Анна Курт
Томас Мертон. Медитации
«Бог не может оставить ничего для Себя одного». О душном и свободном: версии ХХ века
7 166 
© The Merton Legacy Trust, via ABC Religion and Ethics
От редакции: Продолжение богословского проекта интернет-портала Gefter.ru
Томас Мертон — крупнейший богослов ХХ века, монах, подвижник, мыслитель, поэт. Русский читатель лишь недавно начал открывать для себя его колоссальное духовное и литературное наследие. В издательстве Православного университета скоро должна выйти книга, в которой собраны его стихи, медитации, молитвы, отрывки из дневников, переписка с Борисом Пастернаком. Прочитав «Доктора Живаго», Мертон написал Пастернаку о своем духовном родстве с ним, а в дневнике отметил, что Пастернак ему ближе, чем жители соседних городов. Пастернак высоко оценил медитацию (поэму, как он ее называет) Мертона о Прометее, а в письме Джону Харрису заметил, что высокие чувства и молитвы Мертона спасли ему жизнь.
В медитациях и дневниках Мертона можно выделить несколько лейтмотивов, к которым он постоянно возвращается: уединение, молчание, простота и чистота сердца как необходимые условия созерцания, добровольная бедность, смирение («смирение важнее рвения»), послушание, сострадание к миру. Как Франциск Ассизский взял в жены бедность, так Мертон сочетался узами брака с состраданием. «Им [монахом] движет не горечь или досада, а жалость ко всей Вселенной, преданность человечеству. Монах бежит в целительное молчание пустыни, в нищету и безвестность не для того, чтобы проповедовать другим, а для того, чтобы залечить в себе раны всего мира», — писал он о своем призвании в очерке «Философия одиночества».
В последние годы жизни Мертон стал страстным проповедником мира. Он писал статьи и эссе, направленные против атомной бомбы и ядерного вооружения, против войны во Вьетнаме и Холодной войны с СССР. Непостижимым, поистине сверхъестественным образом он умел сочетать интерес к исламу, дзен—буддизму, конфуцианству, Библии, отцам Церкви, средневековым мистикам, русской религиозной философии, европейской поэзии и проблеме разоружения.
В дневниковых записях Мертона попадаются поразительные прозрения о природе человека, которые имеют универсальное значение: «Наши страдания во многом связаны с тем, что мы слишком серьезно к себе относимся. Если бы мы относились к себе как к праху, нам было бы легче».
«Есть только одна вещь, ради которой стоит жить, — любовь. Есть только одно несчастье на свете — не любить Бога».
Томас Мертон
Прометей: Медитация
Два лица Прометея
Эразм обсуждал с Колетом [1] и другими богословами природу Каинова греха: не убийство Авеля, а его первый грех. Их выводы давно перестали быть интересными и важными. Я упоминаю их лишь потому, что Каин Эразма оказался Прометеем из сказки, которая многое открывает нам как в мировосприятии Возрождения, так и в нашем собственном.
Каин, — говорит Эразм, — часто слышал, как его родители говорили о чудесной растительности Рая, где «початки кукурузы высокие, как ольха», и убедил ангела у врат Рая принести ему несколько семян из сада. Он посадил их и стал превосходным земледельцем, но навлек на себя гнев Всевышнего. Его жертвоприношения были Ему неугодны.
Любопытно и важно то, что современный и «прогрессивный» человек должен считать, что он призван отомстить за Каина, и при этом должен отождествлять Каина с принесшим на землю огонь титаном, которого он с удовольствием делает символом своего технологического гения и космических устремлений.
Столь же важно различать два противоположных толкования фигуры Прометея: версию Гесиода, согласно которой Прометей — злодей, и версию Эсхила, где он предстает героем. Разница между ними в том, как Прометей относится к отцу — неумолимому Зевсу.
