Заговор обреченных

От автора публикации Михаила Анипкина: Мой отец, Александр Михайлович Анипкин (1940–2014), написал эти воспоминания очень быстро, в сентябре — ноябре 1991 года. Он надиктовывал текст на магнитофон, а потом работал с расшифрованным стенографисткой материалом. Воспоминания в ноябре того же года были опубликованы волгоградским издательством «Ведо». Было несколько вариантов названия, но редактор выбрал вариант «Я был последним Первым», который, кстати, был предложен мной. Как я ни пытался уговорить отца, он категорически не хотел больше ничего писать. Многие темы мы с ним обсуждали до самого последнего дня, и я даже уговорил его записать большое интервью на диктофон, но как-то все откладывали — думали, будет еще время…

Папа начал работать в партийных органах в 1969 году. По окончании Высшей партийной школы при ЦК КПСС в Москве (1967–69) его сначала назначили инструктором Волгоградского обкома, а потом почти сразу избрали вторым секретарем Даниловского райкома партии Волгоградской области, где он проработал до 1973 года. (Там же, в Даниловке, родился и я в 1972-м.) Папино попадание в «номенклатуру» было, наверное, довольно типичным для того времени. Мой дедушка, его отец, Михаил Григорьевич Анипкин, работал лесником в лесхозе. Из семьи раскулаченных. Он прошел всю войну и вступил в партию на фронте. Папина мама, моя бабушка, Галина Викторовна — простая крестьянка, всю жизнь проработавшая в колхозе. По окончании Воронежского лесотехнического института, где папа получил диплом инженера лесного хозяйства, он начал работать в том же Добринском лесхозе Волгоградской области и не помышлял ни о какой комсомольско-партийной карьере. Он хорошо учился и, я думаю, хотел заниматься наукой. Была уже написана кандидатская по экономике, но, как говорится, жизнь распорядилась иначе. Диссертацию папа, в итоге, все же защитил в 1990 году, только по «научному коммунизму» в Академии общественных наук при ЦК КПСС, по теме «Общественное сознание в условиях социального напряжения: особенности партийного влияния». Кстати, именно при папиной поддержке в 1969 году в Даниловском районе было проведено первое в Волгоградской области социологическое исследование: группа социологов, возглавляемая С.Э. Крапивенским, опрашивала работников колхозов и совхозов.

В 1973 папа стал самым молодым (33 года) на тот момент в РСФСР первым секретарем довольно крупного горкома КПСС — Урюпинского, который объединял руководство райисполкомом и горисполкомом. В Урюпинске его карьера остановилась на долгие 12 лет: наступил пресловутый брежневский «кадровый застой» или «стабильность кадров». Папа, как и другие молодые партработники по всей стране, к началу 80-х давно «пересидел» свою должность и при нормальной смене поколений его возрастная когорта (начало 1940-х годов рождения) должна была войти в руководство страной еще в конце 70-х — начале 80-х годов.

Перестройка открыла возможность дальнейшего карьерного роста еще сравнительно молодым партийным руководителям, которые до тех пор сидели хоть и на важных, но не отвечающих их способностям должностях. Отец в 1985 году стал секретарем Волгоградского обкома по идеологии, в 1989 году — первым секретарем Волгоградского горкома. Зимой 1990 года в области свершилась «февральская революция»: в результате публикаций в газете «Правда» и журнале «Огонек», а также под давлением людей, вышедших на улицы, в отставку ушло все бюро Волгоградского обкома во главе с первым секретарем В.И. Калашниковым. В марте папа был избран первым секретарем Волгоградского обкома, причем одним из его конкурентов был И.П. Рыбкин, который тогда стал вторым секретарем. Та партконференция и пленум обкома в прямом эфире транслировались областным ТВ. От ЦК на пленуме обкома присутствовал член политбюро П.К. Лучинский (будущий президент Молдовы), который первым и поздравил папу с избранием. В том же году на XXVIII съезде он избран членом ЦК и включен в редакционную комиссию по выработке новой программы партии. За какие-то пять лет он проделал путь, который в обычное время занимает десятилетия. Но в перестроечное время год шел за два, а то и за пять лет.

В то время оказались востребованными партийные лидеры, свободно умевшие выходить к людям, разговаривать с людьми на улице и в то же время руководить аппаратом, заниматься каждодневной рутиной. Отец как раз был таким человеком. Он так и не превратился в классического чиновника — терпеть не мог этот типаж. Пришел, как говорится, его звездный час. Некоторые коллеги по партии тогда начали его упрекать в популизме, то есть в готовности открыто выступать и отстаивать свои идеи, спорить и избираться при колоссальной конкуренции. Сейчас понятно, что все эти обвинения были обусловлены завистью тех коллег, которые без огромного аппарата вокруг себя шага не могли шагнуть. Естественно, этот типаж партийного работника в перестроечное время уже смотрелся гротескно, вызывал отторжение. Кстати говоря, отец позволял себе на пленумах обкома критиковать стиль работы первого секретаря Волгоградского обкома Л.С. Куличенко еще до перестройки, в 1983–84 годах, о чем свидетельствуют стенограммы, хранящиеся в бывшем областном партархиве.

4 марта 1990 года состоялись выборы народных депутатов РСФСР. Отец был избран народным депутатом в конкуренции со многими известными в то время в Волгограде «демократами». Например, он тогда уверенно обошел Игоря Лукашева. В 1990 году это было уже экзотикой — когда люди с воодушевлением шли голосовать за первого секретаря обкома. Во втором туре отец получил 53%, а его конкурент Игорь Лукашев — 40,5%.

