Столетний юбилей революций 1917 года и российская политика памяти

12 октября 2017 года состоялось заседание Группы ситуационного анализа Института научной информации по общественным наука РАН (ИНИОН РАН), посвященное теме «Столетний юбилей революций 1917 года и российская политика памяти». С основными докладами выступили д.фил.н., проф., вед. науч. сотр. ИНИОН РАН О.Ю. Малинова и д.и.н., проф., вед. науч. сотр. ИНИОН РАН А.И. Миллер. В ситуационном анализе приняли участие д.полит.н. Д.В. Ефременко, д.полит.н. Ю.Г. Коргунюк, д.э.н. С.Н. Смирнов, д.полит.н. В.С. Авдонин, к.соц.н. А.М. Понамарева, к.полит.н. Е.В. Пинюгина. Модератором дискуссии выступил заместитель директора по научной работе ИНИОН РАН, д.полит.н. Д.В. Ефременко.

Предлагаем вниманию читателей материалы заседания.

Обсуждение и дискуссия отражают результаты исследовательской работы в рамках проекта РНФ № 17-18-01589, осуществляемой в Институте научной информации по общественным наукам РАН.

ЕФРЕМЕНКО: Уважаемые коллеги, мы продолжаем наши заседания в рамках недавно созданной Группы ситуационного анализа, и сегодня мы с вами будем обсуждать тему, связанную с приближающимся столетним юбилеем Октябрьской революции и уже прошедшим столетним юбилеем Февральской революции. Но мы будем обсуждать ее в определенном контексте — в контексте политики памяти. Термином «политика памяти» мы обозначаем всю сферу публичных стратегий в отношении прошлого, совокупность различных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти. Сюда относятся и коммеморации — мероприятия по сооружению памятников, созданию или изменению тематической экспозиции музеев, отмечанию на государственном уровне каких-либо особо значимых событий прошлого, привлечению внимания к одним сюжетам истории и замалчиванию других сюжетов. И, конечно, сейчас идет 2017 год — год столетнего юбилея Февральской и Октябрьской революций. Это интереснейший кейс, на основе которого можно рассмотреть современную российскую политику памяти как систему взаимодействий и коммуникаций относительно политического использования прошлого, где свою роль, конечно, играет и профессиональное, экспертное сообщество. Роль важную, но не исключительную. Можно сказать, что политика памяти является системой с внутренней рефлексией, причем представители научного сообщества оказываются здесь в двойственной позиции — действующего субъекта и одновременно рефлексирующего наблюдателя.

Чтобы понять, в чем состоит основная задача политики памяти, имеет смысл вспомнить известную формулу нации, которую Эрнест Ренан отчеканил в своей Сорбоннской лекции (1882):

«Нация — это душа, духовный принцип. Две вещи, которые в действительности являются лишь одной, создают эту душу, этот духовный принцип. Одна относится к прошлому, другая — к настоящему. Одна является совместным обладанием богатым наследием воспоминаний, другая есть актуальное согласие, желание жить вместе, воля продолжать пользоваться доставшимся неразделенным наследством».

Несомненно, что две составляющие формирования нации теснейшим образом взаимосвязаны, и важной предпосылкой желания жить вместе оказывается политический менеджмент богатого наследия воспоминаний. Иными словами, политика памяти является одним из важнейших инструментов по формированию макрополитической идентичности того или иного сообщества. Но не только. Попутно в рамках политики памяти ее основные игроки реализуют и другие задачи, позволяющие не только консолидировать нацию, но и содействовать готовности жить вместе при определенной политической системе или режиме. Либо наоборот, выстраивать политику памяти таким образом, чтобы заодно стимулировать какие-либо политические изменения.

Собственно, вот об этом мы и будем говорить сегодня на примере современной России и того, как отмечаются юбилеи революционных событий 1917 года.

Сегодня с нами два ведущих российских специалиста по этой проблематике — Алексей Ильич Миллер и Ольга Юрьевна Малинова. Это большая удача, что нам удалось собрать их вместе, предложив им принять участие в работе Группы ситуационного анализа и рассказать о результатах исследовательской работы, которую они ведут в рамках проекта Российского научного фонда (проект № 17-18-01589).

Я хотел бы сначала предоставить слово Ольге Юрьевне Малиновой, а потом уже Алексею Ильичу Миллеру.

МАЛИНОВА: Уважаемые коллеги, так получилось, что с прошлого года при поддержке программы «Научный фонд НИУ ВШЭ» я провожу исследования подготовки к коммеморации столетия революции 1917 года, осуществляю мониторинг этой подготовки, пытаясь придумать теоретическую рамку для ее анализа, и хочу поделиться с вами некоторыми результатами моих изысканий.

Хочу уточнить, что предметом моего внимания является именно политика памяти. Т.е. я смотрю на этот процесс не как историк, которого интересует историографические сюжеты, а как политолог. Меня интересует взаимодействие общественных акторов в коммеморации, т.е. коллективном «вспоминании» исторических событий революций 1917 года.

Стоит отметить, что для властвующей элиты этот юбилей — весьма неудобный. Властвующей элитой я называю группу лиц, которые принимают решения относительно политики памяти, проводимой от имени государства. В нее входят и публичные политики, и анонимные чиновники. Большинство решений принимается в закрытом режиме, поэтому мы не можем знать, кому принадлежит та или иная идея. Впрочем, иногда внутриэлитные споры прорываются в публичное пространство.

Итак, с точки зрения той политики памяти, которую властвующая элита проводит в последние десять — пятнадцать лет, столетие революции(й) 1917 года — не самый удобный повод для коммеморации. В нулевых годах концепция официального исторического нарратива, т.е. смысловой схемы, отражающей «логику» событий национального прошлого, существенно трансформировалась. Современный официальный нарратив сосредоточен на теме «тысячелетнего великого Российского государства». С этой точки зрения события 1917-го — и Февраль, и Октябрь — очевидно не являются поводом для триумфа. Скорее, это трагический момент кризиса, срыва, момент распада государства, которое, правда, затем удалось собрать.

Октябрьская революция была мифом основания для Советской России. Она рассматривалась как поворотное событие, которое разделяет историю на «до» и «после». Советская власть вкладывала довольно существенные ресурсы в то, чтобы создать соответствующую инфраструктуру коллективной памяти для этого мифа — праздник, связанные с ним символы и ритуалы, памятники, музеи, топонимия публичных пространств, книги, фильмы, стихи, песни… После распада СССР все это продолжало существовать. Понятно, что такое историческое событие нельзя было просто «забыть», память о нем следовало трансформировать.

К сожалению, никакой стратегической работы в этом направлении не проводилось ни в девяностые, ни в нулевые. А в декабре 2004 года было принято радикальное решение: в ходе реформы праздничного календаря 7 ноября перестало быть праздником. Тем самым был понижен символический статус этого события.

При этом формально отмене подлежал не День Октябрьской революции, а День согласия и примирения — такое название праздник 7 ноября получил в 1996 году. Правда, за переименованием не последовало никаких изменений в праздничных практиках, ритуалах, сценариях празднования. Межрелигиозный совет России, выступивший инициатором «замены», предлагал найти лучший повод для праздника, посвященного народному единству и согласию. Очевидно, что замена оказалась неудачной: за двенадцать лет власти так и не удалось заставить заработать новый праздник (правда, его с успехом использовали организаторы «Русского марша»). Однако сегодня можно сказать, что с точки зрения трансформации социально-культурной инфраструктуры памяти отмена праздника 7 ноября в каком-то смысле достигла цели. Как справедливо отметил С. Нарышкин, комментируя программу коммеморации столетия революции, уже выросло целое поколение, которое ни разу не участвовало в праздничных мероприятиях 7 ноября. Это в какой-то мере способствует тому, что тема революции становится менее острой. Правда, не для старших поколений.

