Христианская стратегия

Проблема заключается в неослабевающей агрессии либерализма, обусловленной внутренним механизмом, который требует все более радикального политического конформизма, в особенности от Церкви. Решением представляется столь же радикальная стратегическая гибкость Церкви: она должна воздерживаться от всех побочных политических обязательств, если желает заключать выгодные для себя гибкие союзы с какими-либо из партий, учреждений и групп, соревнующихся между собой под сенью либеральной власти.

Поздний этап либерализма, именующий себя «прогрессивным», содержит в себе своеобразную секуляризованную сотериологию и эсхатологию. У прогрессивного либерализма есть свои собственные жестокие таинства — особенно обычай стыдить и, по возможности, юридически преследовать нетерпимых или нелиберальных — и своя собственная литургия, Торжество Разума, постоянно повторяющееся преодоление мрака реакции. Поскольку для празднования этого торжества, по сути, как часть литургического сценария, необходим реакционный враг, который должен быть посрамлен, либерализм непрестанно и неустанно выискивает все новых злодеев для исполнения назначенной роли. Получается, что границы прогрессивных требований, которым надлежит соответствовать, неустойчивы, зыбки и подвижны систематически, а не только под давлением обстоятельств, так что прочный мир принципиально невозможен. Вчера размежевание проходило по вопросам развода, контрацепции и абортов; затем наступил черед однополых браков; сегодня это трансгендерство; завтра речь зайдет о многоженстве, инцесте между взрослыми по взаимному согласию и неизвестно о чем еще. Вся суть — в неопределенности как таковой. С либеральной точки зрения важно то, что новая проблема провоцирует сопротивление сил реакции, а потом его драматически преодолевает на глазах широкой общественности за счет политической мобилизации либеральных сил.

Существует два способа интерпретировать эту динамику. Согласно первому, либерализм подрывает сам себя, толерантность превращается во все более радикальную нетерпимость к «нетерпимым» — то есть к тем, кто придерживается нелиберальных взглядов. С этой точки зрения, воинствующий прогрессивизм не просто отличается от либерализма — это настоящее предательство его идеалов. При таком подходе по аналогии к нему применимо утверждение Маркса о капитализме: либерализм по своей природе нестабилен и структурно предрасположен к созданию тех самых сил, которые его разрушают.

Иная точка зрения, которой придерживаюсь и я, заключается в том, что либеральная нетерпимость представляет собой не самоуничтожение либерализма, но выявление его подлинной природы. Когда куколка укрывает насекомое, которое позже вырвется из нее и оставит ее разломанной, на самом деле она выполняет свое истинное предназначение. Для воинствующего прогрессивизма якобы толерантная разновидность либерализма— то же, что куколка для отвратительного насекомого.

Роль Церкви как главной мишени и антагониста либерализма также структурно предопределена. На уровне революционной политики Церковь и духовенство всегда были центральными мишенями ярости философов и жестокости толпы. На теоретическом же уровне, как показал Морис Коулинг, предположительно рациональный и толерантный либерализм Милля родился из патрицианской ненависти к христианству и мечты о том, чтобы колесо истории сделало новый оборот, а затем остановилось — причем на место Церкви должна прийти прогрессивная «творческая и научная интеллигенция», навязывающая либеральные убеждения с помощью государственного образования. Как политически, так и теоретически враждебность к Церкви присуща либерализму с момента его зарождения.

Глубинные причины этого антагонизма — вопрос для будущих исследований. Патрик Денен считает, что либерализм лучше всего трактовать как христианскую ересь, мутацию гностицизма. Рышард Легутко считает, что для либерализма в конечном итоге невыносим неэгалитарный характер христианского представления о спасении, которое распределяется неравномерно. Обе эти точки зрения важны, но, на мой взгляд, никоим образом не объясняют, почему либерализм ведет себя так, как он себя ведет, и, в частности, почему он настолько одержим сексом. А именно, почему победы, которые празднует либерализм, систематически связаны с попытками разрушить традиционные нормы, окружающие семью и сексуальность? Полагаю, не было случайностью то, что при самом первом праздновании своего Торжества, революционеры намеренно осквернили святой алтарь собора Парижской Богоматери, одной из величайших святынь христианского мира. По видимости, самым ненавистным врагом либерализма, в конечном счете, оказывается Пресвятая Богородица — и, следовательно, в библейских строках (Бытие 3:15 и Откровение Иоанна Богослова 12: 1–9), где описан непримиримый враг Богородицы, содержится наилучшая подсказка, каково истинное лицо либерализма. Впрочем, какими бы ни были глубинные причины, враждебное отношение к Церкви несомненно.