На XXVIII съезде КПСС группа первых секретарей обкомов из Сибири предлагала выдвинуть папу на пост заместителя генерального секретаря (тогда ввели новую должность), но отец категорически запретил им дальше развивать эту тему. «Ну и зря ты отказался», — прокомментировал я тогда. Папа мне сказал, что М.С. Горбачев принял решение сделать замом Ивашко (первого секретаря ЦК Компартии Украины) и было глупо идти — предлагать себя. В августе 1991 года с запретом КПСС папа в одночасье потерял работу и свой высокий статус. После Указа Б.Н. Ельцина № 1400 и расстрела Белого дома он перестал быть и депутатом Верховного Совета…

После всего этого папа попытался избраться в Волгоградский областной совет, но не смог. После запрета КПСС отец к зюгановской КПРФ относился скептически и на выборы шел как независимый кандидат. Область в то время уже закрепила за собой образ «красного пояса», и А.В. Апарина, ставшая первым секретарем Волгоградского обкома КПРФ, тогда все силы приложила, чтобы отца не избрали в областной парламент.

В 1996 году при поддержке тогдашнего губернатора области И.П. Шабунина папа организовал Фонд поддержки индивидуального жилищного строительства на селе — один из первых в стране ипотечных фондов (по примеру Белгородской области), директором которого работал до 2010 года. Кстати, под другим названием, этот фонд по-прежнему существует и вполне успешно функционирует…

А.М. Анипкин с сыном Михаилом, Урюпинск, около 1980 года

Сейчас, когда я пишу эти строки, прошло уже два месяца после тех трагических событий конца августа. Тогда казалось, что жизнь изменится неузнаваемо: по сути дела, произошла революция! Но изменилось мало что. Ошиблись те, кто считал: стоит только уничтожить диктат партии, как все пойдет гораздо лучше, чем раньше. Но ошиблись и те, кто считал, что без партии общество вообще окажется в тупике. Думаю, надежды и одних, и других не оправдались, да и не могли оправдаться, потому что в последнее время партия как государственная структура уже практически не существовала. Там, где коммунисты работали, они и продолжают работать. Там, где они «руководили», вакуума власти не образовалось, потому что реальной власти уже не было.

Да, партийные структуры до самого последнего дня в какой-то степени сдерживали идущие в обществе процессы одним своим желанием самовосстановиться. Оживленные дебаты в парламенте, перебранки коммунистов и демократов, пленумы, съезды, совещания, дискуссии в печати — казалось, это эпицентр политической жизни. Теперь ясно видно, какое значение все это имело для изменения жизни людей к лучшему. Почти что никакого. Даже национализация, казалось бы, огромного партийного имущества жизнь как-то не облегчила.

«А как же путч?» — спросит читатель. Так ведь ясно, что если бы путч поддерживала обладающая силой политическая организация, то мы бы уже давно испытали все «прелести» доморощенной диктатуры. Но такой организации уже не было, хотя был аппарат, были ЦК, был даже проект программы, кстати, неплохой, и дискуссии на тему: «Как жить дальше».

В последний год своего существования партия переживала агонию. Мне больно писать об этом, но это так. А еще больнее было наблюдать процесс разложения, так сказать, изнутри. Парадоксально, но если на периферии еще что-то делалось, какой-то авторитет у партийных работников был, как-то они вписывались в конкретные хозяйственные дела, то в партийном центре все настолько не соответствовало реальному положению дел, люди настолько были сами в себе, в своей искусственной среде обитания, что каждый раз, возвращаясь из Москвы, я испытывал чувство абсолютной безнадежности. После таких поездок и дома работать не хотелось, ясно было, насколько все это ненадолго и уже никому не нужно.

Возможно, такой стиль жизни был вообще свойствен высшим органам партии, не могу судить, поскольку сам попал туда только «под занавес спектакля». И первое разочарование после оптимизма нашей «февральской революции» испытал уже на I Съезде народных депутатов России.

Уже до съезда стало ясно, что хотя мы и являемся членами политической партии (я имею в виду коммунистов), но фактически ее интересы в парламенте республики представлять не можем. Российская партия была еще организационно не оформлена, а представлять интересы КПСС в парламенте республики — это было незаконно. Поэтому наблюдалась некоторая растерянность, которая проявлялась во всем.

Подготовительная работа к съезду заключалась в компартии в том, что перед его началом из ЦК обзвонили секретарей обкомов и спросили их мнение по поводу кандидатур на пост Председателя Президиума Верховного Совета. ЦК предлагал три кандидатуры: Власов, Полозков и Манаенков. Это было несерьезно.

Было ясно, что Власову предъявят обоснованные претензии за просчеты в работе на посту председателя Совмина республики и явно забаллотируют. Полозков уже тогда был личностью одиозной и достаточно скомпрометировавшей себя непримиримым отношением к новым формам собственности, кооперативам и так далее. Манаенков имел больше шансов как просто порядочный человек, ничем себя не запятнавший, но, с другой стороны, он мало кому был известен и на широкую поддержку вряд ли мог рассчитывать. Так что в ответ на звонок из ЦК я, недолго думая, выразил сомнение во всех трех кандидатурах.

Как потом выяснилось, все делалось по старинке. Как будто не было опыта уже трех демократических выборов, не было разговоров об обновлении партии. Кандидатуру, как и прежде, обсудили где-то в ЦК, для проформы «посоветовались» с секретарями региональных комитетов и, несмотря на их мнение, спокойно выдвинули, не задумываясь о возможных перипетиях парламентской борьбы. Короче, на съезде выдвинули кандидатуру Власова, она успешно провалилась. Тогда выдвинули Полозкова, результат был тот же. Оставалась еще слабая надежда, что партия никак себя не проявляет потому, что ее еще попросту нет — ведь Учредительный съезд РКП состоялся позже.

Надежд на создание своей партии у коммунистов России было много. Помню, мы даже в предвыборной платформе горкома (Волгоградского городского комитета КПСС. — Ред.) в свое время выдвинули ее образование как одну из целей деятельности и были поддержаны не только коммунистами, но и беспартийными. В организационном оформлении своей республиканской партии видели еще одно подтверждение желанного суверенитета России. Вряд ли кто мог предположить, что в ней, как в капле воды, отразится вся несостоятельность и нежизнеспособность могучей когда-то организации, хотя несостоятельность проявилась уже с самых первых шагов.