Отмена праздника 7 ноября позволила примерно на десятилетие исключить тему 1917 года из политики памяти, проводимой от имени государства. Однако столетие такого великого по всемирно-историческим меркам события, конечно, не может пройти незамеченным. В повестку дня встала проблема разработки какой-то общегосударственной программы коммеморации.

Под этим термином я понимаю публичные мероприятия и акты, направленные на коллективное вспоминание исторического события или фигуры, которые конечно сопровождаются их оценками. Коммеморация необязательно является празднованием, т.е. актом торжества. Она может быть актом скорби, сожаления, почитания памяти мертвых. Я использую иностранный термин «коммеморация», поскольку в русском языке нет слова, которое бы охватывало эти разные модальности публичного вспоминания.

Итак, столетие революции(й) 1917 года несомненно подлежит общегосударственной коммеморации. Надо сказать, что решение относительно ее формата принималось довольно долго. Впервые эта тема всплыла еще в 2014 году, в связи со столетием Первой мировой войны: обсуждая тему войны, Путин дал критическую оценку действиям большевиков, чем спровоцировал очередной раунд споров о событиях 1917 года. Однако было понятно, что за столетием Первой мировой войны придет столетие революции и надо что-то с этим делать. Путин неоднократно вспоминал про грядущее столетие революции на совещаниях с историками (в контексте разработки Концепции преподавания истории в школе они имели место достаточно регулярно). Однако решение откладывалось до последнего момента. Формально распоряжение о подготовке и проведении мероприятий, посвященных столетию революции, было подписано Президентом РФ в декабре 2016 года, то есть буквально за несколько недель до того момента, когда надо было бы отмечать столетие Февральской революции. Для событий такого масштаба это беспрецедентно поздно.

Распоряжение президента о подготовке коммеморативных мероприятий очень краткое, тем не менее оно содержит несколько важных символических решений.

Во-первых, событие, подлежащее коммеморации, именуется «революцией 1917 года в России». Лаконично и нарочито нейтрально. Снимаются все споры об эпитетах — социалистическая или буржуазная, русская или российская и т.д. Но точно не «великая»! Кроме того, снимается вопрос о том, какую из двух революций мы собираемся отмечать: Февральскую, Октябрьскую или обе. Еще один важный момент: государство отказывается брать на себя роль организатора коммеморативных событий, эта задача отдается на аутсорсинг Российскому историческому обществу (РИО). Это явное понижение символического статуса грядущего юбилея.

Тем не менее, коль скоро коммеморация будет иметь место, нужно принимать решение относительно ее смыслового наполнения.

На этот счет разными высокими должностными лицами высказывались разные предположения. Но в конечном счете выбор был сделан в пользу формулы «примирения и согласия». Такие слова были включены и в послание Путина Федеральному Собранию. Упоминая о предстоящем столетии революции, он заметил, что «уроки истории нужны нам, прежде всего, для примирения, для укрепления общественного, политического, гражданского согласия, которого нам удалось сегодня достичь». Это буквальное повторение формулы, которую в 1996 году Анатолий Чубайс придумал для Бориса Ельцина, когда возникла идея переименования праздника 7 ноября. Странно, что это никого не смутило.

Возникает вопрос: каковы шансы, что согласие и примирение, которых не удалось достичь в 1990-е годы, удастся достичь сейчас? Кстати, на то, что празднование планировалось именно в таком ключе, указывает и план мероприятий, принятых РИО при участии Российского военно-исторического общества (РВИО), руководимого Владимиром Мединским. Согласно этому плану, главным мероприятием должно было стать открытие памятника примирения в Крыму, где заканчивалась Гражданская война. Оно было намечено на 4 ноября. Обратите внимание: не 7, а 4 ноября, и в Крыму. Это символично. Правда, осуществить этот план вряд ли получится.

Итак, «примирение и согласие» потомков красных и белых… Однако сегодня, спустя сто лет, проблема вряд ли стоит в таких терминах: спустя сто лет не так уж велика доля граждан, которые идентифицируют себя именно таким образом. В истории нашей страны все перемешалось, и в семейных историях — тоже.

Однако оценка революции, отношение к революции является основой для конкурирующих нарративов отечественного прошлого. Как мы знаем, история ХХ века является предметом яростных споров. Мне представляется, что их острота определяется не только плюрализмом идеологических позиций. Имеет место сосуществование двух разных культурных парадигм политической работы с прошлым, которые во многом противоречат друг другу.

С одной стороны, актуальна парадигма критической проработки трудного прошлого. Такую политику памяти мы обнаруживаем в очень многих странах мира, в истории которых были гражданские войны, политические репрессии, массовые убийства, этнические чистки и тому подобные трагедии и преступления. Культурные модели критической проработки связаны с коммеморацией памяти жертв и наказанием преступников и палачей. В нашей стране критическая проработка прошлого началась (или в каком-то смысле возобновилась) в годы перестройки. Она сыграла важную роль в трансформации советского идеологического нарратива и до сих пор остается в повестке дня. Есть довольно серьезная коалиция акторов, настаивающих на проведении такой политики памяти.

Но с другой стороны, после распада СССР встала задача формирования идентичности макрополитического сообщества, стоящего за новым Российским государством. Это предполагает другой подход к использованию прошлого — тот, о котором так красноречиво писал Э. Ренан. Нарративы, полагаемые в качестве оснований национальных идентичностей, должны представлять позитивный образ нации. Как правило, они основываются на героических событиях, на истории вклада народа в сокровищницу человеческой культуры и прочих позитивных вещах.

За этими парадигмами стоят разные коалиции акторов, их сложно порой бывает совмещать. Но революция 1917 года — это центральный элемент обоих нарративов. Т.е. ее нельзя выкинуть ни из одного, ни из другого.

Подготовка к коммеморации — это всегда политический процесс. Во-первых, есть разные мнемонические акторы, с разными подходами, которые конкурируют друг с другом. Во-вторых, общегосударственная коммеморация исторического события должна быть согласована с политическим курсом и идеологией властвующей элиты. Таким образом, имеет место и politics — борьба разных акторов, продвигающих собственные интерпретации, и policy — реализация «линии партии», точнее, государства.

Поскольку это так, имеет смысл анализировать стратегии ключевых мнемонических акторов, т.е. тех политических сил, которые участвуют в борьбе за то, как надо вспоминать столетие революции 1917 года. В данном контексте имеют значение именно общественно-политические силы. Эксперты, выступающие в своем личном качестве, на мой взгляд, не могут автоматически рассматриваться в качестве мнемонических акторов. Кроме того, нужно анализировать соперничающие нарративы, чтобы видеть, в какой мере они могут быть согласованы друг с другом.

Поскольку времени не так много, я буду говорить лишь о трех мнемонических акторах (более обстоятельный анализ можно будет найти в статьях, которые я готовлю к печати).

Первый актор — это властвующая элита. Как я уже сказала, для властвующей элиты столетие революции 1917 года — это неудобное событие, которое нельзя, однако, не заметить, но надо как-то пережить. Вопрос — как это сделать? Как я уже сказала, выбор пал в пользу принципа «примирения и согласия». Но в процессе выбора имела место определенная конкуренция идей. Озвучивались разные варианты.