Гесиод изображает и принимает Олимпийский порядок, где Зевс наделен абсолютной властью над злокозненными, сверженными с престола богами Древней Греции. Зевс — бог воинственных ахейцев, разрушивших матриархальное и племенное общество Матери-Земли, Деметры, Геры и Афины. Прометей, сын Земли и Океана, угрожает статичному порядку, установленному Зевсом, порядку, в котором птичка не может прочирикать и цветок не потянется к солнцу без позволения ревнивого Отца. Зевс — хозяин, а не податель жизни. Он с трудом терпит человека и мир людей.
Согласно Гесиоду, когда Прометей похитил для людей огонь (он не мог получить его у Зевса никак иначе), Зевс отомстил ему (мы все помним, как): добавим лишь, что похищенный огонь обжигает его сердце. Но Зевс отомстил и людям. Каким образом? Человечеству послана женщина.
Нелепая фантазия агрессивного мужского общества! Женщина приходит от Зевса как наказание: в ней «все хорошо, кроме ее сердца».
Женщина — высшая кара в жизни, полной трудов и скорбей!
Мир в поэме Гесиода прекрасен, первозданен, полон эллинистической ясности, и вместе с тем мы видим здесь тьму, гнетущий и виноватый взгляд на жизнь и любовь как на кару. В них нет ничего хорошего. Жизнь — это рабство и страдание из-за Зевса и из-за того, что Прометей боролся с Зевсом. Поэтому жизнь — это колесо, на котором человека ломают, как раба…
Эпиметей, брат Прометея, принимает женщину как дар от Зевса и слишком поздно понимает, что произошло. Тогда он вспоминает слова Прометея: «Никогда не принимай даров от богов» [2].
Гесиод — великий поэт, однако его взгляд на жизнь кажется мне чудовищным. Он мне ненавистен, я отвергаю его всем своим существом еще и потому, что он скрыто присутствует в атеизме того мира, в котором я родился, а потом благодатью Христовой и милостью Божьей родился свыше.
«Прометей прикованный» Эсхила — одна из самых душераздирающих, чистых и священных трагедий. Я не знаю другой драмы, которая так близко касается тех глубин человека, где он способен жить в тайне Божьей.
Прометей Эсхила — полная противоположность Прометею Гесиода. Между Прометеем, Матерью-Землей и Океаном встает фигура узурпатора. У Эсхила это Зевс, а не Прометей. Зевс, а не Прометей болен гордыней, hubris. Прометей, действительно, в своем отчаяньи выходит за пределы разума, которые эллины считали прекрасными. Но его бунт — это бунт жизни против косности, бунт милости и любви — против тирании и человечности — против жестокости, произвола и насилия. И он призывает женственные, бессловесные, извечно подвижные стихии свидетельствовать о его страданиях. Земля его слышит.
В конце трагедии (первой из трилогии, две остальные утрачены) Земля обещает своему сыну избавителя. Геракл придет и разобьет цепи, которыми Прометея приковали к скале. Зевс смягчится. Его настроение изменится, он все увидит в другом свете. Борющиеся боги примирятся, и примирение будет победой Прометея, а также победой Земли, то есть милости, человечности, непорочности, веры.
Люди снова будут получать дары от Неба. Станет возможным и справедливым ждать этих даров, зависеть от них. Использовать их для того, чтобы построить лучший мир без чувства вины.
Два лика Прометея символизируют два отношения к жизни, одно — позитивное, другое — негативное. Знаменательно то, что Возрождение выбрало негативное. Я пишу о Прометее, желая опровергнуть негативное отношение. В своей медитации я отвергаю негативный современный миф о Прометее и возвращаюсь к архаичному, эсхиловскому, позитивному взгляду на Прометея, который мне кажется глубоко христианским.
Прометей Гесиода — Каин. Прометей Эсхила — Христос на Кресте.
В своей медитации я начал с Гесиода, чтобы опровергнуть его версию.
Прометей: Медитация
Маленькие боги, которых создали для себя люди, — ревнивые отцы, немногим превосходящие своих детей: они лишь чуть-чуть сильнее и умнее них. Бессмертным отцам, боящимся за своих смертных детей, даровано счастливое бессмертие. Чтобы бороться с ложными богами, нужны героизм и отчаянье. Человек, не знающий Живого Бога, приговорен ложными богами к отчаянью: зная, что он сотворил себе идолов, он все же надеется на то, что сумеет их низвергнуть. Увы, он слишком поздно понимает, что создал их бессмертными. В конце концов, они должны поглотить его.