Все началось еще на XXVIII съезде КПСС (1990 год. — Ред.). На прежних съездах я как-то мало обращал внимание на то, какие мы, как мы выглядим со стороны. Да и выглядели, наверное, иначе. Сидели в зале все такие довольные, такие единодушные! А как было не быть довольным, когда от тебя ничего не требовалось, кроме поднятия руки для очередного единогласного голосования, а в перерывах ждали буфеты Дворца съездов, которые буквально ломились от деликатесов. По вечерам в подвалах гостиницы «Россия» делегаты могли приобрести какие угодно товары, разумеется, не по нынешним ценам. Доставка на съезд и со съезда происходила тоже с максимальными удобствами, каждый делегат ехал в отдельном купе. Таким запомнился мне помпезный XXV съезд. Не задумывались мы тогда над тем, кто есть люди, сидящие в зале.

В июле 90-го я смотрел вокруг с повышенным интересом. Только что прокатилась по стране волна смен местного партийного руководства, пришли новые люди, которые и сидели теперь в зале. Многие из них останутся здесь и на Учредительный съезд Российской компартии. Кто же они?

Это стало ясно уже в первый день работы съезда. На съезд были избраны многие секретари районных комитетов партии, секретари парткомов предприятий. Это были действительно новые люди, они пришли в новое время, но в старую систему и со старыми представлениями о партийной власти. Они негодовали на отмену 6-й статьи Конституции. Их агрессивная реакционность, как мне кажется, объяснялась тем, что, заняв место, которое было всегда связано с властными функциями, они этих функций для себя не обнаружили. В то время как они получили власть, ее у них забрали. Это и вызывало возмущение, резкую критику в адрес Горбачева, Яковлева… и других. Причем обвинили их во вполне определенном деянии — в развале партии.

Если бы и был человек, который мог развалить такую партию, не знаю, надо было его судить или, наоборот, наградить. Но дело в том, что один человек или даже группа людей разрушить этот монолит никогда бы не смогли. Он рушился сам. И в этом — объективный закон истории. Порочность системы была заложена изначально в ней самой, и нужно было только время, чтобы она проявилась.

На этом съезде тяжело было сидеть не только в зале, еще труднее было в кулуарах. Участники нашей делегации осаждали меня как ее руководителя требованиями выработки общей позиции, постоянных сборов, совещаний. Была в этих требованиях какая-то агрессивность сродни той, что царила в зале. Помогал мне Иван Рыбкин, который пытался сгладить ситуацию, иногда это ему удавалось, но редко.

На конференции РКП, преобразованной в Учредительный съезд, присутствовали те же самые люди, что и на XXVIII съезде КПСС, только их было меньше. Не хочется вспоминать наши бесконечные дебаты там, но некоторые моменты отметить все же нужно, чтобы было ясно, как, только организовавшись, российские коммунисты стали «терять политический темп». Ведь наши последующие проигрыши на съездах народных депутатов, при выборах первого российского президента, а затем и августовское молчание в дни путча были запрограммированы уже тогда.

Первые проблемы возникли при выборах первого секретаря. Кандидатур было несколько, основными считались Полозков, Купцов и Лобов. К нашему удивлению, после первого тура остались Полозков и Лобов. Мы с Иваном Рыбкиным голосовали против Полозкова, но оказались в меньшинстве. И выбрали-то Ивана Кузьмича не потому, что у него было больше сторонников, а потому что из двух зол выбирали меньшее.

Среди делегатов усиленно насаждалось мнение, что, поскольку Лобов работал в свое время в Свердловске вместе с Ельциным, он обязательно будет идти у того на поводу, и, значит, выбирать его первым секретарем компартии никак нельзя. Фактически голосовали не за Полозкова (хотя и за него тоже), а против возможного взаимодействия РКП и российского руководства. Это само по себе уже было нелепо. Казалось бы, наоборот, хорошие отношения между лидером партии и лидером республики должны только помогать делу! А может, кто знает, и не пришлось бы потом переживать эти мрачные августовские дни!

Но дело было сделано. Выбрали Полозкова. Сразу выяснилось, что многие лидера в нем не признают, более того, это избрание оттолкнуло от РКП значительную часть коммунистов. К началу второго этапа съезда стало ясно, что Ивану Кузьмичу лучше всего уйти в отставку под любым предлогом. По-моему, он и сам это понял, если только то, что произошло в начале второго этапа съезда, не было политической игрой.

А произошло вот что. При открытии второго этапа съезда Иван Кузьмич сделал многозначительное заявление о том, что знает настроение делегатов, отношение многих из них к себе и при обсуждении организационных вопросов намерен выступить по этому поводу. Все с нетерпением ждали, что он заявит о своей отставке, однако он этого не сделал, поскольку в перерыве съезда состоялась встреча, заставившая Ивана Кузьмича изменить свои планы.

Нас, секретарей обкомов и крайкомов, собрали на совещание в небольшом зале 4-го этажа Дворца съездов. На совещание пришел Михаил Сергеевич Горбачев. Выглядел он раздраженным и говорить тоже начал довольно резко: «Иван Кузьмич, как мне сказали вчера, обратился в секретариат ЦК с просьбой, чтоб ему позволили подать в отставку. Со мной у него предварительного разговора не было, для меня это неожиданность. И потому я категорически возражаю против такого малодушного поступка товарища Полозкова».

Вначале, как обычно, желающих высказаться не было, но потом стали выступать те секретари обкомов, которые долгое время работали с Полозковым. Все они, единодушно ориентируясь на интонацию Генсека, возражали против отставки Ивана Кузьмича. Говорили, что в такой ответственный момент только он может сплотить, организовать работу российского ЦК.

