Россия прошлого и будущего? Способ вернуться в мир

Материалы к круглому столу Gefter.ru на форуме «Пути России» (31 марта 2018 года).

1.

Я хочу поставить простой вопрос. Вопрос о пользе мышления Гефтера для жизни — сегодня, здесь — либо отсутствии пользы. Я готов и к тому, что ответ будет отрицательным. Гефтер прекрасен, но может оказаться бесполезен сегодня для нас. Он же сам говорил о себе: «Я человек из мира, которого нет».

Сегодня Гефтер узковат для многих и как историк. Подобно Василию Ключевскому, он видел русскую историю в лицах большей частью из пантеона освободительного движения XIX–XX веков. Почему, собственно, сегодня надо говорить о Герцене, в обход Леонтьева? Или о Ленине — в обход «Вех»? Герои русского освободительного движения, как и сам термин, принадлежат XIX веку. Почти одинаковым видели этот ряд Милюков, Бердяев, Керенский и Ленин. Это канонический ряд русской революции… Но ведь та провалилась?

Сам Гефтер говорит о «неостановленной революции» 1917 года как о беде, затянувшейся на весь век.

2.

Я уверен, что сегодня мы застряли в пробелах разумения предмета, о котором пыталась говорить с нами мысль Гефтера. Мы не можем подойти к нему и оттого не можем высказать ничего политически полезного ни России, ни миру. Гефтер предупреждал, что никому не удастся ускользнуть от невнятности выхода из Холодной войны в эрзац-понятия, вроде «рыночной демократии», «демократического капитализма» и «авторитаризма». И вот, пришло время невнятицы.

В политике особенно хорошо видно, как мы интеллектуально запутались. Мы потеряли либо разрушили предмет собственной актуальности и пытаемся заменить его цитатами, взятыми извне, — не подойдет то или это? Не подойдет ли теория гибридных режимов? внутреннего колониализма? отмщения Западу, что-то еще? Мой предмет — сама эта ситуация путаницы. Мы без актуального языка, и можно предположить, что нечто было упущено из виду 25 лет назад. Например, что-то сочли решенным просто в силу обстоятельств, но ведь обстоятельства не аргумент. И тут возникает призрак Гефтера, который упрямо тычет в некий непонятный предмет.

В теме нашего стола упомянуты такие гефтеровские категории, как «мир миров», «страна стран», «развитие различий». Это важные для Гефтера категории, их дóлжно исследовать. Но и это — Гефтеров лексикон. Отдельные слова из него почти невозможно вынести в актуальное поле. Тогда шептались: «Старик зарапортовался, — о чем он вообще твердит?» Сегодня видно, что уйти от русской проблемы не удалось. А ведь Гефтер предупреждал в 1992 году, когда это звучало почти анекдотично: если Россия не переведет свое внутреннее разнообразие в конструкцию государства, то «она взорвет мир». Это его слова. И вот сегодня мы уже герои в этом сценарии.

Я не могу здесь рассчитывать проработать то, что Михаил Яковлевич понимал под «миром миров». Там, внутри этого понятия, много чертей спрятано, надо было бы говорить про идею третьего пути, которую тогда разделял и Гавел, и про эксполярность Теодора Шанина. И утопия уходящего Ленина — модель СССР как фактически конфедерации суверенных земель.

3.

Мышление Гефтера непонятно вне его концепции исторического опыта. Опыт накапливается людьми, их культурой и сообществами в сопротивлении фактически сбывающейся истории. История, к счастью, не подвластна человеку. Но история и не мейнстрим неодолимой силы, поскольку состоит из отклонений и поправок, вносимых людьми в то, что кажется им ее ходом. Но правильно ли они понимают ее ход? Сегодня очевидно, что наше самопонимание девяностых годов в России (и не только в России) было неверно и в его триумфалистской версии, и в версии ресентимента «потерянной страны и ослабленной мощи».

Русская история по Гефтеру — череда великих судеб «русских горемык». Страшных судеб людей, которые погибали, передавая жалкий бесценный опыт через книги нескольких уцелевших.

Здесь ключевая русская тема. Здесь возникают структуры обходного преемства опыта властью, оттесняя возможность появления нормальных государственных структур. Но и опыт наследуется избирательно. Обсуждения великих русских книг интеллигенцией мало — язык этих обсуждений государственно неприложим, а задача государственного признания опыта все более и более насущна. Что тогда?

Гефтер надеялся на схождение, констелляцию российского эксперимента 1991 года с традицией русского освободительного опыта XIX–XX веков. Более того, он считал это единственным путем к рождению безопасной миролюбивой страны Россия (хотя даже против понятия страна применительно к своей драгоценной России Гефтер вероятно возражал бы). И не потому, что Гефтер был чудак-утопист, — он не видел иных оснований для такой новой государственности. Простое ее провозглашение и аккламация не производили на него впечатления. Он знал, что Беловежские соглашения 1991 года, не создав ни одного государства, образовали гигантскую выемку в мире, глобальную трудность.