Разумеется, нельзя утверждать, что структурная неприязнь либерализма к Церкви выражается в постоянных физических преследованиях; пока еще это не так. Враждебность проявляется эпизодически, возникает всякий раз, когда подходит срок справлять очередное Торжество, и в экономически развитых либеральных государствах обычно принимает форму экономического наказания, публичного шельмования и общественных санкций в отношении тех, кто уклоняется от последних новшеств в области сексуальных извращений. Но враждебность от этого не становится менее реальной.

Перед лицом этой непрекращающейся структурной агрессии, куда пойти за интеллектуальными ресурсами и политическим советом? Я предлагаю обратиться к неожиданной паре консультантов: врагу Церкви Т.Б. Маколею и бывшему католику и вероотступнику Карлу Шмитту. Однако за ними стоят куда более авторитетные фигуры Святого Луки и Святого Павла. Позвольте мне объяснить.

В восхитительном жанре параноидальных фантазий английских протестантов о «Римской церкви» и ее адских приспешниках один из самых забавных образчиков — рецензия Маколея на переводное издание «Истории Пап» фон Ранке. Самонадеянный Маколей здесь предстает во всей своей бесстыжей красе, как если бы пером Ричарда Докинса водил ангел. Он высмеивает прежде всего иезуитов:

«Единственное, в чем они были непреклонны, это в своей верности Церкви, ради которой они готовы были взывать равно к духу благонамеренности и к духу свободы. Учение о беспрекословном послушании и учение о неограниченной свободе, право правителей на злоупотребление властью над людьми и право любого человека вонзить нож в сердце плохого правителя внушались одним и тем же человеком в зависимости от того, обращался ли он к подданному Филиппа или к подданному Елизаветы».

За насмешкой Маколея таится нечто более мрачное: ползучая паранойя либерала, который — возможно, не прекращая соблюдать унаследованные ритуалы христианской религии, — в сердце своем отказывается покориться и для которого (по этой причине) ужасны и отвратительны люди, душой и телом преданные делу Церкви, основанной Христом, и священнослужителю, возглавляющему ее. Маколей — представитель элиты либерального государства, где протестантизм — господствующая конфессия, в течение своей карьеры он входил и выходил из состава правительства, и проблема иезуитов для него — прежде всего, проблема конфликта политических интересов. Иезуит, даже если номинально он англичанин (не говоря уже о завзятых иностранцах), главным образом подчинен враждебной иностранной власти. Сколь бы законопослушно он ни вел себя по отношению к собственному государству, это всего лишь маска, тактика, принятая, чтобы протянуть время до тех пор, пока не представится случай. Его политическая гибкость — красноречивый признак его догматической негибкости, указание на то, что он подотчетен власти, стоящей выше государства и его предписаний:

«С какой горячностью, с какой хитростью, с какой строгой дисциплиной, с какой безрассудной храбростью, с каким самозабвением, с какой готовностью отрешиться от самых близких частных уз, с какой пылкой и упрямой преданностью единственной цели, с какой беспринципной небрежностью и гибкостью в выборе средств иезуиты сражались за свою церковь, написано на каждой странице европейских летописей в течение нескольких поколений».

Политические убеждения роднят между собой весьма далеких друг от друга интеллектуалов, и вряд ли можно представить себе более странную пару единомышленников, чем Маколей и Карл Шмитт, веймарский адвокат и политический теоретик, отпавший от католицизма, чтобы стать нацистом — правда, ненадолго, поскольку даже нацисты не доверяли его оппортунизму и изгнали его из своих рядов. (Недавние попытки предположить, что Шмитт никогда всерьез не был католиком, отчаянно неубедительны. На самом деле он заурядный вероотступник, который продал свое право первородства за несколько сребреников от нацистского режима — деньги, которые в любом случае вскоре отняли обратно. Но это тема для обсуждения в будущем.) В глубоком и недооцененном эссе 1923 года «Римский католицизм и политическая форма» Шмитт, все еще католик, извлек квинтэссенцию из параноидальных взглядов Маколея, чтобы показать, что гибкость, предполагаемый порок католицизма, на самом деле является его великой политической добродетелью:

«На протяжении всего парламентского и демократического XIX века очень часто раздавались обвинения в том, что католическая политика — не что иное, как безграничный оппортунизм. Ее эластичность действительно поразительна; Церковь заключает альянсы с противоположными движениями и группами. Тысячи раз ее обвиняли в том, что она действует заодно с различными правительствами и партиями в разных странах.