Прометеев инстинкт столь же глубок, как человеческая слабость, то есть почти бесконечен. Прометеево отчаянье — это крик, поднимающийся из бездны человеческой немощи, нечленораздельный крик ужаса, которому человек не смеет взглянуть в лицо, ужаса от того, что он должен быть кем-то, быть собой. То есть ужаса от внезапного осознания того, что он — сын Божий во Христе и в Духе Огня, который нам дан с неба. Огонь, который, как думал Прометей, он должен был похитить у богов, — это его личность в Боге, это самоутверждение существа, сотворенного по образу Божьему. Огонь, который он должен был похитить, — это его собственная духовная свобода. В глазах Прометея быть собой греховно. Проявление свободы — преступление, восстание против богов, которых он создал (богов, которым он отдал все лучшее в себе, поэтому, чтобы вернуть это лучшее, нужно похитить его у них).
Прометей знает (его природа ему подсказывает), что он должен стать личностью. Однако он чувствует, что для этого нужен подвиг, tour de force. А подвиг обречен на неудачу. Он осужден самой своей природой на этот подвиг и преступление и чувствует, что эта же природа ведет его к угасанию. Огонь слишком сильно влечет его, так как, в действительности, это его собственный огонь. Но он ненавидит себя за то, что желает вернуть себе отданное богам, и наказывает себя прежде, чем взял у них отданное. Затем подобно орлу, он пожирает себя, и наконец, наступает удовлетворение. Пожирая себя, он осуществляет себя. (Он втайне говорит себе: «Я завоевал огонь для людей, я пожертвовал собой для других». Но на самом деле, он ничего ни для кого не завоевал. Он потерял собственную душу, но не приобрел весь мир или хотя бы малую его часть.)
Виноватый, разочарованный, непокорный, охваченный страхом Прометей стремится утвердить себя и терпит неудачу. Непостижимым образом он торжествует в поражении. Поскольку Прометей не может себе представить истинную победу, его торжество в том, что он дает орлу выклевать себе печень: он будет мучеником и жертвой, потому что боги, которых он создал по своему образу и подобию, являют собой его собственные деспотические требования к себе. Есть только один исход в его борьбе с ними — великолепный вызов и упоение отчаяньем.
Тем, кто не знает Живого Бога, кажется, что бороться с богами — подвиг. Они не знают, что Он сам борется вместе с нами против ложных богов и непременно победит. Тот, кто любит Христа, не должен быть Прометеем. Он не имеет права на поражение. Он должен поддерживать огонь, который ему дан с неба. И утверждать, что огонь — его. Он должен отстаивать свои права против всех ложных богов, которые считают, что он был украден.
Вина — драгоценный дар ложных богов Прометею, дар, который сделал возможной всю эту изнурительную борьбу. Не зная, что огонь может принадлежать ему по его просьбе, что это дар истинного Бога, Бога Живого, не зная, что огонь был нужен Богу не для себя (поскольку Он создал его для человека), Прометей чувствовал, что должен похитить то, без чего он не мог обойтись. Почему же? Потому что он не знал бога, который пожелал бы отдать его даром. Он не мог представить себе такого бога, потому что, будь он сам богом, он нуждался бы в огне для себя и ни за что не поделился бы им ни с кем. Он не знал бога, который был бы другом, потому что боги, которых он знал, были лишь немногим сильнее него и так же нуждались в огне, как он cам. Чтобы существовать, они должны были повелевать им, питаться им и погубить его (если бы он сам был богом, он бы знал, что ему придется питаться тем, что слабее него).
Таким образом боги, которых знал Прометей, были слабыми, потому что он сам был слаб. Однако они были немного сильнее него, то есть достаточно сильными, чтобы приковать его к Кавказским горам. (После того, как он сотворил себе богов, у него еще хватило сил, чтобы уничтожить себя в наказание за то, что он пожелал их огня. На самом деле, он погубил себя, чтобы жили они. Поэтому идолопоклонство было и остается главным грехом.)