4.

Есть путаница в понятии об имперских пережитках России. Под этим понимают некие внутренние, чуть ли не национальные психокомплексы русской культуры и элит. Но что если «имперское» применительно к России лишь указывает на присутствие глобального в государственной конструкции?

Российская империя по Петру I была назначена стать европейским культуртрегером северной Евразии. Еще Чаадаев выявил непрочность такой позиции — позиции развития по эталону, вечно остающемуся снаружи. И сам Чаадаев в «Апологии сумасшедшего» вскрыл инверсионность модели: «ученик мира» однажды захочет стать «всемирным учителем» — позиции оборачиваемы. Из догмы европейского эталона для России рано или поздно должен был вырваться мятежный русский проект — диктовать эталон Европе. Россия не желала овладевать миром, как Римская империя. Москва добивалась большего, нового эталона — чтобы он, будучи признан человечеством, давал основание править страной и строить власть под эту задачу.

Россия не могла — и по сей день не умеет — строить себя как не-глобальную государственность. Гефтер говорил, что вместо пустых наскоков на «пережитки имперского сознания» надо предлагать модели внутренней глобализации России — «мир у нас дома». Россия должна опережать мир в государственном признании и развитии своих внутренних различий.

5.

Nation building по Гефтеру. Тема принципа построения России долго казалась метафизической темой. С начала 1990-х мышление о России было заблокировано ложным образом мира, будто бы диктующего «единый путь всех цивилизованных наций». В тогдашнем толковании Россия якобы от «мира» отстала и теперь должна догонять. Мир при этом превращается в самодостаточный неразложимый эталон. Что тогда означает гефтеровский «мир миров»?

Гефтер предлагал помыслить Россию как страну стран, не упуская из виду концепт мира миров: эти реальности он мыслил связанными. И история обеих для него тесно сопряжена. Россия бы не возникла, не будь колоссального евразийского «пространства отсутствия» в XV–ХVII веках, когда она складывалась. Пространство отсутствия, говорил Гефтер, легко обернуть в пространство экспансии. При этом возникает экспансионистская власть, не знающая себе границ. Она использует население как блок сцепления, фрикционную передачу машины держания пространства. Русский для нее тот, кто держит и кем держат, — все прочие определения русскости только мешают и стираются унификацией, причем любым способом унифицирования. Гефтер отвергал и реформистскую унификацию России Гайдаром, в деталях описывая, к чему та ведет: к учреждению надменного Центра, легитимированного «правом» менять жизни миллионов людей по произволу. Разумеется, ради пользы самих этих людей, как иначе? Политически, однако, значимо лишь «право» в любой момент развернуть гигантскую Гиперборею РФ в любом из направлений.

Парадокс в том, что именно «капиталистические» реформы давали Центру бесспорный самодержавный мандат на унификацию России и безальтернативную власть. (Левые администрации перед лицом разнообразной страны вынуждены были бы пойти на сделки, договоренности и иную плодотворную непоследовательность.) Когда-то Блок говорил о том, что в пассажах западника Виссариона Белинского можно распознать тихий голос шефа жандармов Бенкендорфа. Так и в тихой интеллигентной речи Егора Тимуровича Гайдара Гефтер предвидел стилистику Марии Захаровой.

6.

В начале 1990-х сразу в нескольких тогдашних кружках появилось забавное понятие — «новые транснациональные русские» (НТР). Оно казалось смелым и передовым и никак не выглядело реакционной идеологией пути вспять от русского разнообразия.

Новые транснациональные русские, свободно перемещаясь между Россией, где оставалась база их бизнеса, и любой другой страной или островом мира, несли идею частного суверенитета — чуждую всякого интереса к внутрироссийской суверенизации. С легкостью входя в любую точку глобальной среды, они несли ресурсы страны на мировые рынки. Никак не заинтересованные во внутреннем разнообразии, они гнали сырье на мировые рынки, подводя финансовую базу под централистскую власть РФ. Формула власти: внутренняя унификация плюс наружная мировая экспансия.

Подобно казакам прошлых веков, НТР стали авангардом катка унифицирующей власти, аггелами десуверенизации России. Поначалу это было движение тысяч торговцев, корпоративных агентов и разбогатевших чиновников, неважно, — возникала мембрана между миром и российским Центром. Разнообразие выдворили за границы России, но сохранили в качестве источника ее выживания.

Далее оставалось немногое: национализировать этих «транснациональных казаков глобализации», превратив их в московскую агентуру. Этот процесс занял не так много времени, лет 10-15.