Мне было не совсем понятно, как это можно сделать. Было ясно, что достойного лидера у коммунистов России нет, но и продолжать отталкивать людей самой фигурой Ивана Кузьмича было нельзя. Почему именно на его кандидатуре на этом посту настаивал Генсек, тоже было не совсем ясно. Я выступил за отставку. Того же мнения придерживались секретарь Воронежского обкома Шабанов и секретарь Сахалинского обкома Жигайло.

Но все мы были люди новые, только что избранные, никто нас не знал и особо не слушал. Иван Кузьмич, чувствуя нажим сверху и поддержку коллег, заявил: «Ну что ж, раз вы так считаете, если вы мне доверяете, если вы меня и дальше поддержите, то я буду продолжать работать. Только прошу, если на съезде возникнут какие-то предложения о моем освобождении, меня поддержать». Может, ради этого и разыгрывалось все представление? Не знаю. Только на съезде вопрос об отставке уже не возникал, а это потянуло за собой новые осложнения.

При формировании ЦК начались самоотводы. Видимо, здравомыслящие люди сделали выбор и не хотели связывать себя какими-то обязательствами перед этой партией. Запомнился Аркадий Иванович Вольский, который прямо сказал, что снимает свою кандидатуру, поскольку не со всем согласен. С чем именно, не уточнял, это и так было ясно. В зале на самоотводы реагировали с осуждением.

При формировании секретариата у Полозкова тоже возникло немало проблем: те, кого он предлагал, отказывались, их спешно заменяли другими, поэтому в конце концов секретарями Российского ЦК стали Антонович, Зюганов, Ильин, Кашин, Мельников, Силкова и Соколов. Возможно, не стоило бы говорить о людях, чья политическая карьера кончилась так безрадостно, но иначе трудно понять, почему столь кратким было существование РКП. Поэтому я чуть-чуть отвлекусь, чтобы рассказать, кто нами руководил в первый и последний год жизни республиканской партийной организации.

Антонович раньше был мне известен только по фамилии, как проректор Академии общественных наук при ЦК КПСС. Чем именно он занимался в ЦК, не знаю. Теоретически был хорошо подготовлен. То, что он говорил и писал, было бы очень интересно, ново и правильно несколько лет назад. Вот это несоответствие его теоретически грамотных суждений сегодняшней ситуации удивляло не только меня. Но спросить самого Антоновича о причинах такого несоответствия, поспорить с ним было невозможно. Он отличался резкостью, непреклонностью суждений, практически терпеть не мог возражений.

Зюганов, об одной из встреч с которым я уже рассказывал, тоже относился к партийным интеллектуалам, был кандидатом философских наук, это он, в основном, готовил все выступления для Полозкова. В 1986 году, когда я был в Академии общественных наук на краткосрочных курсах секретарей обкомов по идеологии, мне нравилось заниматься в семинаре у Зюганова, у него были достаточно самостоятельные представления об идеологической работе. Возможно, сказывалась школа Яковлева, в отделе которого он тогда работал и против которого потом так резко выступал.

Нельзя сказать, что он остановился в своих представлениях и убеждениях. Он их последовательно развивал, но скорее в ортодоксальном ключе. Было такое впечатление, что будущее партии он видит в развитии старых стереотипов, но отнюдь не в ее обновлении. Новую роль партии он переживал тяжело. Но все это было у него искренне, а человек, искренний в своих убеждениях, пусть даже ошибочных, вызывает уважение.

Алексей Иванович Ильин занимал в ЦК довольно взвешенную позицию; был кандидатом экономических наук, многое понимал, по крайней мере то, что назад пути нет. Одновременно в его суждениях и действиях явно проявлялось то, что я называю для себя «синдромом новой волны»: он совсем недавно стал первым секретарем обкома и сразу столкнулся с необходимостью делиться властью с Советами. Поэтому, перейдя на работу в ЦК РКП, сохранил негативное восприятие этого процесса.

Помню, в начале 91-го года мы столкнулись по этому вопросу на зональном совещании партийных секретарей в Волгограде. Я выступал тогда против совмещения должностей первого секретаря обкома и председателя Совета народных депутатов, аргументируя свою точку зрения ссылкой на достаточную самостоятельность и независимость исполкомов, а также на то, что у партии есть свои политические функции, их она и должна реализовать.

Ильин тогда не только меня не поддержал, но и категорически возражал, утверждая, что везде, где такое совмещение есть, дела идут успешно. В известной мере это было так, сказывалось двойное влияние на руководителей всех уровней. Но эффект был явно временный, новые экономические отношения несовместимы с диктатом, тем более с диктатом партии. Система, построенная на нем, нестабильна, она это уже ярко продемонстрировала, и дальше сохранять ее было нельзя. Так что по этому вопросу мы с Ильиным не сходились, думаю, не сошлись бы и по некоторым другим, просто не было времени их выяснять.

Особая роль в секретариате РКП принадлежала Александру Сергеевичу Соколову, молодому, энергичному, категоричному человеку, которому была поручена работа с коммунистами — народными депутатами РСФСР. В большей степени испытали характер этой «работы» мы — члены Верховного Совета, но об этом следует сказать отдельно.

Короче говоря, с самого начала направление деятельности ЦК компартии России соответствовало устремлениям тех людей, которые его выбирали и которые туда входили. Формировать РКП как партию парламентского типа никто из них не собирался, а вот отстаивать ее право на лидирующие позиции в обществе, причем преимущественно в старых, хорошо известных формах, стремились все. Эта партия была обречена с самого начала. Можно сейчас гадать и предполагать, что бы было, если бы лидером был не Полозков, если бы в ЦК и секретариате были другие люди… Да ничего бы не было! Перефразируя Бисмарка, можно сказать, что каждая партия имеет таких лидеров, каких заслуживает. Наличие именно этих людей у руководства ясно показывало, что на большее партия неспособна.