Первый соответствует логике официального нарратива: Октябрьский переворот как досадный срыв на пути поступательного развития великого Российского государства. Эту интерпретацию несколько раз озвучивал Владимир Путин. Он это делал деликатно, подчеркивая, что есть разные точки зрения. Но настойчиво — в разных контекстах, начиная с 1999 года, когда он был еще премьер-министром. По-видимому, такова его личная точка зрения. Однако она очевидно не годится для коммеморации столетия революции. Как показывает опрос «Левада-центра», доля респондентов, которые оценивают Октябрьскую революцию позитивно, составляет 38%, очень позитивно — 10%. Для значительной части населения это по-прежнему то, что надлежит праздновать, а не то, из-за чего надлежит скорбеть.

Второй вариант в мае 2015 года предложил министр культуры Владимир Мединский на специальном круглом столе возглавляемого им Российского военно-исторического общества. По его мысли, столетие Октябрьской революции надо отметить как неполитическое и внутрироссийское событие, сделав упор на идее примирения и согласия потомков белых и красных. Собственно говоря, эта идея и оказалась принята.

Третий вариант был изложен в опубликованной весной 2016 года статье министра иностранных дел Сергея Лаврова про исторический контекст российской внешней политики. Затрагивая тему столетия, Лавров подчеркивал необходимость признания международной значимости Октябрьской революции (этот аспект отсутствовал в концепции Мединского) и выражал озабоченность, что столетие может стать поводом для фальсификации истории в ущерб интересам России. Лавров доказывал, что наша революция была нормальной по европейским меркам революцией и все в ней было, как и в других революциях.

И, наконец, четвертым вариантом можно считать формулировку, предложенную авторами Концепции преподавания истории в школе. Концепция, как вы помните, стала ответом на задание президента придумать единый учебник по истории. Но придумали не единый учебник, а концепцию. И вот в рамках проработки концепции было предложено новое определение для события, столетие которого мы собираемся отмечать, — Великая российская революция — с хронологией с 1917-го по 1922 год. По аналогии с Великой французской революцией, российскую предлагалось рассматривать как длительный процесс, в котором были разные этапы. В целом эта формула была достаточно перспективной, поскольку она отвечает эклектическому духу нынешней официальной концепции. В рамках этой формулы можно было бы найти место и для тех, кто хотел бы праздновать, и для тех, кто предпочитает скорбеть, поскольку событие разбивалось бы на множество коммемораций, которые могли проводиться разными силами и с разным знаком. Я хочу обратить ваше внимание на то, что от этой концепции осталась идея революции 1917 года без уточнения хронологии. Но отмечать столетие на протяжении четырех лет власть оказалась не готова, поэтому результатом оказалось то, что мы сегодня имеем.

Разумеется, властвующая элита — не единственный мнемонический актор, который готовится отмечать столетие. Прежде всего, важным оппозиционным этой программе мнемоническим актором являются коммунистические и левые силы. В первую очередь, конечно, КПРФ как официальная политическая партия, которая участвует в избирательном процессе. Не будем забывать, что мы на пороге очередной президентской избирательном кампании, в которой коммунисты, разумеется, будут участвовать. Коммунисты — это единственная политическая сила, которая готовится праздновать эту дату. В ее нарративе Октябрьская революция — это момент национальной славы. Интерпретация, которую развивают коммунисты, в общем и целом продолжает советскую интерпретацию. Либеральный Февраль, который начал распад страны, и Октябрьская революция, которая страну спасла и, в конечном счете, открыла нашему народу путь к светлому коммунистическому будущему. Ну, а то, что в годы перестройки этой перспективе был положен конец, — это трагедия, это как раз главная травма ХХ века, а золотым веком был именно советский период. Коммунисты не согласились с идеей «согласия и примирения». Они готовят собственную программу коммеморации, которая имеет, в том числе, и международно-политическую составляющую. Коммунисты готовятся принимать представителей, как сказал Зюганов, более чем 125 левых и прогрессивных партий. Готовятся 7 ноября устраивать большие празднования в Москве, и массовые шествия, и все, как положено. Основной идеей коммеморации, которую реализуют коммунисты, является борьба с антисоветизмом и русофобией. «Антисоветизм» — это про борьбу с теми, кто критикует советское наследие. «Русофобия» — это потому что для коммунистов именно советский период — это вершина развития русской нации. Это, с одной стороны, про Запад, который нас критикует, а с другой стороны, про внутренних акторов, которые критически относятся к советскому опыту. Отчасти сюда попадают и представители власти. Коммунисты, во всяком случае в официальных выступлениях, не очень склонны это педалировать, но если посмотреть их партийные речи и публикации в СМИ, можно увидеть, что и власти за «русофобию» тоже достается.

Будучи радикально не согласны с официальной концепцией, коммунисты выступают в качестве воинствующих мнемонических акторов. Но в то же время КПРФ — это системная политическая партия, которой надо спокойно поучаствовать в выборах, разумеется, не победить, но набрать достойное количество голосов. Она зависит от доброй воли администрации президента, поэтому слишком резко демонстрировать свою оппозиционность не станет. Правда, на левом фланге кроме коммунистов есть и другие, «несистемные» силы. И здесь есть интересная интрига, к которой мы вернемся в конце.

Еще одним очень важным мнемоническим актором в этом процессе, на мой взгляд, является Русская православная церковь (РПЦ), для которой Февраль и Октябрь 1917 года — это очень важные события. У РПЦ собственная программа коммеморации. Для Церкви 1917 год — это начало национальной трагедии, в которой бедствия народа соединились с распадом государства и гонениями на саму Русскую православную церковь. Но вместе с тем в 1917 году состоялся Поместный собор — первый с XVII века, ознаменовавшийся восстановлением патриаршества. В конечном счете, это очень важное звено нарратива РПЦ о ХХ веке — нарратива, который как почти к кульминационной точке подходит к 1990-м годам, точнее к 1988 году — празднованию тысячелетия крещения Руси, которое оказалось отправной точкой возрождения церковной жизни и началом нового этапа в жизни РПЦ. РПЦ является одним из наиболее сильных игроков в коалиции общественных сил, которые выступают за критическую проработку прошлого. Церковь занимает вполне определенную нравственную позицию, подчеркивая, что нельзя зло называть добром. Например, она выступает за переименование улиц и площадей, названных именами пламенных революционеров и палачей по совместительству. Она выступает за то, чтобы похоронить Ленина, убрать кладбище на Красной площади и т.д.

Правда, РПЦ не настаивает на немедленной реализации этой программы. Это соответствует пастырской установке на сохранение мира. Предполагается, что эти решения должны быть достигнуты путем убеждения, а не символического насилия.

В 2017 году РПЦ осуществляет большую программу юбилейных мероприятий, которые охватывают и Февральскую революцию… Была большая конференция «Февраль. Трагедия. Уроки истории. 1917 год», организованная Императорским православным палестинским обществом. Она проходила в соборе Христа Спасителя. Отмечалось столетие Поместного собора, восстановления патриаршества и восьмидесятилетие Большого террора… РПЦ — это сильный мнемонический актор с самостоятельной программой, которая, однако, не носит воинствующего характера. В силу этого РПЦ оказывается достаточно комфортным партнером для властвующей элиты. Владимир Путин не раз принимал участие в коммеморативных мероприятиях РПЦ, посвященных теме политических репрессий. В мае этого года был освящен храм Воскресения Христова и Новомучеников и Исповедников Церкви Русской в Сретенском монастыре, Путин участвовал в этой процедуре и произносил небольшую речь, в которой, конечно, ключевой тезис был о «примирении и согласии». Так что, с одной стороны, РПЦ — это самостоятельный актор, который реализует повестку критического отношения к прошлому, но в то же время — компромиссный актор, сила, которая поддерживает идею примирения и согласия, по крайней мере на уровне руководства церковной иерархии. Позиция Патриарха Кирилла была сформулирована в его докладе на Рождественских чтениях: «По милости Божией мы можем в год 100-летия смуты искренне, без каких-либо политических комментариев, перелистнуть эту страницу отечественной истории». Это, собственно говоря, ровно то, о чем говорят Владимир Мединский и другие представители власти.

