прав как их присвоения коренятся многие современные конфликты. С одной стороны, сами либералы выступают как либертарианцы, защищающие частный интерес от репрессивных структур, с другой стороны, власти и мобилизованное большинство понимают либералов как простых экспортеров готовых ценностей, присваивающих публичное поле. Поход против пармезана или против авангардного театра тогда — это не покушение на свободу выбора, как говорят часто либералы, а попытка превратить публичное поле из места прибытия экспорта в предмет экспортирования — для чего и нужно создание общих правил экспансии русского мира, в котором допускаются вариации на самом поле, но невозможна вариация поля.

Поэтому можно допускать, скажем, любые авангардные и любые либеральные приемы в официальных медиа, но нельзя представить авангардное медиа как таковое, которое бы пользовалось поддержкой государства. Тогда как настоящий либерализм и привел к созданию новых авангардных медиа, от мюзиклов до журнальных лонгридов и полнометражных мультфильмов, которые с большим или меньшим успехом просто копируются у нас.

Именно в эту ловушку попадают системные либералы: они исходят из того, что вариации на самом поле приводят к его обновлению — поле превращается в баланс интересов, а неустойчивость этого баланса ведет к улучшению коммуникации внутри поля. Но в эту же ловушку попадают и независимые гуманисты: когда они выступают с многочисленными правовыми и социальными требованиями, от освобождения политзаключенных до приоритетного финансирования образования и медицины, то, хотя несомненная правильность каждого из этих требований очевидна честному человеку, они воспринимаются именно как попытки сдвинуть баланс, что приводит к сохранению баланса, а не к реальным изменениям. Получается, что советская система «демократического централизма» остается главным горизонтом расхожего либерализма.

Отсюда вторая ошибка условных либералов, как и условных социалистов или других «-истов», здесь различий мало: они исходят из того, что нужно найти наиболее общий интерес людей, разошедшийся с интересами действующей власти. Скажем, что люди не ценят свободу слова, но могут оценить новую гласность как инструмент решения проблем, объединившись как большинство вокруг манящего интереса. Но проблема в том, что общий интерес оказывается не функцией здравого смысла, а исключительно функцией ситуации, и люди, которые уже считают себя участниками других ситуаций, не понимают, в чем здесь преимущество. Зачем свобода слова, когда мы поучаствовали в событиях Крыма или событиях подъема военно-промышленного комплекса. Такая логика не может быть побеждена даже системным кризисом в жизни людей, если не появится новых событий народной жизни.

Наконец, представление о правде тех, кто выбирает интерес, а не участие в официальных проектах, приводит к тому, что создается новое большинство — большинство интереса, большинство, которое иногда почти инстинктивно отстаивает свой интерес заниматься любимым делом или отстаивать любимые ценности, хотя бы этот интерес был представлен благородно как, скажем, защита культуры или высоких традиций демократии. Получается, что интерес сводится к инстинкту выживания, пусть не биологического, но культурного, только этот инстинкт объявляется правильным, в отличие от участия в официальных проектах, которое представляется как противное природе.

Эти ошибки либерализма могут быть исправлены:

1) критикой советского представления о демократии как балансе интересов и развитии логики институтов, равно как и критикой представления о доверии как снисходительности, выработкой понятия о доверии как о новых обязательствах, которые можно на себя взять дополнительно;

2) отказом от инстинктивной защиты институтов как «естественных», при которой разные формы зависимости и независимости внутри институтов рассматриваются как способ обживания окружающего мира. Необходимо понять, что обживание мира — задача, решение которой начинается с внимания к собственным социальным навыкам;

3) преодолением представлений о формировании большинства на основе уже существующего естественного интереса, следовать которому мешает только нечестность. Поэтому нужно различать разные виды нечестности, создать герменевтику нечестности, в каких случаях она вызывается энтузиазмом, в каких — ленью, в каких — самообманом, в каких — ошибками в данных или еще какими-либо порочными причинами.

Тогда данная метакритика возможна будет в нескольких аспектах:

1) критика инертности, которая часто понимается как нежелание участвовать в постправде. На самом деле, инертность — это уже принятие любой ситуации как оправданной;

2) критика насилия, которое обычно понимается как агрессия частных интересов против общественных, при этом не замечаются формы общественного насилия, от «общих мнений» до коллективных эмоций, иллюзий и суеверий;

3) критика соблазнов, которые обычно сводятся к отступлению от нормы, тогда как на самом деле соблазн — это скандал, в который ты уже попал. Соответственно, можно рассмотреть недостатки современной политики в России и в мире как результат недооценки соблазнов и сведения соблазна только к самоволию.

Такая метакритика только и сможет восстановить первичные рамки, в которых Россия существует в мире.