Человек должен получить все, что можно, от богов, которые у него есть. Прометей должен был иметь слабых богов, потому что сам для себя был богом; ни один человек не признает, что он сам для себя бог. Он предпочитает собственную слабость силе Бога Живого. Если бы Прометей знал сильного Бога и не поклонялся слабым богам, исход трагедии был бы иным. Вина, которая с самого начала преследовала Прометея, больше необходима его богам, а не ему. Если бы он был невиновен, такие боги не могли бы существовать. Без чувства вины он не выдумал бы их, и поскольку они существовали лишь в его сознании, он должен был быть виновным, хотя бы для того, чтобы думать о них. Таким образом, его вина — тайное выражение его любви, уважения и веры. И вместе с тем это его свидетельство: похитив огонь у маленьких домашних богов, скопидомов, он признает, что любит их больше, чем Живого Бога, и верит в ложных богов больше, чем в Бога истинного. Открыв сердце ненастоящим богам и похитив у них огонь (на самом деле, его собственный), он выказал им высочайшее уважение. Он отдал им все, чтобы показать, насколько он предпочитал их ничтожность Богу Живому и даже себе самому!
Христос на кресте меньше всего похож на Прометея, прикованного к скале. Ибо Прометей думал, что должен сойти в ад и украсть то, что Бог и так постановил отдать ему. А Христос, обладавший всеми сокровищами Бога и всей бедностью Прометея, сошел в ад с огнем, пылавшим в сердце, которого так искал Прометей. Он Сам обрек себя на смерть рядом с разбойником Прометеем, чтобы показать ему, что Бог не может оставить ничего для Себя одного.
Не убивая человека, ищущего божественного огня, Живой Бог сам пройдет через смерть, чтобы человек получил то, что ему предназначено.
Если Христос умер, воскрес из мертвых и излил на нас огонь Духа Святого, почему же мы думаем, что наша жажда жизни — это Прометеево желание, обреченное наказанию?
Почему мы ведем себя так, словно Богу не угодно наше стремление «видеть добрые дни», когда Он сам заповедал нам искать их? Почему упрекаем себя за то, что желаем победы? Почему гордимся нашими поражениями и упиваемся отчаяньем?
Потому что мы считаем, что наша жизнь важна для нас одних, и не знаем, что для Бога Живого она важней, чем для нас самих.
Потому что мы думаем, что наше счастье — только наше, и не понимаем, что это и Его счастье.
Потому что мы думаем, что наши скорби — только наши, и не верим в то, что это и Его скорби.
Нет ничего, что мы могли бы похитить у Него, потому что прежде, чем мы об этом подумали, нам это уже было дано.
The Behavior Of Titans
Искренность
Говоря правду, мы становимся реальными. Человек не может забыть, что ему необходимо знать правду, ибо не может заглушить инстинкт познания — он слишком силен в нас. Но он может забыть, как важно для него говорить правду. Мы не познáем истину, пока не начнем жить, сообразуясь с ней.
Чтобы узнать правду, которая находится вне нас, мы должны быть правдивыми внутри себя, честными сами с собой. Мы честны сами с собой, когда раскрываем другим истину так, как мы ее поняли.
Люди восхищаются искренностью не ради правды, которую она обеспечивает, а просто потому, что это хорошее качество. Им нравится быть искренними не потому, что они любят правду, а потому, что люди будут любить их, если они будут казаться искренними.
Мы слишком похожи на Пилата. Мы все время спрашиваем: «Что есть истина?», а потом распинаем эту истину, стоящую перед нами.
Но раз уж мы задали вопрос, давайте на него ответим.
Если я спрашиваю, что есть истина, я либо жду ответа на вопрос, либо не жду его. Пилат не ждал. Однако его вера в то, что вопрос не имел ответа, сама по себе была ответом. Он думал, что на этот вопрос ответить нельзя. Иными словами, он полагал справедливым, что исчерпывающего ответа на вопрос «Что есть истина?» не существует. Если он считал, что истина не существует, значит, он отвергал собственное утверждение. То есть, даже отрекаясь от истины, Пилат признавал потребность в ней. Ни один человек так или иначе не может избежать того же, потому что мы неизбежно нуждаемся в истине, в правде.