Новый разнообразный русский (НРР) в России так и не состоялся. Он был растоптан новой унифицированной властью. В России не ищут свободы для русских различий: ее покупают там, где она в широком ассортименте, — на внешних рынках.

7.

Суверенизация? Странно, что мир так поздно и с изумлением обнаружил, что Россия сохраняется как проблема мира, ничуть не переходя в нечто ему понятное. Но Гефтер говорил об этом сценарии еще в 1990-х. России, он считал, нужна не «вестернизация». Надо внести в способ конституирования государственности принцип неустранимой сложности, который он называл суверенизацией России.

Главная идея уходящего Гефтера — Россия должна в самой конституции государства найти способ вернуться в мир разной. Иначе гиперцентрализованная Россия будет и слишком опасна, чтоб быть интегрированной в европейское человечество, и слишком слаба, чтобы ему противостоять.

Суверенизации подлежат страны внутри российской «страны стран», и прежде всего — русские страны, несущие глубинную множественность русского. А пока не будет русского государственного разнообразия, то и башкирская, и чеченская, и татарская идентичность всегда будут под сомнением. Надо уйти от унифицированной России. «Унификаторский упырь» — так Гефтер называл российское административное производное сталинской централизации: области и регионы.

Для описания новой России, утвердившей разнообразие в основах своей государственности, Гефтер использовал разные термины. Иногда русские земли, иногда интеграты (понятие, заимствованное им у Лена Карпинского) — т.е. крупные полноценные внутрироссийские суверены, которые способны входить в собственные отношения с миром миров. Такая Россия сможет уйти от вечной позиции ученика-маргинала Европы и не станет претендовать на амбициозную соразмерность человечеству. Зато ради этого внутри себя она должна стать «российским человечеством». Гефтер даже говорил иногда, что власть в стране, как наша, будет в чем-то похожа на Совет Безопасности ООН.

8.

Конечно, все это утопия. Но Гефтера не испугаешь словом «утопия». Сила утопии — в провале попыток ее обойти. Эти попытки привели Россию к неожиданной для нее же вероятности того, что она может взорвать мир — лишь потому, что мир не знает, как ее интегрировать. Отсюда тот мрачный гефтеровский тезис — третьего тысячелетия не будет.

При жизни Гефтера утопия все еще оставалась политически возможным вариантом развития событий. В Российской Федерации существовал Федеративный договор, он мог разнообразить и расширить права участников, и Федерация все еще могла стать договорной. Губернаторы сидели в Совете Федерации и были сильней депутатов Думы. Дальнейший ход реформы не был еще предопределен. В Россию как страну стран можно было зайти не только через конституцию, но и через неунифицирующую, множественную экономическую реформу, где отдельные земли получили бы свои отдельные модели развития. А можно — через конструкцию Федеративного договора. Простой ход событий мог повернуть в сторону русской суверенизации РФ. Это могло случиться при победе Зюганова в 1996 году — создалась бы слабая администрация, вынужденная поземельно договариваться с регионами. Была такая возможность и в 1999 году при победе Евгения Примакова…

Конечно, Гефтер политически заблуждался и в отношении мира, и в отношении России. После 1991 года все торопились закрыть тему изменений, сведя их, по возможности, к экстраполяциям ранее им известного. А известно нам было крайне мало.

Я не верил в эту возможность, вероятно потому, что ее не хотел. Проблема первых лет Российского государства была и в ошибочном понимании его слабости. Под слабостью имели в виду слабость центральной власти, которая на деле и должна была развиваться, оставаясь слабой. Но даже тогдашние региональные суверены были одержимы централистской моделью. Образ слабости был всероссийской концептуальной ошибкой 1990-х. Он был идолом сталинизма в умах российской демократии, обвинявшей Советский Союз в том, что под конец тот «ослаб».

9.

Сегодня даже еще трудней мыслить Россию встык с миром, с европейским человечеством. Кажется, мы пришли в точку, о которой Гефтер говорил как о чаадаевской постановке вопроса о России. Или знаменитая пушкинская мечта о «контрреволюции революции Петра». Правда, не знаю, понравилось бы Пушкину, что развернулось сегодня.

Гефтер говорил, что русская история в мире закончилась и мы возвращаемся домой. Теперь надо обустроить собственный дом — мир у нас дома. Различия живущих в этом доме должны быть государственно признаны. Различиям внутри великорусского компонента надо придать республиканский конституционный вес. Пойдя по другому пути — порабощения различий, мы потеряли способность выдерживать ту тесноту мира третьего тысячелетия, о которой говорил Гефтер. Догадываясь о дальнейшем ходе вещей, Михаил Яковлевич повторял: третьего тысячелетия не будет.