Значит ли это, что у нас действительно есть шанс увидеть в ближайший месяц триумф примирения и согласия? На мой взгляд, абсолютно нет.

Если мы внимательно посмотрим на те нарративы по поводу событий 1917 года, которые представлены в медиа, то увидим, что они совершенно разные, а позиции авторов довольно трудно примирить. Это фрагментированный конфликтный режим памяти. Однако он существует в контексте политической системы, где у властвующей элиты есть определенные возможности контролировать рамки допустимого. Эти рамки — Путин однажды назвал их «красными линиями» — определены достаточно четко: плюрализм возможен только на патриотической платформе. Коммунисты в эти «красные линии» вполне вписываются. А акторы, которые их пересекают — либералы-«яблочники», «мемориальцы» и др., — в рамках сложившейся медийной системы не обладают большими коммуникативными возможностями.

Таким образом, на содержательном уровне никакого «согласия и примирения» нет. Но у властвующей элиты есть возможность контролировать ситуацию и провести запланированные мероприятия тихо и гладко.

Впрочем, не все пошло по заранее придуманному плану. Возникла неувязка с открытием памятника Примирению в Крыму 4 ноября. Первоначально его предполагали устанавливать в Керчи. Но это оказалось невозможно, поскольку место установки оказалось в зоне строительства моста через Керченский пролив. Решили ставить памятник в Севастополе. Но там идея встретила сопротивление со стороны местной общественности. Во-первых, вызвала возражения сама идея «примирения» с белыми. Во-вторых, местная общественность была возмущена тем, что решения принимаются в Москве, без учета мнения севастопольцев. Были пикеты, организованные севастопольским отделением кургиняновского движения «Суть времени», в чем есть некая ирония: ведь, как мы помним, это движение активно помогало Владимиру Путину во время его прошлой избирательной кампании. Реагируя на протесты, губернатор дал указание провести общественные слушания (как положено по местному законодательству). Был наспех организован круглый стол, однако оппоненты отказались считать его полноценными общественными слушаниями. Активисты из «Сути времени» попытались опротестовать в суде проведение работ по установке памятника без надлежащей процедуры согласования. Суд начался 4 октября. Даже если он благополучно разрешится в пользу РВИО и правительства Севастополя, вряд ли 4 ноября произойдет торжественное открытие памятника.

Тем временем готовится открытие другого памятника — памятника жертвам политических репрессий на проспекте Сахарова. Открытие его запланировано на 30 октября, в День памяти жертв политических репрессий. В сентябре была утечка информации из окружения Сергея Кириенко о том, что администрация рассматривает возможность открытия памятника на высшем политическом уровне, с участием президента Путина.

Это очень интересно, потому что президент Владимир Путин (в отличие от Дмитрия Медведева) всегда избегал прямых высказываний за или против программы критической проработки прошлого. Возможно, это вопрос лояльности коллегам по цеху. В 2007 году он посещал Бутовский полигон, но это был скорее акт личного участия в литургии, посвященной поминовению, без официальных речей. В качестве премьер-министра он давал негативную оценку политическим репрессиям, выступая в Катыни, после смоленской катастрофы. Как я уже упоминала, в мае он участвовал в открытии собора в Сретенском монастыре, где была очень короткая речь с фокусом на примирение и согласие. Однако говорить о «примирении и согласии» на открытии памятника жертвам политических репрессий, открываемого спустя четверть века после распада СССР, было бы верхом цинизма.

Закончить я хочу вот чем. Конечно, конфликт интерпретаций событий 2017 года сохраняется, и для «согласия и примирения» оснований мало. Однако общественный интерес к этой теме не столь высок. По опросам «Левада-центра», доля респондентов, которые выражают безразличное отношение к этим событиям или затрудняются их оценивать, неуклонно растет. Хотя пропорция тех, кто «за» или «против», остается почти неизменной. С учетом этого, возможно в не столь отдаленном будущем искомое «примирение и согласие» может быть достигнуто. Однако в этом году, как мне представляется, такого не случится.

МИЛЛЕР: Я буду говорить о тех пунктах, где я могу что-то добавить или с чем-то не согласиться. Пункт первый, где, мне кажется, можно внести существенные коррективы, — это интерпретация Владимира Мединского как мнемонического актора, олицетворяющего власть. Мне кажется, что здесь все сложнее. Потому что мы уже наблюдали несколько эпизодов, когда он выскакивал со своими инициативами и «пролетал». Плюс мы наблюдаем эту вялотекущую, но совершенно портящую его репутацию историю с диссертацией. Мне представляется, что он, безусловно, является важным мнемоническим актором, но его деятельность в некотором смысле демонстрирует отсутствие единства во властных кругах.

Я приведу несколько примеров в развитие этого тезиса. Первая история — это история программы коммеморации жертв репрессий, потому что я участвовал в написании первого варианта, вернее, второго варианта, после того как первый вариант пришлось спасать после неудачного старта. Эту программу похоронил Мединский в 2014 году. И когда ее в 2015 году реанимировали в усеченном виде, ее вывели из-под Мединского. Ее перевели в Министерство юстиции. И там постоянно происходят какие-то метания и битвы… За этим, возможно, стоило бы последить. Потому что совершенно очевидно, что не Мединскому, а Российскому историческому обществу (РИО) отдали основную скрипку в деле организации научных конференций.

МАЛИНОВА: Вообще-то разработчиком программы коммеморации является Нарышкин…

МИЛЛЕР: Наличие институциональной конкуренции, которое было заложено изначально, когда параллельно и практически одновременно создавались РИО и РВИО, — это очень интересная вещь.

Вторая вещь. Мне кажется, что наши власти в отношении политики памяти неизменно демонстрируют одно очень положительное качество — оппортунизм. Когда они видят возможность, они пытаются эту возможность использовать, и в этом смысле мне кажется понятным, почему они с некоторым запозданием все-таки полезли в эту революционную тематику…

Фактически ведь сейчас официальный статус приобрела чубарьяновская формула «Великая российская революция». И вот эта «Великая» там появилась исходя из наших представлений — кстати неверных, — что французы свою революцию величают Великой. Но суть понятна: власти в какой-то момент поняли, что революцию будут коммеморировать по полной программе во всем мире. И они будут выглядеть очень глупо. Вот если бы во всем мире эта коммеморация не происходила бы, то я вас уверяю, и в декабре 2016 года никто бы никакого постановления не принял. Когда они поняли, что это возвращает Россию в центр, фокус внимания, они решили этим воспользоваться.

И третий пункт. Мне кажется, что на самом деле у властей есть отчетливая идеологическая позиция, которую они бы могли артикулировать, но у них это толком не получается. И, кстати, позиция альтернативная, или оппонирующая, тоже очень отчетливо выражена, и все это имеет отношение к нашей сегодняшней действительности. Потому что в центре идеологического конфликта стоит вопрос о легитимности революции как инструмента исторического движения и его смены. Это тот случай, когда мое мнение и мнение Владимира Владимировича Путина совпадают, у нас позиция консервативная. То есть в отличие от либералов, от социалистов, от любых левых революция понимается, прежде всего, как потеря. Другое дело, что власти в силу своего общего уровня компетентности не способны развить полноценно этот консервативный концепт, хотя в принципе это можно было бы сделать.