Так что же такое правда, истина?
Правда вещей — это их реальность. Это соответствие нашего знания известным нам вещам. Правда наших слов означает соответствие их тому, что мы думаем. Правда нашего поведения — это соответствие наших действий тому, чего от нас ждут люди.
Примечательно, что человечество, горящее желанием познать, как все устроено, многое открыло, но до сих пор не знает, существует ли истина!
Объективная истина — это реальность, которую можно найти как внутри, так и вне нас, и с которой можно сообразовать наше сознание. Мы должны знать истину и выражать ее в своих словах и делах.
Мы не должны раскрывать все, что знаем, ибо есть многое, что мы обязаны сохранить в тайне. Но есть и то, что нужно обнародовать, хотя другим это может быть известно.
Мы должны принести дань уважения окружающей нас реальности, мы обязаны в должное время называть вещи своими именами и открывать наши мысли о них окружающим нас людям.
То, что люди постоянно разговаривают, неопровержимо доказывает, что они нуждаются в истине и взаимных свидетельствах, необходимых для того, чтобы истина созрела и утвердилась в их сознании.
Но тот факт, что люди так много болтают о пустяках или повторяют друг другу чужие выдумки, тратят время на скандалы, злословие, клевету, непристойности и насмешки, показывает, что наш ум искажен своеобразным презрением к реальности. Вместо того чтобы самим приспособиться к ней, мы искажаем все вокруг своими словами и мыслями, чтобы приспособить реальность к нашему искаженному сознанию.
Это искажение коренится в нашей воле. Мы еще способны говорить правду, но все больше и больше утрачиваем желание жить в соответствии с ней. Наша воля слепа, потому что отказывается принять законы нашего существования: она не может действовать в согласии с реальностью. Наша воля погружена в ложные ценности и увлекла за собой и наш ум, а наш неугомонный язык раз за разом доказывает, что в нашей душе нет порядка. «А язык укротить никто из людей не может: это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда.
Им благословляем Бога и Отца, и им проклинаем человеков, сотворенных по подобию Божию…
Течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода» (Иак 3:8 – 11).
Искренность в полном смысле слова должна быть чем-то большим, нежели стремление быть честным с самим собой. Это простота духа, которая оберегается волей к правде. Она подразумевает обязанность говорить правду и отстаивать ее. А это в свою очередь означает, что мы вольны чтить правду или не чтить ее и что правда до некоторой степени в нашей власти. И это огромная ответственность, потому что, оскверняя правду, мы оскверняем наши души.
Искренность в высшем смысле — божественный дар, ясность духа, возникающая под воздействием благодати. Пока мы не стали «новым человеком», сотворенным по образу Божьему «в праведности и святости истины» (Еф 4:24), мы не можем избежать лжи и двоедушия, ставших инстинктивными для нашей природы, «истлевающей в обольстительных похотях» (Еф 4:22).
Поэтому искренний человек по данной ему благодати знает, что он может быть инстинктивно неискренним и даже его природная искренность может стать прикрытием для безответственности и моральной трусости: словно достаточно признать истину и на этом остановиться.
Как же получилось, что наше привыкшее к комфорту общество перестало понимать, как важна правда? Жизнь стала столь удобной, что нам кажется, будто мы можем обойтись без правды. Лжец больше не чувствует, что ложь может довести его до голода. Если бы жизнь была более опасной и человеку, которому нельзя доверять, было труднее ладить с другими людьми, мы бы не обманывали себя и друг друга с такой легкостью.
Но весь мир научился смеяться над правдой или проходить мимо нее. Половина цивилизованного мира существует за счет лжи. Реклама, пропаганда и другие формы публичности, занявшие место правды, приучили людей к тому, что они могут говорить другим что угодно, лишь бы звучало правдиво и вызывало хоть малейший эмоциональный отклик.
