Будет ли 2018 год таким же революционным, как 1968-й?

В октябре прошлого года группа уважаемых консервативных мыслителей со всего континента опубликовала манифест под названием «Европа, в которую мы сможем верить». Во многих отношениях этот продуманный, красиво написанный документ — риторическая смесь дискурса национально-освободительных движений из славных времен борьбы против колониального господства со старомодным путеводителем по музею.

У читателя этого манифеста возникает впечатление, что европейские консерваторы — противники империй (жалуются, что ЕС — это «империя денег и правил») и колониализма («эмиграция без ассимиляции — это колонизация»), а также защитники национального государства от неуважительного обращения со стороны проевропейских элит (которые, как они заявляют, «ослеплены тщеславными самодовольными планами утопического будущего»).

Как это ни покажется неправдоподобным, та нативистская революция, к которой они призывают, напоминает левацкие бунты 1968 года. Как и те, кто выходил на улицы тогда, эти интеллектуалы пытаются не просто победить на выборах, а изменить образ мысли и образ жизни людей. И в то же время их усилия направлены именно на то, чтобы покончить с наследием, которое 1968 год оставил в Европе.

Важнейшей движущей идеей 1968 года была идея «признания»: признание для того поколения означало, прежде всего, что люди, не имеющие политической власти, должны обладать такими же правами, как и те, кто ею обладают. Для нынешней нативистской революции ключевым словом является «уважение». В устах этих повстанцев XXI века оно значит следующее: тот факт, что все мы имеем равные права, не меняет того факта, что мы обладаем неодинаковой политической властью.

Если демонстранты в 1968 году были озабочены правами меньшинств — этнических, религиозных и сексуальных (одним из их лозунгов было «Мы все — меньшинства»), то сегодняшняя нативистская революция сражается за права большинства. Если в 1968 году требовалось, чтобы нации признали свои грехи (см. Канцлер ФРГ Вилли Брандт преклоняет колени перед памятником Восстанию в Варшавском гетто), то сегодня лидеры нативистов занимаются тем, что провозглашают божественную невинность своих наций (особенно позорная иллюстрация этого — недавно принятый в Польше закон, объявляющий преступлением любое упоминание о польском участии в Холокосте). Если поколение 1968 года воображало себя детьми убитых евреев, то нынешние нативистские лидеры предпочитают позиционировать себя как защитников государства Израиль.

Сегодня правопопулистские партии — это, прежде всего, партии культурные. Свое пребывание у власти они рассматривают как возможность сформировать национальную идентичность и выстроить исторический нарратив, как надо. Они не очень-то интересуются реформами налогообложения или системы социального обеспечения — для них гораздо важнее то, как общество относится к своему прошлому и как воспитываются дети. Дебаты об иммиграции — это, прежде всего, возможность определить, кто принадлежит и кто может принадлежать к национальному политическому сообществу.

Но в то время как в отдельных странах нативистская революция принимает форму борьбы между либералами и консерваторами, на уровне Европейского союза она воспринимается как конфликт между западом и востоком Европы. Точнее, это конфликт между двумя вариантами консерватизма.

Западноевропейский консерватизм учитывает итоги 1968 года. Отвергая то, что он считает эксцессами этой революции, он усвоил некоторые ее прогрессивные идеи, определившие облик Запада в последние полвека, — например, о свободе выражения и о праве на своеобразие. Так, в Западной Европе видные активисты и лидеры крайне правого толка могут быть открытыми геями, и никого это не изумляет.

В восточной версии консерватизм является более радикальной формой нативизма. Он отвергает современность в целом и расценивает культурные изменения последних десятилетий как попытку уничтожить национальные культуры обществ Центральной и Восточной Европы. Быть консерватором в Центральной Европе значит быть не только против эксцессов 1968 года, но и против любой формы космополитизма или разнообразия.

Лучше всех эту позицию выражает премьер-министр Венгрии Виктор Орбан. «Мы должны заявить, что мы не хотим быть разнообразными и не хотим быть смешанными, — сказал он в феврале этого года. — Мы не хотим, чтобы наш цвет, наши традиции и нашу национальную культуру смешивали с другими. Мы этого совершенно не хотим. Мы не хотим быть разнообразной страной. Мы хотим быть такими, какими мы стали 1100 лет назад здесь, в Среднедунайской низменности». (Замечательно, что венгерский премьер так живо помнит, какими были венгры 11 веков назад.)

Но его позиция ясно показывает разницу между пониманием консерватизма на востоке Европы и на западе. На западе консерваторы считают, что получить австрийский или германский паспорт недостаточно, чтобы стать австрийцем или немцем: надо принять и доминирующую культуру. На взгляд же г-на Орбана, вы не можете стать венгром, если вы не родились венгром.

И вот парадокс сегодняшней нативистской революции в Европе: в последние годы как Восточная, так и Западная Европа сдвинулись вправо, но вместо того чтобы способствовать единству Европы, этот сдвиг только увеличивает разрыв между двумя регионами.

Жители Западной Европы оспаривают достоинства разнообразия, однако при этом они живут в культурно разнообразных обществах, причем уже довольно давно. А жители Центральной и Восточной Европы живут в этнически однородных обществах и считают, что многообразие им по большому счету не грозит. Консерваторы в западной части Европы мечтают о континенте, где каждое общество будет таким, каково будет его большинство; на востоке же они мечтают об обществе без меньшинств и правительстве без оппозиции.

Таким образом, если консервативные политические лидеры, такие как г-н Орбан, который хотят вернуть свою страну на 1100 лет назад, и Себастьян Курц, новый 31-летний консервативный федеральный канцлер Австрии, сходятся во взглядах касательно контроля миграции или недоверия к традиционному консерватизму, они не являются естественными союзниками в том, что касается будущего ЕС.

Фактически их позиции различаются почти так же, как суть событий 1968 года в Западной Европе отличалась от сути происходившего в тот же год в Восточной: на западе речь шла о суверенитете личности. На востоке — о суверенитете нации.

Источник: The New York Times