Гости из прошлого: новые украинские исследования «политики памяти»

На сегодняшний день в Украине есть две «политики памяти». Одна — которая у всех на устах, и это часть новейшей политической истории. Ее последовательно, агрессивно и не всегда грамотно проводит Институт национальной памяти. Другая — академическая дисциплина, о которой знают гораздо меньше. Именно ею — без громких медийных скандалов, но с тем же упорством и с той же последовательностью — занимаются украинские историки. По большому счету, «политика памяти», memory culture, в последние годы сделалась средоточием научных интересов, и центр украинского гуманитарного знания в какой-то момент переместился с медиевистики, с «Козаччины и Гетьманщины», на новейшую историю — ХХ и XXI века. Украинских гуманитариев сегодня занимает даже не столько прошлое, но «длинная тень прошлого», не история, но «историческая политика» и сформированное такой политикой символическое пространство. Теоретические предпосылки — французская и немецкая культурантропология, lieux de memoire («места памяти») Пьера Нора, труды по «исторической памяти» Рейнхарда Козеллека, Яна и Алейды Ассманов, а кроме того, достаточно давние, но вновь востребованные в современной антропологии исследования Мориса Хальбвакса и его определение памяти как некоего социального конструкта, обусловленного (ограниченного) теми или иными общественными институциями. При этом «чем уже круг», чем теснее отношения внутри некоей группы, тем более проявлена эта обусловленность, тем более ощутимы «рамки памяти». Это объясняет известную «локализацию» исследований, интерес к малым городам и реальным процессам, происходящим в городских общинах. Но, так или иначе, перед нами постмодерная история — не столько описание прошлого, но описание и анализ некоего представления о прошлом, попытка понять, как такие представления формируются, а в нашем случае, как мы увидим, это зачастую «полевое исследование», работа не с архивами даже, но со вчерашними газетами и с очевидцами событий.

«Гефтер» уже писал о вышедшей несколько лет назад книге Олександра Гриценко «Память местного производства» (Пам’ять місцевого виробництва. К.І.С., 2014), где речь шла о трансформациях символического пространства малых городов Центральной Украины. В заключительной главе той книги Гриценко анализировал культурную политику двух украинских президентов — Л. Кучмы и В. Ющенко. Три года спустя вышла новая книга этого автора — «Президенты и память» (Президенти і пам’ять. Політика пам’яті президентів України (1994–2014): підґрунтя, послання, реалізація, результати. К.І.С., 2017), огромный том в тысячу с лишним страниц с подробным анализом исторической политики двух десятилетий украинской независимости и соответственно трех президентов — Кучмы, Ющенко и Януковича. Это именно разбор реальной политики, то, что называется «работа с документами» — указами, постановлениями, отчетами об исполнении, газетными статьями все о том же исполнении — т.е. о проведенных мероприятиях, установленных и неустановленных памятниках, о восстановленных соборах и переименованных улицах. А также с журналистскими расследованиями о финансовых потоках и о том, что происходит с бюджетом «политики памяти».

Вслед за томом «реальной политики» то же киевское издательство «К.І.С.» выпустило еще одну книгу — «Каменный гость» Олександры Гайдай («Кам’яний гість. Ленін в Центральній Україні»). Эта работа была начата за несколько лет до «ленинопада» 2013–2014-го, однако написана уже по его следам: тот удивительный случай, когда настоящая история вмешивается в работу историка и меняет ее сюжет. Но мы, прежде всего, заметим характерную «локализацию»: как и в первой книге Гриценко, речь идет о Центральной Украине — не о Западе и не о Востоке, не о Галиции или Волыни, и не о Донбассе, а именно о т.н. «серой зоне», «Третьей Украине», т.е. о тех украинских областях, которые на политической карте не имеют определенной окраски и которые — по мысли другого украинского политолога Мыколы Рябчука — «неопределенные и неопределившиеся», «обреченные быть не субъектом, а объектом политической борьбы» между Западом и Востоком [1]. В этом есть логика: коль скоро «историческая память» зачастую понимается как одно из главных оснований культурной и политической самоидентификации, а историческая политика — как один из ее инструментов, внимание историков и политиков привлекает именно эта «непроявленная» Украина. И первым парадоксальным сюжетом в книжке Олександры Гайдай стал не пресловутый «ленинопад», скорее наоборот: исследовательница задается вопросом, почему эти памятники в таком рекордном количестве стояли на площадях больших и малых украинских городов более двух десятилетий после принятия Украиной независимости, соседствуя с вновь отстроенными церквями, с официальными институциями и символикой нового государства. Очевидный ответ: они как были, так и остались привычным советским официозом, их попросту не замечали. Привычка означала равнодушие, и это равнодушие распространялось не только на советские памятники, но на все пестрое и контрверсивное символическое пространство вокруг них.