Американцам всегда казалось, что их изощренный ум ограждает их от рекламы. Какая наивность! Искушенный ум ни от чего нас не ограждает. Нам нравится то, над чем мы делаем вид, что смеемся. Мы скорее купим плохую, но хорошо разрекламированную зубную пасту, чем хорошую, но не получившую никакой рекламы. Большинство американцев не хотели бы разбиться в автомобиле, о котором не знают их соседи.
Искренность становится невозможной в мире, где царит фальшь, а миру кажется, что он достаточно умен, чтобы ее распознать. Пропаганда постоянно демонстрирует презрение к фальши, но, презирая ее, мы невольно начинаем ее любить. В конце концов, мы не можем без нее обходиться.
Это двоемыслие очень характерно для греховного состояния, от которого человек не в силах освободиться: он любит то, что должен бы ненавидеть.
Ваше представление обо мне складывается из сведений, которые вы почерпнули у других людей и у себя. Что вы думаете обо мне, зависит от того, что вы думаете о себе. Возможно, ваше представление обо мне — отражение того, что другие люди думают о вас. Или возможно то, что вы думаете обо мне, — ваше представление о том, что я, как вам кажется, думаю о вас.
Требуется больше мужества, чем мы себе представляем, чтобы быть до конца искренними с другими людьми. Нашу честность часто портит скрытая бесчеловечность, порожденная страхом.
Фальшивая искренность много говорит, потому что боится. Истинное чистосердечие может позволить себе быть молчаливым. Оно не боится нападок. Все, что ему придется защищать, можно защитить с предельной простотой.
Доводы верующих часто бывают неискренними, и их неискренность пропорциональна их злости или раздражению. Но почему мы сердимся на то, во что верим? Потому что на самом деле мы в это не верим. Или делаем вид, что защищаем «правду», а по сути — самоутверждаемся. Искренний человек не столько стремится отстоять истину, сколько желает ее выразить, так как считает, что правда сама о себе позаботится, если будет отчетливо видна.
Вероятно, худший враг искренности — страх. Сколько людей боится следовать зову совести, потому что предпочитают приспосабливаться к мнению других людей, нежели к правде, которую знают сердцем. Как я могу быть искренним, если постоянно меняю мнение, чтобы соответствовать тому, чего от меня ждут другие? Они не имеют права требовать от меня, чтобы я был кем-то еще, кроме того, кем я должен быть в глазах Божьих. Вероятно, ничего большего нельзя требовать от человека. То единственное, что я обязан исполнить, — это именно то, чего они от меня не ждут. Я должен быть тем, кто я есть в их глазах, то есть продолжением их самих. Они не понимают, что, если я полностью соответствую себе, моя жизнь станет исполнением и завершением их жизни, но если я буду их тенью, то буду лишь служить напоминанием об их собственном несовершенстве.
Если я позволю себе опуститься до существа, которого от меня ждут другие люди, Господь скажет мне: «Я не знаю тебя!»
Благодатная честность не удержится в упорной и своевольной душе. Страсть будет все время возмущать ее ясные глубины, если только мы окончательно ее не усмирим. Но это не удавалось даже святым.
Ветер, поднимающий рябь на поверхности озера, не касается его глубины. Страсть не вредит искренности, когда мы ее терпеливо выносим, не отдаваясь ей.
Своеволие опасно для искренности, когда мы ему не противимся, и совершенно губительно, когда мы в нем умиротворяемся.
Чем духовнее насилие, чем меньше в нем чувства, тем оно опаснее. Действуя в глубинах воли и никак не проявляясь вовне, оно без всякой борьбы порабощает нас. При этом наши чувства остаются мирными, мы даже можем переживать восторг. Но глубокий мир души разрушен, потому что образ истины искажен бунтом. Таково насилие гордости, не встречающей сопротивления.