Мне горько говорить об этом, но в последние месяцы существования РКП я, наверное, больше других натерпелся от этой ситуации. Дело в том, что партия у нас все время своего существования боролась. Считалось, что борьба идет за что-то: за светлое будущее, за всеобщее благоденствие, за нового человека, за урожай и так далее. На самом деле это всегда была борьба против кого-то. В основном против идеологических противников. РКП с первых дней существования усвоила те же принципы, но время было другое, образ врага изменился. Кто же был врагом номер один с точки зрения ЦК РКП? Конечно, Борис Николаевич Ельцин, а также все демократическое крыло российского парламента. Поэтому нам, членам этого парламента, приходилось все время находиться между двух огней.

Из депутатов была создана фракция «Коммунисты России». Это был грамотный политический ход, но стиль работы с депутатами был явно заимствован из прошлого. Собирали нас часто, обычно по вечерам, после заседаний съездов или сессий. Приходил Иван Кузьмич Полозков, открывал собрание, садился и молчал. Говорил Соколов. Он четко, самоуверенно давал нам инструкции, как себя вести, что говорить при решении того или иного вопроса. Возражений не терпел, требовал неуклонного проведения линии, выработанной секретариатом.

Сначала мы нервничали, затем стали возмущаться, потом наиболее смелые ходить на эти собрания перестали. Через некоторое время перестали ходить все, кроме освобожденных партийных работников, которые были вынуждены подчиняться партийной дисциплине, ибо зарплату свою получали в том числе и за соблюдение этой самой дисциплины. Я сначала по долгу службы уговаривал своих волгоградцев ходить на эти «тайные вечери», но потом плюнул и перестал ходить сам. Попросил бывать на этих встречах М.М. Харитонова. Он очень скоро сказал мне, что делать там нечего и больше он туда не пойдет.

Вот такая позиция непримиримости, озлобления, желания во что бы то ни стало не дело сделать, а врага посрамить и приближала конец. Мне даже кажется, что были определенные скачки в существовании РКП, когда она сразу как бы спускалась еще на ступеньку ниже, теряя свои позиции и людей.

Таким скачком вниз был, безусловно, третий внеочередной съезд народных депутатов РСФСР. В печати настаивали, что съезд инспирирован коммунистами. Руководство РКП и нашей фракции это отрицало, ссылаясь на то, что требование о созыве съезда подписали в основном хозяйственные руководители. Но все это было неправда. На самом деле события развивались следующим образом.

На одном из заседаний сессии Верховного Совета РСФСР выступила С.П. Горячева и зачитала «Заявление шести», как его потом окрестили. История его появления мне неизвестна, потому что оно было тогда для нас, членов фракции «Коммунисты России», таким же неожиданным, как и для всех. Сейчас думаю, что недееспособность РКП заставила пойти заинтересованных лиц таким путем, поскольку начинать атаку через нашу фракцию было бесперспективно. Поэтому нас и не поставили в известность заранее. Возможно, причина была в другом, не могу сказать. Но мы не были оповещены о готовящейся акции заранее.

В перерыве того заседания собрались, как обычно, в курилке и обменивались мнениями, что бы это значило и как все это понимать. Но в перерыве так ни до чего и не додумались, решили собраться вечером и все толком обсудить. На заседание в тот день пришел секретарь ЦК КПСС Олег Семенович Шенин. Он был оживлен, я бы сказал, возбужден. В перерыве пошел с нами, пытался разговорить, спрашивал у каждого его мнение, а вечером пришел тоже, более того, вел собрание.

Собирались мы обычно в 206-й комнате в помещении ЦК РКП. Это был своего рода штаб, откуда «руководили» действиями коммунистов-депутатов. Вот и на сей раз пришли мы туда. Олег Семенович сразу взял бразды правления в свои руки и стал объяснять нам ситуацию.

В его интерпретации ситуация была очень сложной, поскольку «так называемые демократы» рвутся к власти, народ ими недоволен, и вот именно сейчас представляется возможность изменить руководство Верховным Советом России и вернуть все на круги своя.

Очевидно было, что речь идет о смещении Ельцина и нам, коммунистам России, отводится в этом решающая роль. Да и на кого же еще можно было делать ставку, если именно ЦК РКП основной своей задачей с самого начала считал борьбу с Ельциным и «так называемыми демократами»!

Надо отдать должное нашим депутатам-коммунистам — в тот вечер Олег Семенович поддержки не получил. Первый, кто ему возразил, был первый секретарь Калининградского обкома партии Семенов. Основания для возражений у него были. Как раз накануне Ельцин приезжал в Калининград, встречался с людьми и на всех встречах получил полное одобрение и своей деятельности, и своим планам. Поддержка была мощная, и говорить на этом фоне, что народ демократами недоволен, было, по крайней мере, неразумно. Обо всем этом Семенов сказал.

Я тогда же не выдержал и попытался объяснить, что затевать подобную авантюру — это рисковать партией, по меньшей мере. У меня были данные наших социологических исследований, проведенных в Волгограде буквально перед моим отъездом в Москву. В глазах общественного мнения авторитет Ельцина был очень высок, и не видеть этого мог только слепой. Кроме того, я полагал, что сама постановка такого вопроса на съезде, какое бы решение он ни получил — останется Ельцин или уйдет, — взбудоражит людей, придаст дополнительную нестабильность обстановке, которая и так оставляет желать лучшего. Нам надо попробовать работать вместе, а не отталкивать друг друга локтями от высоких кресел.

Совещание закончилось ничем, однако на этом дело не завершилось. Буквально через несколько дней в кабинете Ильина состоялось более узкое совещание. Там было всего человек семь-восемь, только первые секретари обкомов — члены Верховного Совета. Вызвали нас туда к 15 часам, ушли мы почти в девять вечера. Вопрос был один — начать сбор подписей с требованием созыва внеочередного съезда. Нажим был сильный, особенно старался Соколов, который не уставал повторять, что, если мы не проведем эту акцию сейчас, нам уже никогда не удастся ее осуществить. Мы против этого возражали. Опять ушли, ничего не решив.