Гайдай и Гриценко в своем анализе «реальной» украинской политики памяти отмечают еще одну ее особенность: исполнителями и промоуторами оказываются, с одной стороны, местные власти, чья позиция зачастую не совпадает с позицией власти центральной и чья «историческая политика», скажем так, ситуативна и небескорыстна, с другой — партии националистического толка, в первую очередь «Свобода». Для них символическая повестка и «войны памяти» — инструмент пиара, и Гриценко приводит забавную и поучительную историю о том, как нынешний глава Радикальной партии Олег Ляшко дважды «проводил газ» в родное село Ивана Франко Нагуевичи: дважды — за счет госбюджета, и дважды — врал, разумеется.

В целом, непоследовательность украинской исторической политики 1994–2014 годов, кроме всего прочего, объясняется — и в скрупулезном анализе Гриценко это со всей очевидностью продемонстрировано — не только отсутствием последовательной стратегической позиции у самого президента, подменой ее «реактивной» тактикой (как, например, у Кучмы и в большей степени — у Януковича), но неизменным внутриполитическим противостоянием: президента и премьера, президента и парламента, конфликтом интересов местных администраций и местных общин, что, возможно, не так уж плохо и отчасти свидетельствует о реальной демократии. Но лишь отчасти.

Гриценко проводит еще одну любопытную параллель — между украинской «войной памяти» и transitional justice («правосудием переходного периода») в постфранкистской Испании [2]. Украинские историки не без основания усматривают общие тенденции в кампаниях по «восстановлению исторической справедливости», которые начались в 1990-х годах в Испании с приходом к власти правых и затем в 2000-х — в Украине. В Испании речь шла о ревизии официальной политики «молчания и примирения», фактически провозглашенной пактом 1977 года (Законом об амнистии), уравнявшим в правах палачей и жертв. В Украине, как мы знаем, идет болезненный процесс все того же уравнения в правах жертв войны с обеих сторон, воинов СА и УПА. Характерно, что, когда Гриценко оценивает итоги исторической политики президента Ющенко (в отличие от Кучмы и Януковича, историческая политика Ющенко представляла собой некий последовательный нарратив), он выделяет несколько главных тем: прежде всего, это Голодомор и амнистия УПА. В первом случае цель была достигнута: за четыре года в Украине была создана мемориальная инфраструктура Голодомора, и эта трагическая страница украинской истории стала частью не только официального канона, но и реальной коллективной памяти. Это подтверждено социологическими опросами: за три года, с 2005-го по 2007-й, число украинцев, считающих Голодомор геноцидом, существенно увеличилось и составило большинство. Что же до амнистии УПА, здесь Ющенко не удалось переломить инерцию, и принципиальные изменения в общественном сознании произошли лишь в 2014–2015 годах. И вряд ли это заслуга Института национальной памяти.

Кажется, есть, как минимум, два момента, которые в принципе определяют эти сюжеты. Первый связан с формированием «коллективной» исторической памяти: она все же остается локальной, но когда речь заходит о «национальной памяти», главная роль принадлежит опять-таки «третьей Украине» — той, которая составляет большинство. Голодомор здесь никогда не уходил из памяти, он был частью семейной истории, и запущенная Ющенко широковещательная кампания привела к тому, что нечто глубоко спрятанное достали из домашних тайников, из «подвалов памяти», и поставили на видное место. История УПА осталась местной историей Галиции и Волыни, и понадобилось нечто большее, нежели указы президента, чтобы жители Черкасс и Полтавы признали, что борцы с советской оккупацией не чужие на их земле. И здесь укажем на одну концептуальную особенность книги Гриценко: «политика памяти» в его понимании — возможно, «социальный конструкт» (по Хальбваксу), но ни в коем случае не институциональный (в этом смысле Гриценко последовательно оппонирует другому украинскому историку — Г. Касьянову). Историческая память — не продукт некоего политического «инжиниринга» и не результат направленного действия политических элит. Она в самом деле соотносится с обустроенным символическим пространством и опосредованно рефлексирует его, но общество — собственно носители памяти — зачастую могут не замечать очередного «обустройства» (как это было с памятниками Ленина) и легко заменять одних навязанных героев другими. Олександра Гайдай неслучайно заканчивает свою книгу о «Каменном госте» напоминанием о пустых пьедесталах, которые ждут новых идолов.

Примечания

↑1. Рябчук М. Дві України: реальні межі, віртуальні війни. К., 2003. С. 23.

↑2. Это актуальная аналогия — см. также: Чума Б. Іспанська «війна за історію» // Україна модерна. 2012. № 19. С. 63–88.