«Взаимно искажая отраженья» – 2: Эрнст-Роберт Курциус и Анри Массис

От редакции: Продолжение личного проекта историка В.Э. Молодякова на Gefter.ru.

«Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья», — написал в конце жизни Георгий Иванов. Эти слова идеально описывают ситуацию, о которой я хочу рассказать, а именно о критике французскими националистами того, что писали о Франции и Германии франкофилы веймарской эпохи, остававшиеся при этом немцами.

В полемике с автором «Бога во Франции» Фридрихом Зибургом Анри Массис и Бернар Грассе не раз вспоминали Эрнста-Роберта Курциуса (1886–1956), признанного в Германии знатока французской культуры и франкофила, первого «хорошего немца», которого философ Поль Дежарден в 1922 году пригласил на знаменитые «декадники» в Понтиньи.

Курциус был известен как знаток средневековой латинской литературы, которую считал проявлением европейского культурного единства, и как истолкователь современной Франции, ценивший Жида, Пруста, Роллана, Клоделя и написавший книгу о Барресе. Неудивительно, что именно ему заказали книгу о французской цивилизации, предназначенную для широкого читателя и использования в школьном и университетском образовании. В 1931 году Грассе выпустил ее (и годом позже переиздал) под заглавием «Эссе о Франции» в переводе публициста Жака Бенуа-Мешена, сторонника сближения с Германией.

Отметив в предисловии к французскому изданию свою «нелюбовь к обобщениям» (CEF, 11), Курциус именно обобщал, а не просто делился личными впечатлениями, как Фридрих Зибург в «Боге во Франции».

Сквозная тема книги — «французское понятие цивилизации» (заглавие первой главы) и разница в понимании немцами и французами таких вещей, как цивилизация, культура и история.

Титульный лист французского издания книги Эрнста-Роберта Курциуса «Эссе о Франции» (1932)

Писавший для немцев, а не для французов, Курциус сразу объяснил, почему французы отождествляют себя с цивилизацией, а немцев считают варварами:

«В Германии понятия о национальном и всеобщем противопоставлены друг другу, во Франции они едины. <…> Претензии на всеобщность преобразовались в национальную идею. <…> Во Франции понятия о нации и о цивилизации полностью совпадают, так что между ними невозможно провести различие. <…> Поскольку Франция отождествляет себя с понятием цивилизации, она никогда не говорит о “французской цивилизации”, но лишь просто о цивилизации. Так французское национальное самосознание возвышает себя до всеобщности. <…> Тесная связь национального чувства и понятия цивилизации объясняет, почему Франция всегда видела себя во главе цивилизованных народов» (CEF, 26–27, 51–54).

Моррас и Массис могли бы согласиться с этим. «Заметим, однако, — продолжал Курциус, — что сегодня просвещенные люди во Франции отказались от старого представления о ней как о маяке, освещающем путь всему человечеству. В общественном сознании оно, конечно, еще бытует, в очень упрощенном виде, но среди интеллектуальной элиты его разделяют разве что крайне правые. Я говорю прежде всего об Анри Массисе, который видит во Франции крепость западного духа, противостоящую Германии, России и Азии» (CEF, 54).

«Защиту Запада» Курциус — ровесник Массиса, протестант и уроженец Эльзаса — получил от автора, сразу прочитал и написал ему 8 апреля 1927 года:

«Я не католик, как вы, но отстаиваю свое право быть христианином. Я не латининян, как вы, но отстаиваю свое право быть западным человеком и по-своему служить делу Запада. Сводить дело Запада к католицизму и латинству представляется мне политически ошибочным. Трудно не любить большевиков сильнее, чем я, но неужели вы не чувствуете, как обезоруживаете нас, разделяя Запад и “германство”? <…> Разве мы защищаем не один и тот же гуманизм? Неужели вы заинтересованы в том, чтобы толкать нас на Восток, в сторону России, Азии, варварства?» [1].

В чем, согласно Курциусу, принципиальная разница между французами и немцами?