Тогда еще через несколько дней последовал вызов к Шенину. Когда я пришел, то увидел не только тех же секретарей обкомов, но и других членов Верховного Совета. Вел совещание Олег Семенович. Всем своим поведением он давал понять, что в том, о чем он говорит, не только его инициатива. Есть и определенный нажим сверху. Впоследствии, уже 22 августа 91-го года Валентин Александрович Купцов сказал, что тогда действительно было указание Горбачева провести такую работу. Тогда же было ясно, что если Горбачев и не давал прямого указания, то без его ведома все равно такие вещи не делались бы.

Не все в этот день поддержали идею созыва внеочередного съезда. Сомневался в этом Бабурин, сомневался Чайковский, сомневался и я. Но большая часть присутствующих, осознав, что санкция сверху дана, идею поддержала. Шенин еще раз подчеркнул, что время не терпит и мы должны поддержать заявление шестерых, а то оно повиснет в воздухе… Потребовал от нас активных действий. На этом и расстались.

Было это в последний день работы сессии, я уехал домой и через короткое время получил телефонное указание из ЦК РКП прислать телеграммы в Верховный Совет России и в ЦК с поддержкой требования о созыве внеочередного съезда. Поскольку большинством голосов на том собрании решение было принято, оно приобретало ранг партийного решения, обязательного для выполнения. Телеграмму я отправил.

И вот в этом, пожалуй, одно из самых больных противоречий не только для меня, но и для других освобожденных партийных работников — противоречие между собственными убеждениями и требованиями партийной дисциплины. Как правило, последние брали верх. Хотя в то время, когда было уже видно, что партия недееспособна, что приближается конец, можно было бы отдать предпочтение убеждениям. Но, с другой стороны, предавать интересы обреченной партии, даже если ты их не разделяешь, как-то безнравственно.

В Москве обстановка накануне съезда была напряженной, даже взрывоопасной. В разных местах проходили стихийные митинги, люди требовали осудить коммунистов, отстоять Ельцина. Как я и говорил когда-то на заседании у Шенина, только сама идея созыва внеочередного съезда вызвала дестабилизацию.

Люди выражали свое отношение в самых резких формах. У нашего Белого дома постоянно стояли пикеты, лозунги — самые оскорбительные. «Врагов», как правило, знали в лицо и бранили отчаянно. Остальных разделяли по принципу — пришел пешком, прибыл на автобусе или приехал в черной машине с цэковскими номерами. Последним тоже доставалось. Такая же ситуация была у гостиницы «Россия», где жили депутаты. Пройти через эту негодующую толпу к Кремлю было трудно. Некоторых хватали за руки, в других просто плевали. Нервно-психическое напряжение нарастало. Мы ведь еще только учимся демократии, а с детства-то усвоили, что «булыжник — орудие пролетариата»!

У кого-то из депутатов возникла мысль обратиться к Ельцину и Силаеву с просьбой навести порядок и как-то нас всех обезопасить и от оскорблений, и от возможных столкновений. Ответа не последовало. Да и кто же будет выступать против тех, кто тебя поддерживает! Тогда кто-то предложил обратиться прямо к Горбачеву с такой же просьбой. Хотели, в общем-то, одного: установить милицейское оцепление на пути следования депутатов от «России» до Кремля.

Как я теперь понимаю, это был прекрасный повод, просто замечательный повод для генеральной репетиции августа 91-го. Даже если бы организаторы путча задумали такую репетицию, им трудно было бы подобрать подходящие обстоятельства. А это обращение к президенту было просто находкой. Интересно, что оно не было специально инспирировано. Если бы кто-то специально пытался спровоцировать подобную акцию, мы, скорей всего, насторожились бы и на это не пошли. В том-то и дело, что это была просьба о защите усталых, задерганных людей, которые тоже чувствуют, что могут сорваться, но пытаются все же действовать конституционными способами. Нам катастрофически не хватило элементарной политической сообразительности.

Прозрение наступило в день открытия съезда. На улицах стояли войска. Их было много, очень много. И хотя солдаты были не вооружены, это все равно было страшно. Колонна БТРов, пустое пространство с одной стороны, бушующая толпа — с другой. Когда 20 августа 91-го года я прилетел в Москву, я увидел ту же картину. По-моему, войска стояли на тех же самых местах, что и тогда, только время года было другое, да еще оружие… В августе оружие уже было.

Конечно, съезд начался не с повестки дня. Он начался с возмущения. Последовало обращение к президенту. Все ждали его реакции. Но на следующий день войска еще оставались. Милиция и солдаты рассеяли демонстрантов. Митинг все равно состоялся на Пушкинской площади. На другой день войска из Москвы вывели. Я не знаю, как расценили репетицию те, кто ее организовывал. Видимо, как удачную, если решились на повтор. Но тогда они были столь же слепы, сколь и бездарны. Ведь закончилось все это вполне определенно — полным поражением «Коммунистов России» на съезде. Я уверен, что, сопоставив все эти события, опытный политик никогда не решился бы на попытку переворота. Ведь результат тоже был уже фактически отрепетирован.

А случилось это хотя и в ситуации большого нервного напряжения, но довольно просто. На съезде, как обычно, борьба сначала шла за право на микрофон. Делегации выделяли своих представителей, которые терпеливо ждали, когда рано утром откроются двери зала, и стремительно мчались к микрофонам занимать очередь для тех депутатов, которые собирались выступить. Иногда у этих самых микрофонов происходили настоящие стычки. Можно было только удивляться, что не дошло тогда до рукопашной — ни на улицах, ни в зале. Эти сцены очень портили настроение. Я с грустью думал, что, разумеется, партия уже не может хоть как-то руководить обстановкой, но и ее оппоненты явно еще не могут. Сумеют ли в будущем? Дай бог.

Ситуация нагнеталась тем, что по всей стране шли забастовки шахтеров. Этот вопрос постоянно возникал и вызывал новый всплеск противостояния.