Критики продемонстрировали, что она всегда стремилась к политическим коалициям, будь то с абсолютными монархами или с цареборцами; как во времена Священного союза, после 1815 года, Церковь стала средоточием реакции и врагом всех либеральных свобод, а в других странах — провозвестником тех же самых свобод, особенно печати и образования; как в европейских монархиях она проповедует союз престола и алтаря, а в крестьянских демократиях швейцарских кантонов или в Северной Америке стоит целиком и полностью на стороне твердой демократии… Католики-роялисты и легитимисты идут рука об руку с католиками — защитниками республики. Одни католики тактически солидарны с социализмом, другие считают социалистов союзниками дьявола. Католики даже сделали ставку на большевиков в ту пору, когда буржуа — сторонники неприкосновенности частной собственности еще воспринимали их как кучку преступных интриганов.

С каждым изменением политической ситуации все принципы, кажется, меняются, кроме одного: власти католицизма. “Мы присваиваем все свободы нашего противника во имя его принципов и отказываем ему в этих свободах во имя наших собственных католических принципов”».

Шмитт с присущей ему живостью ума далее берет на вооружение и отстаивает ту самую политическую гибкость, на которую нападал Маколей. Он увидел, что универсальная юрисдикция и миссия Церкви требуют, чтобы она была гибкой в разных местах и временах и готовой вступать в коалиции, не представимые для тех, кто ограничен лишь политическим горизонтом. Ни одна временная идеология, ни одна определенная политическая программа не могут ограничить свободу Церкви. Как наследник и креститель Римской империи с ее вселенскими претензиями Церковь действует во всех странах в условиях бесконечного разнообразия политического устройства.

Как ни странно, и Маколей, и Шмитт — либеральный атеист, склоняющийся к протестантизму, и консервативный католик-вероотступник — по-своему правы. Каким бы сомнительным ни казалось сопоставление их между собой, их точку зрения поддерживает авторитет самого Святого Луки. Политические убеждения христианина всегда должны быть стратегическими, он должен рассматривать политические обязательства не как предметы священной веры, но как тактические инструменты, с которыми должно обращаться как угодно, лишь бы наилучшим образом послужить делу Христа.

Св. Павел, каким он изображен в «Деяниях Апостолов», написанных Св. Лукой, — последовательный христианин-стратег. Действительно, «Деяния» — это что-то вроде руководства по тактике для воинствующей Церкви, путеводителя по сложной политической среде мультикультурной, многоконфессиональной империи, которая одновременно озадачена Церковью и структурно (хотя и эпизодически) враждебна ей — нечто вроде нашей собственной либеральной власти. Павел у Луки, подобно иезуитам Маколея, радикально догматичен в отношении целей и радикально гибок в отношении тактики и средств. Он лоялен режиму и подчиняется его власти в вопросах, не противоречащих христианской истине, но его благонадежность продиктована стратегическими соображениями, и будь на то нужда, он присягнет другой власти в зависимости от того, какая позиция лучше отвечает интересам Царства Христова. Часть насмешливо-иронического юмора «Деяний», даже в смертельно серьезных вопросах, — это изображение Лукой апостола Павла, у которого много политических идентичностей: еврей, римский гражданин, христианин — и который стратегически подчеркивает ту или иную из них по своему усмотрению и по мере необходимости, однако неустанно подчиняет еврейскую и римскую идентичности христианской.

Перед евреями Иерусалима Павел называет себя евреем и подчеркивает, что был воспитан в Иерусалиме (хотя родился в Тарсе) и был учеником знаменитого раввина Гамалиила (Деяния 22: 1–3). Перед самим синедрионом, раздираемым между фракциями фарисеев и саддукеев, Павел принимает еще более сектантскую идентичность, называя себя «фарисеем, сыном фарисеев», и задает рамку обвинениям против себя, говоря: «за чаяние воскресения мертвых меня судят» (Деян. 23: 6). Это сектантство — конечно, политическая тактика, призванная вбить клин между двумя фракциями. Грубо говоря, фарисеи верили в воскресение мертвых, саддукеи не разделяли этой веры, и Павел пытается примкнуть к первым, чтобы найти партизанское убежище в их тупиковом противостоянии со вторыми. (Про себя можем заметить, что Павел имеет в виду явно не общее воскресение всех мертвых в конце времен, в которое верили фарисеи, но то единственное Воскресение, которое уже произошло, — однако очевидно, что ему было выгодно затушевать различие между двумя верованиями.) Перед римскими властями Павел иногда подчеркивает свое римское гражданство, которое дает ему неприкосновенность в отношении определенных наказаний (Деян. 22: 24–29) и предоставляет право на обжалование приговора (Деян. 25: 10–12). С другой стороны, он позволяет римским властям воспринимать себя как всего лишь очередного еврея, если это ему выгодно, — например, когда скучающий проконсул решает, что обвинения еврейских властей в отношении Павла — всего лишь их внутренние споры, до которых империи нет дела (Деян. 18: 12–17).