«Даже при отказе от мысли о духовном превосходстве представления французов принципиально отличаются от наших. Французский дух привержен идее о том, что человеческая натура везде и всегда по сути одинакова. Он верит в существование всеобщих норм, одной из которых является цивилизация. <…> Для француза человек есть прежде всего существо разумное. Рационализм картезианского происхождения и сегодня является одной из самых живых составных частей французского понятия цивилизации» (CEF, 55).

В быту все выглядит по-другому. «Немец, привыкший к объективности и порядку, часто сетует на отсутствие во Франции и того, и другого, — отметил Курциус на первых же страницах. — Он полагает, что и французы должны страдать от этого. Поскольку этого не происходит, у немца появляется другая причина для изумления, если не раздражения. Француз знает, что в конце концов “несмотря ни на что” все будет хорошо, что дело решится “вопреки всему”. Он предпочитает не волноваться по поводу “несмотря ни на что” и “вопреки всему”, нежели навязывать дисциплину и порядок, которым природные склонности его соотечественников не покорятся никогда» (CEF, 15–16).

Инскрипт переводчика Жака Бенуа-Мешена прозаику Анри Беро на авантитуле французского издания книги «Эссе о Франции». Собрание В.Э. Молодякова

Как совместить «картезианский рационализм» мысли и беспорядок в повседневной жизни? Моррас объяснял это отсутствием монархии, лишившим Францию многих преимуществ перед «тевтонским иррационализмом». Курциус постарался проявить объективность, а не оценивать по принципу «лучше – хуже» или «выше – ниже».

«Для нас идеальным символом культуры является творческая деятельность духа, для французов — сохранение и передача наследства. Для нас в культуре действует закон замещения: она кажется нам последовательностью построений духа, каждое из которых занимает место предыдущего. Француз не приемлет такое понимание истории, видя в нем лишь прерывность и непоследовательность. Для него цивилизация в своем развитии включает все богатства, накопленные в прошлом. <…> Француз гораздо сильнее, чем мы, живет среди воспоминаний прошлого. Мы видим в прошлом историю становления, француз — бытование традиции. <…> Категории его исторического мышления — продолжение, а не развитие. <…> Культ мертвых — одна из сущностных черт французской духовности» (CEF, 62, 310–312).

В чем коренная причина этих различий? Как и многие, Курциус обратился к истокам: «История Германии начинается с бунта против Рима, история Франции — с подчинения Риму» (CEF, 114) — заметим, еще не христианскому.

В Галльской войне кельтское племя арвернов во главе с Верцингеторигом сопротивлялось Юлию Цезарю, но потерпело поражение. В 1867 году Наполеон III приказал установить памятник галльскому вождю у Алезии — места его последней битвы. Многие французы видели в Верцингеториге национального героя, но, как заметил Курциус, «его поражение означало уничтожение коренного галльского народа. История Франции началась с “романизации”, с потери независимости и исчезновения оригинальной культуры. <…> Римская цивилизация и политика были всеобщими силами большей ценности и масштаба. Галлия сделала их своими, приняв романизацию. <…> Латинский язык, литературу, просвещение, ораторское и драматическое искусство, понятие о государстве и религиозные представления — все это Галлия получила от завоевателей. Обращение в римский католицизм стало второй “романизацией” и означало новый духовный разрыв с германскими варварами. <…> Она обязана своей цивилизацией римскому завоеванию. Ему же она должна быть благодарна за спасение от варваров. Если бы Галлия не романизировалась, она была бы германизирована» (CEF, 115–116).

Обложка книги Анри Массиса «Споры» (1934)

Автор попал в больное место национального и исторического сознания — в спор о том, кого с бóльшим основанием следует считать прародителями французской цивилизации: галлов кельтского происхождения, галло-романов (романизированных галлов) или франков германского происхождения? По важности его можно сравнить со спором о норманской теории происхождения русского государства. Во второй половине XIX века галльскую теорию укрепили труды выдающегося историка Нюма-Дени Фюстель де Куланжа. Монархическое движение Action française посмертно занесло ученого в свои «святцы» как патриота, торжественно отметив в 1905 году его 75-летие под аккомпанимент бурной дискуссии в прессе.