После доклада, когда был внесен на рассмотрение проект Постановления о ситуации в России, началось обсуждение поправок. Больше всего, около 200 поправок, внесла фракция «Коммунисты России». Надо сказать, что в этом направлении ЦК поработало хорошо. Была создана большая группа консультантов, квалифицированных специалистов, ученых. Они тщательно подготовили каждую поправку, но все это было уже зря. Какими бы серьезными и аргументированными эти поправки ни были, они пройти уже не могли, потому что выдвигали их коммунисты. И в этом я вижу еще одно подтверждение мысли: что бы ни предпринимала умирающая партия — плохие шаги или хорошие, — любой шаг в этой ситуации только ускоряет ее гибель.

В конце работы съезда, например, был сделан политический ход, достойный, на мой взгляд, уважения, но и он только усугубил ситуацию. Это произошло, когда голосовалась одна из самых щекотливых поправок, в случае принятия которой выражалось фактическое недоверие Ельцину. К этому моменту стало ясно, что она не пройдет, как не прошли все остальные наши поправки. И если бы она провалилась при голосовании, это означало бы не что иное, как открытое объявление о поражении «Коммунистов России». Самое разумное было ее снять. Но, обсуждая тактику борьбы на этот день, мы накануне совершенно упустили из виду этот вариант. Поэтому, когда перед голосованием неожиданно попросил слово Полозков и ему предоставили вне очереди микрофон на трибуне, зал замер в ожидании, что же последует. Иван Кузьмич сказал о том, что, учитывая настроения большей части депутатов, он предлагает эту поправку снять. Это был верный и достаточно смелый для Полозкова ход. Правда, внешняя скомканность его выступления, извиняющийся тон ясно показывали, что это вынужденный экспромт. Поправка была снята, и ожидаемый позор при голосовании не состоялся. Хотя всем сразу стало ясно, что Полозков пошел на это именно для того, чтобы избежать результатов голосования.

Но самое интересное началось после заседания съезда, когда наша фракция собралась на вечернее свое собрание в ту же 206-ю комнату. Как обычно, присутствовал Шенин, который постоянно держал в поле зрения все наши разговоры. Пришел Полозков — и что тут началось! Многие в резкой форме стали бросать ему обвинения в том, что он всех нас предал, что без согласования с руководством фракции принял необдуманное решение, что сорвал выполнение главной цели, и так далее, и тому подобное.

Это был, пожалуй, единственный раз, когда я от чистого сердца выступил в защиту Ивана Кузьмича. Пробовал разъяснить, что другого варианта просто не было, что мы, в традициях нашей партийной твердолобости и прямолинейности, пытаемся все решать напролом, не желаем учиться тактике политической борьбы, что мы еще накануне должны были поручить своему первому секретарю сделать то, что он сделал по собственной инициативе. Конечно, говорить о таком решении следовало другими словами и другим тоном, чтобы люди видели, что мы серьезные политические деятели, а не заговорщики. Но что делать, если серьезными политическими деятелями мы на самом деле не были. Правда, заговорщиками тоже. Единственный, кто меня тогда поддержал, — это Николай Сергеевич Столяров, председатель Центральной Контрольной Комиссии КП РСФСР, а ныне заместитель председателя КГБ СССР. Полозков как-то жалко оправдывался, в общем, некрасиво все это было.

После этого события развивались быстро. Группа «Коммунисты России» была полностью деморализована, в ней начался разлад. Резолюция о необходимости введения президентского поста в России была принята без особого труда, и была определена конкретная дата выборов — 12 июня. Таким образом, фракция «Коммунисты России», затевая съезд и намереваясь свергнуть Ельцина, только ускорила президентские выборы, результат которых тоже был фактически предрешен.

В этот последний год существования РКП меня не покидало ощущение, что партия буквально бьется в конвульсиях. Периоды затишья в работе сменялись лихорадочным всплеском очередной инициативы, после которой наступал неизбежный очередной провал. Мне кажется, те, кто старался вернуть партии ее былое величие, прибегали к своеобразному способу психологической защиты — жили не в реальном, а в выдуманном мире. Так же, как тогда Шенин убеждал нас, что народ недоволен демократами и Ельциным, так же стали убеждать нас накануне выборов Президента России, что у Ельцина мало шансов занять этот пост. Все это было настолько нелепо, что кроме как защитной психологической реакцией на происходящее не назовешь.

Подготовка к выборам президента сначала шла по старым партийным схемам. Вызвал нас в ЦК Полозков и объявил, что по предложению группы секретарей обкомов Сибири рекомендовать будем Николая Ивановича Рыжкова. Они уже обратились к нему с соответствующей просьбой, и он дал согласие. Потом пришел и сам Николай Иванович. Рассказал, что готов участвовать в борьбе ради спасения России, что чувствует себя хорошо и в состоянии вынести тяжелую предвыборную кампанию.

Я слушал его и вспоминал свое выступление на I Съезде народных депутатов России. Мы тогда все были полны оптимизма, и мое выступление содержало в основном предложения по выполнению наказов избирателей. И вот, когда уже в конце выступления я сказал, что считаю необходимым введение в России поста президента, то, посмотрев в гостевую ложу, случайно встретился взглядом с сидевшим там Николаем Ивановичем, тогдашним премьером Союза. Рыжков поморщился и покачал головой. Сейчас он согласился выдвинуть свою кандидатуру на этот так не понравившийся ему год назад пост. Хотя бы по этому можно было судить, в какую сторону движется история. Но тогда пришлось бы идти дальше и предсказать Николаю Ивановичу поражение на выборах. Но этого никто делать не собирался, да и вообще вопрос о направлении исторического развития мало кого интересовал. Мы ведь привыкли, что история движется туда, куда нам надо. И тогда многие первые секретари обкомов с воодушевлением говорили о том, что Николаю Ивановичу можно уверенно бороться за высокий пост, что люди его поддержат, что народ ждет именно такого президента. В общем, создавалось впечатление, что судьба президентского поста предрешена. Опять начинался самообман, опять запрограммированное поражение.