В общем, Павел у Луки пользуется юридическими процедурами империи всякий раз, когда это идет на благо Церкви. Насколько этот образ соответствует историческому Павлу — открытый вопрос, но не вызывает сомнений, что Лука, скорее всего, сопровождал Павла в его странствиях и, таким образом, мог наблюдать его тактику вблизи; также несомненно, что Павел написал знаменитые слова:

«Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобрести Иудеев; для подзаконных был как подзаконный, чтобы приобрести подзаконных; для чуждых закона — как чуждый закона, — не будучи чужд закона пред Богом, но подзаконен Христу, — чтобы приобрести чуждых закона; для немощных был как немощный, чтобы приобрести немощных. Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых. Сие же делаю для Евангелия, чтобы быть соучастником его» (Первое послание к Коринфянам 9: 20–23).

Несмотря на свою тактическую смекалку, Павел никогда не лжет и не нарушает других моральных норм. Его утверждения о собственной идентичности, а также политические и юридические требования, вытекающие из них, истинны или обоснованы, и он открыто признает свою гибкость. У Маколея и в параноидальной английской протестантской традиции (хотя и не у Шмитта) иезуитам повсеместно вменяется в вину то, что в своей радикальной гибкости в отношении средств они порой доходят до откровенной лжи. Павел же говорит нам чистую правду. Под властью империи, охватывающей множество изменчивых политических идентичностей и лояльностей, лгать не только предосудительно, но и фактически не нужно. Особая милость провидения состоит в том, что те особенности языческой империи, из-за которых Церковь представлялась ей загадочной и угрожающей, — ее мультикультурный и многоконфессиональный состав, ее универсальное влияние на различные общины, ее репрессивные требования терпимости — давали благоприятный побочный эффект: создавались подвижные и пересекающиеся друг с другом политические пространства и сообщества, между которыми христиане могли лавировать. Стратегическому христианину нужно лишь правдиво подчеркнуть ту или иную из множества своих политических лояльностей и идентичностей как актуальную и полезную для конкретной аудитории и в конкретных обстоятельствах.

В нашем мире, мире либеральной власти с ее многочисленными теснящими друг друга лояльностями и идентичностями, верно то же самое. Стратегический христианин (опишу здесь свою ситуацию лишь потому, что мне этот пример лучше всего знаком) может правдиво определить себя как американца, уроженца Новой Англии, белого англосаксонского протестанта — потомка англо-голландских поселенцев XVII века, с молоком матери впитавшего традиции епископальной церкви, юриста, академика, добропорядочного представителя преимущественно либеральной интеллигенции и, прежде всего, подчиняя и организуя все прочие лояльности, как католика. Нет никакой необходимости умалчивать о какой-либо из этих идентичностей; все они подлинны, каждую можно публично признать и подтвердить по мере необходимости.

Какова цель всей этой тактики? Если мы должны быть абсолютно гибкими в отношении средств, то ради чего? Конечная долгосрочная цель все та же, что и раньше: свидетельствовать о Господе и расширять его единую, святую, соборную и апостольскую церковь до краев земли. В глобальной перспективе ситуация, на самом деле, довольно многообещающая. Идеи-близнецы, что мы живем в светскую эпоху и что христианство якобы сдает позиции, применимы, по большей части, лишь к либеральным цитаделям Запада, и даже не ко всем из них. На самом деле, секуляризм идет на спад, главным образом, потому что у светских материалистов рождается слишком мало детей. Культура либерализма, с ее нападками на семью, оказалась неспособной к самовоспроизводству (Бог поругаем не бывает). Однако для тех секторов Церкви, которые оказались в зоне влияния разлагающейся и все более радикальной либеральной империи, ближайшей краткосрочной целью, по большому счету, должно стать выживание. По мере того как либеральная империя стареет и распадается, ее приверженцы все больше опасаются внутреннего бунта и внешних угроз, и преследование не-либералов становится более агрессивным, систематическим и повсеместным.

Стратегически Церковь может быть гибкой по мере необходимости во всех измерениях, кроме одного — Евангельского учения и священной богослужебной практики, которая увековечена апостольской преемственностью. Подобно Павлу, ради служения вселенскому Евангелию, Церковь может «для всех сделаться всем», рассуждая политически, именно потому, что политические формы — всего лишь возможное средство для выполнения основной миссии. С точки зрения Церкви, многие (хотя и не все) политические формы лежат в пространстве determinatio — во всяком случае, гораздо более широкий диапазон политических форм, чем позволяет либерализм.