Сторонник галло-романской теории, Моррас не противопоставлял галлов римлянам. «Если верно, что мы происходим от воинов Верцингеторига, то и кровь легионеров более не чужда нам. Кто осмелится сказать, что в 80 году до н.э. Франция уже существовала и что все семена будущей Франции были посеяны в галльскую землю? Но кто осмелится обоснованно утверждать, что в 420 году н.э., в год вторжения франков, наш национальный характер еще не сложился в общих чертах и что в них не видна современная Франция? Иными словами, Франция существовала до франков, но не существовала до римского вторжения. Чтобы понять и определить французский тип, надо исходить из галло-романского типа, формировавшегося на протяжении пяти веков и впитавшего основательно переработанные варварские элменты. <…> Несравненный героизм галльского вождя, политический и военный гений Юлия Цезаря стали основой нашего народа. Вся французская политика во все времена заключалась в том, чтобы как можно теснее сближать и сочетать их» [2].

Римское завоевание привело Курциуса к выводу о «вторичном характере французской цивилизации» (CEF, 300), который вряд ли понравился французским читателям, особенно в такой форме: «Романизированные галлы получили полностью сформировавшуюся и определившуюся культуру, поэтому их цивилизация сохранила “вторичный”, “производный” характер. Но не следует забывать, что сама римская цивилизация была культурой вторичного типа, возникшей в результате принятия умственного мира Греции и его приспособления к италийским народам. Таким образом, французская культура вторична по отношению к вторичной» (CEF, 301).

Инскрипт автора прозаику Пьеру Лагарду на авантитуле книги «Споры». Собрание В.Э. Молодякова

Несмотря на это, «Эссе о Франции» приняли хорошо. Критик Андрэ Левинсон — он же Андрей Яковлевич Левинсон из круга «Аполлона» и друг Гумилева — назвал Курциуса «единственным (немецким. — В.М.) писателем, который видит во Франции личность, живое и гармоничное единство», а книгу «великолепным по ясности и эрудиции очерком французской цивилизации» [3].

Признав, что «автор одушевлен искренним желанием согласия между Францией и Германией» (HMD, 191), Массис посвятил бóльшую часть своего отклика (HMD, 191–205) пересказу его идей, почти не возмущаясь ими, но лишь указывая на различия. Однако, обратившись к статье Курциуса к столетию смерти Гёте, которого тот назвал не просто «классиком», но «немецким и протестантским классиком», сделал неутешительный вывод:

«Немецкая наука, немецкая мораль, немецкий класицизм, все пропитано индивидуалистическими представлениями. Немец и не-немец — вот норма, о которую все разбивается. Мы находим ее в целости и сохранности у Курциуса, несмотря на все усилия понять нас. И не без грусти замечаем, что его попытка обречена на бесплодие и беспомощность. Если даже исполненные самых лучших намерений писатели по ту сторону Рейна отрывают Гёте от человеческого общества, чтобы сохранить его для Германии и протестантизма и затем вернуть миру как германского классика, — и если Курциус таким образом рассчитывать потрудиться на благо духовного единства, навсегда оставим надежду на обретение единого языка и обеспечение мира во всем мире» (HMD, 204–205).

«Говоря прямо», диалог возможен только на наших условиях. А Германия в 1933 году решительно выставила свои.

 

Сокращения

CEF — Ernst-Robert Curtius. Essai sur la France. P.: Bernard Grasset, 1932.

HMD — Henri Massis. Débats. I. P.: Plon, 1934.

 

Примечания

1. Цит. по: Toda M. Henri Massis. Un témoin de la droite intellectuelle. P., 1987. P. 268–269.

2. Devant l’Allemagne éternelle. Gaulois, Germains, Latins. Chronique d’une Résistance. P., 1937. Р. 30, 49.

3. Цит. по: Dioudonnat P.-M. “Je suis partout”, 1930–1944. Les maurrasiens devant la tentation fasciste. P., 1973. P. 47.