Понятно, кто оппонирует властям. Оппонируют люди, которые хотят сказать, что «мы в такой заднице, что выход только через революцию». И тогда надо увидеть что-то положительное хотя бы в Феврале 1917-го. У нас есть либералы, которые обязательно скажут, что Февраль — это хорошо, таким образом, сформулировав четкую позицию, что революция легитимна. Но она должна быстренько остановиться, как только демократия будет установлена, и так далее…

И в этом смысле я уже из своей перспективы профессионального историка, который занимается этим вопросом, обращу ваше внимание на несколько интересных вещей.

Рынок играет роль. Обратите внимание, что намного больше внимания и в печати, и на выставках уделено не Ленину, а Троцкому. Это потому, что его прежде не было. Есть эффект новизны. И заметьте, новый сериал о Троцком с Хабенским имеет очень хороший рынок за рубежом, а сериал о Ленине с Мироновым — нет. Это рынок.

Самый интересный научный вклад в осмысление революции в этом году — это книжка Бориса Колоницкого «Товарищ Керенский». Она посвящена тому, как сразу после Февраля начинает формироваться культ Керенского. Это на самом деле очень важный тезис, поскольку в тот момент, когда рушатся монархия и начинается либерально-демократический февральский этап, первое, что начинает срабатывать, — это формирование культа личности вождя, который вовсе не Сталин придумал и даже не Ленин, а Керенский со товарищи. Это показывает, что претензии либералов на то, что возможно гладкое демократическое развитие, довольно наивны.

Далее, то, что мне очень близко, — это конференция, которую я сам делал в Питере в мае этого года… Она называлась «Россия между реформами и революцией. 1906–1916». На конференции было запрещено говорить про революцию. Хотя, естественно, все пытались. Смысл мероприятия состоял в том, чтобы обсудить с участием экономистов, социальных историков, политических историков и других специалистов, что же происходило со страной после революции 1905–1906 годов… Моя собственная гипотеза в отношении этого периода заключается в следующем. В России 1906–14 годов происходило успешное развитие промышленности, с ростом более 6% в год, происходила колоссальная положительная трансформация сельского хозяйства, связанная прежде всего с землеустройством и возможностью выхода из общины. Страна перед войной стояла на пороге введения всеобщего начального образования, в стране был накоплен колоссальный кадровый потенциал в науке, изобретательстве, инженерном деле, менеджменте. В стране были кризисные явления, но это был кризис роста. Вплоть до осени 1916 года страна справлялась с вызовами войны, наращивала военное производство, держала под контролем цены, единственная из воюющих держав не имела нужды вводить карточки на продовольствие. Революция, причем уже Февральская, лишила Россию единственного в ее истории шанса стать частью ядра, а не полупериферии мировой системы, если воспользоваться терминологией Валлерстайна. Если бы просто удалось стоять и держать армию в дисциплине, Россия была бы в числе победителей в Первой мировой… Но для власти сегодняшней это слишком сложная конструкция. Большевики украли у нас победу — вот и все, что со стороны власти сказано по этому поводу…

В том месте, где происходила конференция в мае, буквально через несколько дней 24–25–26 октября, с учетом того, что 25-е — это день революции, будет происходить конференция всех самых выдающихся «леваков», начиная со Славоя Жижека. Совершенно понятно, что есть мнемонические акторы, которые заинтересованы в артикуляции своих революционных смыслов… Все эти интерпретации просчитываются.

И я бы обратил внимание на артикуляцию позиции примирения, которая, в принципе, получила свое яркое выражение. Есть такая книжка, она, кажется, получила «Русского Букера», — «Зимняя дорога» Леонида Юзефовича, где эта проблема решается… Это рассказ о белом генерале Пепеляеве и красном командире-анархисте Строде, которые заслуживают этого рассказа потому, что оба ведут себя в рамках того состояния общества и армии достойно. То есть не добивают пленных-раненых, не занимаются всякими пыточными делами, и т.д., и т.п. Это попытка найти героев не потому, что они герои, решившие устраниться… Таких героев мы знаем: это поэт Волошин, который заступается за красных перед белыми и наоборот. А таких героев, которые участвуют деятельно в войне, но при этом сохраняют некие человеческие нормы и конвенциональные ограничения, которые, как правило, у большинства в условиях гражданской войны снимаются, у нас пока нет. То, что эта книга получила премию, это важный момент.

Сам тезис примирения оказывается очень положительным. Но власти вместо работы по примирению сказали: главное — единство. Единство России.

Примирение означает, что есть артикуляция разных позиций, которые между собой взаимодействуют и примиряются. А им этого не понять…

ЕФРЕМЕНКО: Я очень признателен Алексею Ильичу. Коллеги, кто хотел бы высказаться и сформулировать вопросы?

ПИНЮГИНА: Хотелось бы внести небольшое пояснение по поводу Церкви как мнемонического актора, поскольку я этой субтемой в рамках рассматриваемой проблематики занималась, и в том числе вместе с Ольгой Юрьевной. Почему такая примиренческая политика у Церкви? Хотя вы справедливо заметили, она четко отличает нравственное зло от добра. Просто для Церкви 1917 год в этом вопросе очень неоднозначен. Тогда впервые были поставлены два очень важных для бытия Церкви вопроса, которые и сейчас, сто лет спустя, очень остры и очень актуальны. Первый был вопрос освобождения Церкви от государства. И в этом контексте 1917 год и Февральская революция большинством мыслящих церковных людей и клиром, интеллигентными мирянами были восприняты положительно, как шанс. И более того… Звучали весьма метафизические трактовки, что это промысел Божий избавил Россию от монархии, и вновь появляется столь нужная Церкви, для ее канонического и обновленного возрожденческого этапа, форма патриаршего церковного правления. То есть это первый вопрос, который сто лет спустя на фоне большого сближения Церкви с властью не теряет своей остроты. Поэтому собственно и затушевывается тематика революции и приподнимается тематика трагедии, примирения и согласия. Второй вопрос тоже сейчас не менее актуален. Дело в том, что именно 1917 год, Февральская революция и подготовка Поместного собора позволили разным крыльям Церкви (а Церковь никогда не была однородна в этих вопросах) поднять темы демократизации внутрицерковной жизни. Например, было крыло, выступавшее за ликвидацию приоритета монашества, и тут патриаршество не воспринималось как единственно возможная новая форма управления освобожденной Церковью, и вопросы про роль общин и выборного начала в управлении церковными делами. Эта тема и сейчас достаточно остра, и ее поднимают некоторые представители церковной интеллигенции, которые потом куда-то загадочным образом исчезают или перестают ее поднимать. Вот поэтому мне кажется, что аспект, в котором рассматривает Церковь 1917 год, тоже достаточно сглаженный и носит преимущественно нравственный характер. Память о жертвах, где это возможно. И ни в коем случае не обсуждение ключевых для Церкви в 1917 году вопросов, которые решались в течение революционного года. Еще раз подчеркну, несмотря на голод и беспорядки, Церковь готовила этот собор, потому что Николай II, как фараон Моисею, десять лет не давал положительного ответа на просьбы Церкви освободить ее от статуса государственного ведомства.