Эта радикальная политическая гибкость в отношении средств, порицаемая Маколеем и оправдываемая Шмитом, — сложная рекомендация; она означает, что бескомпромиссной приверженностью политическим партиям, нации, даже конституции придется пожертвовать, если того потребуют обстоятельства. Дело не в том, что стратегическому христианину необязательно уважать, поддерживать и соблюдать эти вещи — конечно, зачастую это разумно и даже обязательно (как указывает Св. Петр), в том случае и до тех пор, пока нет конфликта с учением и миссией Церкви. Альянсы во имя общих целей, в отличие от верноподданства, полезны и уместны в зависимости от местных обстоятельств. Но, рассуждая политически, не может быть «прогрессивных христиан», или «республиканских христиан», или даже «американских христиан».

Это должно быть трюизмом, но это не так. Эту рекомендацию сложно выполнить, потому что для маневрирования в условиях все более агрессивного либерализма может быть необходимо отказаться от политических и институциональных лояльностей и идеологических обязательств, которые хотя бы потенциально могут ограничивать миссию Церкви или конкурировать с ней. Позвольте мне привести пример такого положения, с которым придется распрощаться. Часто приходится слышать от левых христиан, что государство просто-напросто обязано предоставлять медико-санитарную помощь детям, еду для бедных и, в более общем плане, любовь к ближнему посредством принудительного коллективного воздействия и государственной политики. Такие обязательства носят идеологический характер; они похожи на балласт, который нужно выбросить за борт, чтобы облегчить корабль во время шторма. Если государственное обеспечение полезно и совместимо с миссией Церкви, оно заслуживает похвалы. Но в тех случаях, когда государственное обеспечение приносит с собой (как это все чаще случается) растущий набор либерально-законнических условий и ограничений, в результате которых (во многих случаях намеренно) внедряется либеральная идеология, Церкви, возможно, придется отказаться от сотрудничества с государственной властью и предоставлять свои услуги через собственные внутренние механизмы, даже, если необходимо, в нелицензированных формах. Точно так же мы не должны жестко придерживаться идеологии, которая с ужасом относится к любому публичному предоставлению услуг, как если бы социализм был великим жупелом христианской политики. Ни государственничество, ни либертарианство не заслуживают благословления как полностью и окончательно католическая форма политики, поскольку католики должны иметь возможность лавировать между ними.

Если и когда мы сможем отбросить наши временные идеологические обязательства, у нас останется много моделей гибкого сотрудничества. Христианин — советник языческих царей и держав — это тип, часто встречающийся в Писании (разумеется, под личиной своего предтечи, иудея-советника при дворе царя-иноверца). Мордехай, Иосиф и Даниил вписываются в эту модель, равно как и Есфирь, в несколько ином, но не менее важном ключе. Советник становится незаменимым и тем самым создает резерв профессионального авторитета, или личной лояльности, или делегированной политической власти, чтобы при необходимости воспользоваться им от имени Церкви. В этом также нет никакого отступничества: советник во всех этих случаях отлично служит или дает ценные советы и искренне предан государю во всех вопросах, не затрагивающих веру, но никогда не отрекается от своих фундаментальных обязательств, хотя обычно и не трубит о них. Бывает, конечно, как в случае пророка Даниила, что режим подвергает советника испытанию, вынуждая его во всеуслышание объявить о своей вере, а затем войти в огненную печь или, как в случае с Есфирь, проверить на прочность границы закона. Иногда единственным результатом будет то, что христианин выпадет из общественной жизни или потеряет работу (профессиональную лицензию), то есть его ожидает своего рода низкотемпературное мученичество. Но иногда, как это получилось у Есфирь, советнику в конечном итоге удается посрамить своих политических врагов.

У христиан всегда будет множество разных вариантов участия в политике. В тех или иных обстоятельствах тот или иной из них окажется оптимальным из соображений, продиктованных благоразумием; ни один из них не обладает логическим или теологическим приоритетом. Известная формулировка Аласдера Макинтайра в конце его книги «После добродетели» отчасти справедлива, отчасти несправедлива. Мы не то чтобы ждем «другого Св. Бенедикта, хотя и весьма отличного от прежнего». Мы ждем других, весьма отличных от прежних, Св. Бенедикта, и Св. Доминика, и Св. Игнатия, и Есфирь, и всю вселенскую Церковь, которая будет опираться на образцы и примеры всех своих разнообразных святых и предтеч и принимать разные идентичности по мере необходимости, в духе Св. апостола Павла — стратегического христианина.

Источник: First Things