Я уже этим самообманом заниматься не мог, встал и честно предупредил, что мнение людей не так однозначно, как об этом говорят присутствующие. Так, по данным наших исследований в Волгограде, Николая Ивановича поддерживают 10 процентов избирателей, тогда как за Ельцина собираются голосовать больше половины. В ответ мне объяснили, что опрос в Волгограде еще мало что значит, что надо работать, и тогда претендент, имевший в начале предвыборной кампании 12–15 процентов голосов, вполне может победить на выборах.

И мы работали, старались поднять рейтинг Николая Ивановича, но он получил на выборах в нашей области немногим более 12 процентов голосов. Может, плохо старались? Действительно, большого рвения в агитации за Рыжкова ни я, ни мои товарищи не проявляли. Но и влияние наше на массовое сознание в то время уже так упало, что самая активная пропаганда могла дать только противоположный результат. Выборы президента партия проиграла. Очередная конвульсия закончилась очередным провалом.

Практически уже во время предвыборной кампании стало ясно, что партия как политическая сила почти никакого влияния на людей не имеет. Не знаю, почему мы и после выборов Президента России еще продолжали собираться на свои пленумы и совещания. Может быть, правы те, кто считает, что последним в жизни КПСС должен был стать апрельский Пленум 1991 года? Ведь именно тогда со всей очевидностью обнаружились различные течения в партии, которые примирить было уже невозможно. Именно тогда проявилась в крайне резкой форме оппозиция определенной части коммунистов своему Генеральному секретарю. Какая партия может считать себя целостной политической организацией при таких внутренних конфликтах!

Пленум тот начался с больного вопроса — с доклада премьера Павлова о положении в стране и путях выхода из кризиса. Но программа эта уже мало кого интересовала. Наверное, ясно было, что она, как и все предыдущие, останется только программой. Всех занимали, как обычно в кризисной ситуации, два вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?».

Поразило то, что на эти вопросы пытались найти ответы в традициях доброго старого времени, когда существовал один метод — в случае провалов в хозяйственной жизни, в социальной сфере, где бы то ни было для исправления положения меняли руководителя. Он один был виноват во всем, он один и отвечал. Тот же подход явно прослеживался и на этом Пленуме, хотя время было уже совсем другое. Это, как мне кажется, еще раз показало, что перестроиться партия неспособна.

На Пленуме речь шла не столько о путях выхода из кризиса, сколько о деятельности Генерального секретаря. Практически в каждом выступлении звучали упреки, угрозы в его адрес. Тон задал первый секретарь компартии Украины Гуренко. Он прямо заявил, что считает необходимым законодательно закрепить статус правящей партии. Таким образом, процесс расслоения, распада партии шел не только во вновь образованной РКП, но и в других республиканских партийных организациях. Последующие выступления это ярко продемонстрировали.

Очень жестким было выступление первого секретаря МГК КПСС товарища Прокофьева. Он заявил, что подписался бы под каждым словом Гуренко, и призвал к принятию самых неотложных мер по стабилизации положения в народном хозяйстве, вплоть до мер чрезвычайных. Таким образом, слово было сказано, причем сказано не где-нибудь, а на Пленуме ЦК.

Само начало этого мероприятия так мне не понравилось, что я вышел выступать одним из первых, после Гуренко, Прокофьева, еще двух или трех человек.

Сказал о том, что мы — партия президента и всю свою работу должны строить в двух направлениях — внешнем, то есть поддерживать линию Президента, и внутреннем, то есть по возможности помогать ему, корректировать его действия. И вообще время программ прошло безвозвратно, надо просто работать и работать, иначе толку не будет.

Разумеется, были люди, которые думали так же, как и я. Запомнилось выступление Назарбаева, который четко и ясно сказал о необходимости компромиссов, критиковал тех, кто так или иначе требовал чрезвычайного положения в стране.

Уже потом, когда, вернувшись с Пленума ЦК, я подвергся критике своих товарищей по партии, которые посчитали мое выступление «данью демократам», неожиданно получил поддержку от Отто Лациса, который в своей статье в «Известиях» назвал мое выступление на Пленуме самым разумным. Наличие единомышленников радовало, но их было до обидного мало. А каково было на этом Пленуме Горбачеву? Интересно, что он думал о той партии, генеральным секретарем которой был?

Это стало ясно, когда после выступления первого секретаря Тюменского обкома партии Зайцева, потребовавшего отставки Горбачева, Михаил Сергеевич встал и сказал, что он не может работать в такой обстановке, что он подает в отставку. Это всех отрезвило, вопрос об отставке решать не стали, Пленум кончился в напряжении. По-моему, все понимали, что, хотя кардинальные решения не приняты, что-то непоправимое произошло.

Я часто думаю: что было бы, если бы Горбачев настоял на своей отставке? Какое непримиримое противостояние обнаружилось бы в партии, как бы бросились друг на друга те, кто еще недавно считался «товарищами по партии»! Партия уже не существовала, оставались ее структуры, имущество, должности. Но конец мог быть тихим и спокойным, а мог быть бурным и мучительным. Если бы произошел формальный, вернее, официальный раскол на том Пленуме, мучительного конца избежать бы не удалось. А так он получился относительно спокойным. Если не считать путча.

Я думаю, что во многом приостановление деятельности РКП, а потом фактический роспуск КПСС под предлогом участия руководства партии в путче были несправедливы. Партия как таковая в путче не участвовала и ему не способствовала. И потому что партия — это не руководство, это рядовые члены. И потому что партия была совершенно не способна даже на то, чтобы решить свои внутренние дела, не то чтобы организовать путч.

Но, с другой стороны, это во многом было актом милосердия — конец был быстрым. Впрочем, действительно ли это конец?

Источник: Анипкин А.М. Заговор обреченных // Я был последним Первым. Волгоград: Ведо, 1991. С. 63–78.