А еще есть вопрос. Как вы думаете, почему антисистемная оппозиция, которая аккумулирует оппозиционный ресурс, молодежь, ни разу не использовала это юбилейное празднование? Почему ни разу в выступлениях Навального, Гудкова не возникла эта мысль ни в каком контексте…

МАЛИНОВА: Мне кажется, что здесь еще очень многое зависит от личности лидеров и от того, насколько они в силу своих персональных компетенций и пристрастий готовы выступать в качестве мнемонических акторов. Я, кстати, достаточно внимательно смотрела у Навального какие-то признаки того, что он готов в этом качестве выступать… Но у него, просто уникальным образом, эта повестка отсутствует. Что, как мне кажется, связано с его личным темпераментом и может быть в какой-то степени с его личной компетенцией. Для него это неважно.

МИЛЛЕР: Мне вообще кажется, что все, что мы ассоциируем с Навальным… В тот момент, когда он оказывается лицом к лицу с камерой и должен импровизировать, он сдувается, как воздушный шарик. А все, что фокусирует общественное внимание на нем, это качественно сделанные фильмы. Но природа этих фильмов (Кто ему их делал? Кто слил информацию? Как это было сделано?) — это еще сюжет для большого интересного рассказа для будущих историков.

ПОНАМАРЕВА: Вопрос по количеству выделяемых мнемонических акторов: насколько целесообразно учитывать также спонтанные элементы социальной памяти? Или их вообще не будет, потому что прошло такое количество времени? Семейные рассказы, нарративы, некое подспудное «знание о»… Вот применительно к Великой Отечественной войне они, конечно, есть… У меня есть ощущение, что под 1917 год все вдруг вспомнили о прошлом… По крайней мере, я тут в недавней перепалке слышала: «да мой дедушка еще в 1905 году “твоих” вешал…».

И второй момент… Мы же живем в глобализирующемся мире, соответственно, на нас оказывается большее давление, и, соответственно, есть еще внешняя повестка, где нам тоже что-то предлагают. Если рассмотреть это в рамках SWOT-анализа, насколько опасно, что «они» предложат нам интерпретировать события 1917 года как некую культурную травму? Пока мы переживаем это как травму коллективную. Но нам расскажут, что это ужасная трагедия, она определила вашу идентичность, и вообще… вы все должны разделиться в зависимости от отношения к этому событию? Насколько это опасно?

МАЛИНОВА: Я сознательно не стала вдаваться в тонкости теории и методологии, но здесь надо какие-то слова об этом сказать. Я не работаю с понятием «коллективная память», потому что в него пытаются включить слишком многое. Но для разных составляющих этого понятия нужны разные инструменты. Мы можем изучать нарративы, представленные в публичном пространстве, и общественное мнение, но по отдельности. У нас практически нет инструментов, которые позволяют эмпирически показать, что то, как говорили, повлияло на то, как думают. Каждый индивид — это уникальный ансамбль влияний и уникальный продукт социализации. Поэтому я в своей работе принципиально оперирую другими понятиями. Например, понятием «символическая политика» или «политическое использование прошлого» (которое не всегда тождественно «политике памяти», которое предполагает наличие некой программы и стратегии). В частности, наша властвующая элита, которой, казалось бы, положено было такую программу иметь, очень часто действует ad hoc. Ее действия оказываются противоречивыми ввиду отсутствия явного курса. Композиция мнемонических акторов для разных тем может быть разной. Я смотрела позиции всех парламентских политических партий. Но не все они — активные мнемонические акторы в случае коммеморации столетия революции. Например, для «Единой России» и ЛДПР это совершенно неинтересный сюжет, и хотя, когда их журналисты спрашивают, они что-то по этому поводу думают и говорят, они делают это дежурным образом, и часто одно высказывание противоречит другому. В общем, они мнемонические уклонисты.

КОРГУНЮК: У ЛДПР позиция четкая.

МАЛИНОВА: Она очень противоречивая. Жириновский — антисоветчик и при этом имперец. Он в рамках одного выступления может говорить совершенно противоположные вещи. У ЛДПР еще летом не было программы коммеморации. Они заявили, что какие-то мероприятия в ноябре у них будут, но летом не были готовы их анонсировать.

Дело в том, что, конечно, налицо определенная конфигурация политических акторов. Ее довольно сложно описывать, потому что, с одной стороны, понятно, что это какие-то политические структуры, которые стационарно участвуют в политической борьбе и которым по статусу надлежит как-то соотноситься с этим прошлым. Но с другой стороны, у нас могут быть какие-то игроки, для которых важно именно это событие, и их ресурс определяется именно тем, что им есть что сказать… У них есть некий пафос продвижения своей позиции, связанной именно с этим событием. Хотя вообще по другим поводам они может быть совсем не такие важные игроки.

МИЛЛЕР: В дополнение к твоему тезису, что на самом деле создается поле, где все (или многие) могут занять свою позицию, высказаться без каких-то последствий для себя. Обратите внимание, что происходит довольно жесткое цензурирование определенных взглядов. Причем взглядов как раз тех ребят, у которых есть что сказать и которые могут сказать от души. Я имею в виду, прежде всего, тех, которые считают, что «масоны и жиды погубили Россию в 1917 году». Таких много, у них есть своя позиция, позиция очень увлекательная, позиция, с которой не так просто полемизировать, потому что масоны на самом деле играли большую роль в этих событиях, как ни странно.

АВДОНИН: Зайдите в любой магазин, там огромный подвал с такими книгами…

МИЛЛЕР: Нет-нет-нет… На уровне публикации такие книжки не цензурируются совершенно спокойно… Но на уровне возможности оглашать в публичном пространстве все это — их очень четко купируют, очень жестко.

МАЛИНОВА: У нас сегментированное медиапотребление. Сколько человек смотрит телевизор?

МИЛЛЕР: На самом деле, это предмет для серьезного обсуждения. Действительно, какие сегменты Интернета, где эти позиции, о которых вы говорите, проявлены. Это существенно.

СМИРНОВ: Два сюжета, которые у меня возникли… По поводу примирения. У меня был такой социальный опыт: в конце 2014 года в здании Вышки, где мы работаем (это Славянская площадь, дом 4, стр. 2.), возник вопрос об установке табличек по базе данных «Мемориала». Я связался с Сергеем Пархоменко и кинул клич по нашей корпоративной почте… Заплатить двенадцать тысяч за три таблички — не проблема. Люди стали откликаться, переводить деньги, но позиции были абсолютно разные. То есть кто-то горячо «за», а кто-то говорил: почему мы должны ставить памятники и доски этим людям, которые стояли у истоков Октябрьской революции? Слава Богу, у нас не жил Шапошников… или какие-то другие репрессированные. У нас жили три абсолютно рядовых человека: два каких-то инженера и один действительно бывший белогвардеец. Позиции у ребят из Вышки, из числа моих фейсбучных друзей были абсолютно разные. Это вот оттуда, из 1917 года пошло сюда, и я так подозреваю, что позиции будут непримиримые. Это на годы вперед. И фразы из серии «дедушка вешал в 1905 году» — это память поколений, молодежь — преимущественно антисталинисты, а есть очень осторожные люди, которые боятся, что с них при определенных обстоятельствах спросят: «А были ли вы в этих списках вносивших деньги на таблички репрессированным?»

Второй сюжет, как мне кажется, очень важный, — про некий тупизм власти. Это ситуация, когда говорят «А», но не говорят «Б». Мне вспомнилась перестроечная песня Юлия Кима: «на двух стульях одной попкой ты попробуй усидеть». Здесь, с одной стороны, позиция президента, что Октябрьская революция прервала некое «нормальное» развитие страны. А с другой стороны, это его известное заявление, что распад СССР — это крупнейшая геополитическая катастрофа XX века. По моему убеждению, создание СССР — это глубочайшая геополитическая катастрофа, по крайней мере, на тех основах, на которых он был создан. Я имею в виду, в первую очередь, экономические основы, отношения собственности и всю эту порочную систему… И закончилось все в 1991 году.

МИЛЛЕР: А еще создание автономных республик…

СМИРНОВ: И последнее — очень маленький вопрос, про этих самых Давидов, иногда побеждающих Голиафов… Скажите, а Вольное историческое общество что-нибудь делает, они вообще озвучили свою позицию?

ЕФРЕМЕНКО: Ну, Алексей Ильич — активный участник Вольного исторического общества…

МИЛЛЕР: Я — основатель. И на самом деле я очень сильно разочарован Вольным историческим обществом, потому что при ближайшем рассмотрении оказалось, что энергии для формирования аутентичного живого организма там нет. Все пошло не так в тот момент, когда решался вопрос с взносами. Я настаивал на том, что взносы должны быть. И вопрос был не в том, сколько, а в наличии… Поскольку в результате общество отказалось от этой идеи и живет на деньги Кудрина, Комитета гражданских инициатив, то хорошо, что хватило сил не превратиться в машинку по изданию всяких воззваний протеста и т.д., но, к сожалению, ничего больше.

Я не вижу никакой цельной позиции. Есть люди, которые только иногда от имени Вольного исторического общества публикуют какие-то вещи, под которыми я бы никогда не подписался… Например, Рубцов и его доклад оскорбляет мое чувство прекрасного и чувство здравого смысла. То есть вся польза от Вольного исторического общества — заступиться за человека, если его прессуют. И какие-то программы, то, что они стали делать… какие-то лекционные вещи, в музее Сахарова, в «Мемориале»… Я всегда откликаюсь на такие вещи в качестве волонтера.

КОРГУНЮК: Разрешите я дам ответ на вопрос, почему Навальный и другие молодые политики не используют этот юбилей, эту коммеморацию. Можно по-разному относиться к импровизационным полемическим способностям Навального, но нужно признать одно: у него очень хороший нюх на то, что получит отклик у аудитории, а что не получит. То, что эти события не получают у него отклик, говорит о том, что он хорошо понимает свою аудиторию и вообще хорошо представляет, насколько актуальна та или иная проблема для нашего общества. Самое главное, что сама постановка вопроса о примирении и согласии сегодня с политической точки зрения абсолютно неактуальна. Примирения кого с кем? Потомков красных с потомками белых? Так белых у нас не осталось. Их всех репрессировали в первые десятилетия советской власти. Ну, кого оставили в живых? Писателей Катаева, Зощенко, Булгакова (они, по всей видимости, участвовали в Белой армии и потом всю жизнь скрывали этот факт)? Но они не показатель. Во-первых, таких людей было очень мало: многие убежали за границу и там ассимилировались с новой родиной, и если оставили какой-то след в дальнейшей истории России, то очень небольшой. Не надо также забывать, что 80% российского населения не были ни белыми, ни красными. Они просто страдали от этой войны. А потом красными принудительно сделали всех. И в дальнейшем раскалывались именно красные или те, кто не был ни красным, ни белым. И то, что Егор Гайдар — внук Аркадия Гайдара, — это очень символично.

Конфликт красных с белыми остался глубоко в истории. То, что происходит сейчас, — это уже совершенно другая история. Я приведу характерный пример. В свое время, в начале 1990-х годов, существовали Фронт национального спасения и блок «Российское единство» на Съезде народных депутатов СССР. У них была красная составляющая, во главе с Зюгановым, и белая — она была малочисленной, но она была. Один из лидеров ФНС Виктор Астафьев сказал на каком-то из конгрессов, что вот, мол, мы здесь с вами олицетворяем примирение белых и красных. И действительно, это было примирение белых и красных: и те и другие в существующих условиях выглядели совершеннейшими отморозками, осколками прошлого. Против кого они боролись? Против будущего. Против совершенно другой политической силы, которая сформировалась и действовала уже в совершенно новых политических условиях.

То, что Голиаф проигрывает Давиду, мне представляется следствием того, что никакого Голиафа собственно и нет. В этой битве участвует один Давид — ходит и размахивает повсюду своей пращой. А все остальные только молчат. Поскольку я мониторю все публичные высказывания наших партийных политиков, то могу засвидетельствовать, что только КПРФ и всякие маргинальные организации типа РКРП пытаются раскрутить тему «Великого Октября». Все остальные… Ну, если их спросят — ответят, по-разному могут ответить, разве что Жириновский всегда скажет, что любая революция — это зло. У него в партии даже никто спорить не будет об этом.

Вы сказали, что КПРФ придерживается советского нарратива по поводу революции. Но в советской концепции не присутствовало темы трагического либерального Февраля. Февраль был предшественником Октября, пунктом, из которого все закономерно развивалось. Я помню, что в советском учебнике истории послефевральская Россия характеризовалась как самое демократическое на какой-то момент государство не только в Европе, но и во всем мире. В принципе отношение советской историографии к Февралю было благожелательным, ну разве что с некоторыми поправками. А то, что появилось сейчас у КПРФ, они заимствовали у своего идеологического врага — Солженицына. Что Февраль — трагедия, которая привела к развалу государства, а большевики подобрали власть, которая валялась на земле (это сказал Солженицын; коммунисты в этом плане больше ленинцы). При этом надо учесть, что самого Солженицына они ненавидят. Они продолжают его проклинать чуть ли не каждый день, и фамилия Солженицын не вызывает у них никаких хороших коннотаций. Но эту часть концепции Солженицына они переняли и активно эксплуатируют.

И еще одна поправка насчет Севастополя как просоветского города. Я там не был и личных впечатлений не имею, но по итогам выборов просоветские симпатии не очень прослеживаются. И в 2014, и в 2016 годах КПРФ получила там довольно скромный результат. Второе место каждый раз занимала ЛДПР. Причем в Севастополе выборы были, ну, скажем так… Это и не Северный Кавказ, и не Москва… Там была довольно-таки приличная явка, и, судя по всему, голосовали по-настоящему. И то, что за КПРФ проголосовало очень мало, говорит о том, что скорее всего Севастополь — не советский, а имперский город. КПРФ тоже негативно относится к этому памятнику, но такой активности не проявляет.

АВДОНИН: У меня и вопрос, и мнение. Мы сосредоточились на коммеморации революции 1917 года, но мы знаем, что такое явление всегда полезно смотреть в более широких рамках. Поэтому, если взять всю линейку праздников, которая сейчас изменилась, надо учесть, что главным праздником государства сейчас является День Победы, а революция… Мне часто приходилось слышать в дискуссиях, которые идут на разного рода шоу: «Ну что такое революция? Проигранная война». Начинают с проигранной войны… Нет ли здесь какой-то связи? Падение интереса общества, негативное отношение Путина к этому имеет подоплеку в смысле осознания этого события как «проигранной войны». Если мы говорим о революции как о результате проигранной войны, то вспоминаем о том, что война начиналась на очень хорошем патриотическом подъеме, и полной неожиданностью для общества оказалось то, насколько в действительности это страшное и тяжелое испытание. Сейчас, учитывая милитаристские настроения и телевизионную войну, которую нам преподносят, такая вот милитаризация, связанная с легким отношением к возможной войне, вполне возможно является причиной падения интереса к этому событию. Это новый контекст политики, связанный с облегченным отношением к милитаризации и милитаризму.

ЕФРЕМЕНКО: Мы говорим вот уже почти два часа о политике памяти в России. Правда, Алексей Ильич совершенно справедливо обратил внимание, что коммеморация событий 1917 года является глобальной и международной. Это принципиально важно. Вот еще одна вещь, которую мы сейчас, конечно, не сможем проговорить в силу дефицита времени, но которую надо иметь в виду. Это события 1917 года в контексте политики памяти других государств постсоветского пространства. Я думаю, очень интересно и очень важно посмотреть, как все это будет освещаться на Украине, в Белоруссии, в государствах Южного Кавказа. Это очень важный сюжет. Если мы захотим в рамках того исследовательского проекта Российского научного фонда, который ведет Алексей Ильич, подвести итог 2017 года с ретроспективной проекцией на 1917 год, нам нужно понять, что делается сейчас в странах постсоветского пространства, как там расставляются акценты. И еще я хотел бы попросить Ольгу Юрьевну подвести, насколько возможно, некий промежуточный баланс приобретений и потерь для ключевых акторов российской политики памяти. Может быть даже спрогнозировать, — ведь еще месяц впереди, — что мы получим на выходе.

МАЛИНОВА: Конечно, прогнозировать и заманчиво, и ответственно… Тем более вы видите, что порою весьма слабое возмущение типа севастопольских активистов «Сути времени» может изменить сценарий, запланированный кремлевской администрацией. Но я бы сказала так: нет сомнений, что коммеморация пройдет спокойно. Я не предвижу никаких серьезных потрясений для России в 2017 году. Конечно, тема дискутируется в СМИ. В начале года эксперты горячо обсуждали, ждать ли России в 2017 году революционных потрясений… На мой взгляд, очевидно, что революции в 2017 году ждать не приходится и начало президентской избирательной кампании пойдет спокойно.

Вместе с тем я бы сказала, что и коммеморации, которые запланированы на 2017 год, могут в целом произойти в соответствии со стратегическими установками акторов. Напомню, установка властвующей элиты: «крайне неудобно, но не заметить нельзя», так что надо как-то это пережить. Рискну предположить, что переживать будут еще более тихо, чем это предполагалось по плану, принятому в конце января.

Но это не помешает всем политическим силам, которые заинтересованы в использовании комеморации как некого символического ресурса, этот ресурс использовать. Очевидно, что каждый извлечет свою толику символических выгод из этого события. Однако большого воодушевления по этому поводу не наблюдается.

Но есть еще один интересный момент. Станет ли столетие революции тем, что Александр Эткинд называет «событием памяти», то есть тем, что меняет культурные рамки памяти об историческом событии? Думается, даже если все будет мирно и гладко (и в этом смысле согласие и примирение восторжествуют), 2017 год и коммеморация 2017 года не станут событием памяти. По прошествии коммеморативных мероприятий все стороны останутся при своем, и события 1917 года останутся отправной точкой конфликтующих исторических нарративов.

ЕФРЕМЕНКО: То есть коллективный урок никто не извлечет?

МАЛИНОВА: Для каждой группы мнений это будут свои уроки. Для коллективного урока должна быть реализована та тактика, о которой говорил Алексей Ильич в связи с первоначальным замыслом Сергея Караганова. Нужна государственно патронируемая, но не государством одним реализуемая система мероприятий, площадок для дискуссии между реально оппонирующими друг другу сторонами.

Здесь еще надо иметь в виду, что у нас традиционно публичная сфера еще с имперских времен устроена так, что полемика ведется внутри своего кружка. Мы с пафосом излагаем свою точку зрения, мы спорим с оппонентами, но делаем это в их отсутствие. Это как раз та коммуникативная практика, которая способствует разжиганию страстей, но не способствует примирению. Примирению способствует живой диалог, модерируемый силой, которая побуждает сторонников видеть общее пересечение точек зрения, а не настаивать с пеной у рта на своих разногласиях.

СМИРНОВ: У меня есть один вопрос. Его не было, но после вашего выступления он возник. Вы сказали «революции», во множественном числе. Но мы же прекрасно помним, что то, что произошло в Октябре, называлось «переворот». Большевики сами называли это переворотом. Так не имеет ли смысл прийти к пониманию, что да, первое событие — это революция, второе — государственный переворот? У историков тоже есть споры по этому поводу. Здесь действительно очень много узловых точек для споров, и понятно, что примирение и согласие, если бы они были возможны, были бы возможны не за счет того, что мы все друг с другом согласились, а за счет того, что мы бы наметили пункты, вызывающие разногласия, и наметили наши расхождения по этим пунктам. И вместе с тем зафиксировали какие-то точки, в которых мы совпадаем. Мне кажется, что именно этот путь мог бы позволить представить события 1917 года как Великую российскую революцию. В этой идее что-то есть. Потому что если говорить о парадигме политики памяти, направленной на формирование макрополитических сообществ, то в логике такой политики великие исторические события подобного масштаба, события, повлиявшие на историю всего мира, — это тот символический ресурс, которым нельзя разбрасываться. Можно в каких-то прагматических целях на время об этом забыть и не заниматься, но вообще стратегически надо было бы работать на переосмысление этого события и на его использование. Алексей [Миллер] показал, что власти спохватились, поняв, что это празднуется во всем мире. О России в связи с этим говорят, и говорят не негативно, но как минимум по-разному. В общем, это действительно капитал, которым нельзя разбрасываться. И надо делать фокус на нациестроительную политику, этим необходимо заниматься, если мы хотим, чтобы страна сохранилась. Недальновидно с этим ничего не делать.

ПОНАМАРЕВА: А была когда-нибудь концепция не примирения, а поминовения?

МАЛИНОВА: Была. В начале 1990-х годов было очень много спонтанных начинаний, которые потом не получили продолжения. В начале 90-х какая-то часть демократической общественности пыталась перевести это в плоскость коммеморации, скорби о жертвах, скорби о потерях, которые Россия понесла в XX веке. И именно в этом контексте тогда зарождалась идея примирения и согласия. И если обратным отсчетом посмотреть, как можно было это политтехнологически выстраивать, чтобы интегрировать революцию в национальный нарратив и продолжать пользоваться этим символическим ресурсом, то конечно двигаться надо было по этому пути. В 1996 году, когда Чубайс с коллегами об этом вспомнил, было уже несколько поздновато, но и тогда можно было что-то делать. Они же просто придумали, что надо переназвать, и этим ограничились.

ЕФРЕМЕНКО: Коллеги, дискуссия получилась. Несомненно, очень содержательная дискуссия. Я думаю, что если все-таки попытаться подвести предварительный итог, то выход на концепцию Великой российской революции может стать очень ценным приобретением. А к явным потерям можно отнести то, о чем очень коротко сказал Алексей Ильич, — а именно, что в течение этого года и в контексте коммеморации революционных потрясений не удалось предложить по-настоящему умную и глубокую консервативную программу. Это было бы очень полезно и для общества, и для власти. Боюсь, что и предстоящие президентские выборы также не позволят сильно продвинуться в этом направлении. Наконец, один из самых важных итогов, который мы скорее всего зафиксируем к концу юбилейного года, состоит в том, что эти без преувеличения величайшие исторические события неуклонно смещаются на периферию общественного внимания, они выпадают из того круга тем, по которым действительно начинают разгораться сильные страсти. К лучшему или к худшему, но ни одна из знаковых фигур революций 1917 года — Ленин, Николай II, Колчак, Керенский и даже Троцкий (рост интереса к которому, скорее всего, является конъюнктурным) — уже не станет знаменем, подняв которое, та или иная политическая сила в современной России сможет претендовать на решение актуальных общенациональных задач.