Есть только один род насилия, с помощью которого овладевают Царством Небесным. Это принуждение благодати, которое, на самом деле, есть порядок и мир. Оно низводит в душу глубокий мир, даже если кругом бушуют страсти. Оно называется «насильственным», потому что изо всех сил сопротивляется страсти и устанавливает порядок в обители души. Это насилие — голос и сила Самого Бога, говорящего в нашей душе. Это власть того, кто зовется Богом мира, говорящего внутри нас, в Его святилище. Бог мира не прославляется насилием.
И наконец, проблема правдивости — это проблема любви. Правдивый человек не тот, кто видит правду и выражает ее так, как видит, а тот, кто любит правду чистой любовью. Но правда больше абстракции. Она живая, и ее олицетворяют реальные люди и вещи. И секрет искренности нужно искать не в философской любви к отвлеченной истине, а в любви к реальным людям и реальным вещам — любви к Богу, воспринимаемой через окружающую нас действительность.
Святой должен искать правду как то, чему нужно служить, а не как что-то, чем он владеет и манипулирует ради собственного удовольствия. Эгоизм нашего века, посвятившего себя культу удовольствий, заразил весь род человеческий, так что все наши поступки в той или иной степени — ложь перед Богом. Такой век не может быть искренним.
Наша способность быть искренними с собой, с Богом, с другими людьми, на самом деле, пропорциональна нашей способности к искренней любви. А искренность нашей любви в большой степени зависит от нашей способности поверить в то, что нас любят. Большая часть нравственных, психических и даже религиозных сложностей нашего времени связана с нашим отчаянным страхом того, что мы не любимы и не будем любимы никогда.
Большинство людей хотят, чтобы их боготворили, и впадают в отчаянье, не получив той любви, которую, как им кажется, они заслуживают. Даже последний глупец должен смутно сознавать, что не достоин поклонения, и независимо от того, считает ли он себя вправе, чтобы его обожали, или нет, он вскоре обнаружит, что не может никого обмануть и заставить ему поклоняться. Наше представление о себе так далеко от реальности, что мы восстаем против этого недостатка «любви», словно нас ею обделили. Вся наша жизнь строится на двоемыслии. Мы допускаем, что другие получают то признание, которого мы хотим для себя, и, исходя из этого, считаем, что раз мы не любимы такими, как есть, то должны стать любимыми под фальшивым предлогом, то есть казаться лучше, чем есть.
Возможно, так мало людей верит в Бога потому, что они перестали верить в то, что Бог может их любить. Человек, который не боится признать все дурное в себе и все же считает, что он может быть объектом Божьей любви именно в силу своих недостатков, становится искренним. Его правдивость основана не на иллюзиях о себе, а на уверенности в бесконечной, неизменной милости Божьей.
No Man Is an Island
Добрый самарянин
«Кто мой ближний?»
В ответ на этот вопрос Христос рассказал притчу о добром самарянине.
Прежде всего, вспомним: если для нас самаряне — добрые, то для первых слушателей этой притчи все обстояло несколько иначе. В их глазах самаряне были плохи просто в силу того, что они самаряне. Потому-то самарянин и становится героем притчи: слушателям предлагалось понять, что хотя бы один из них может быть добрым.
С другой стороны, мы легко отождествляем себя с самарянами и потому воспринимаем их добрыми. В наших глазах все они добры, потому что мы считаем себя самарянами. Если мы относимся к себе как к добрым самарянам, может быть, мы думаем, что евреи не столь добры, как мы сами? В таком случае мы вообще не поймем притчу, ибо будем воображать, что священник и левит прошли мимо избитого человека именно потому, что были евреями. И мы будем думать, что тот, кто ему помог, сделал это потому, что был самарянином и в то же время добрым.
Но если мы так толкуем притчу, мы не понимаем ее смысла. Ибо ни еврей, ни самарянин не является нашим ближним в каком-то особом или лестном для нас смысле.
Вернемся к нашему вопросу: «Кто мой ближний?» Это второй вопрос законника. Первый, которым он искушал или хотел смутить Христа, был: «Что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?» (Лк 10:25) Вопрос столь важный, что без ответа на него нельзя жить. И заметьте, он задает этот вопрос Тому, о Ком мы читаем: «Сия же есть жизнь вечная, да знают Тебя, единого истинного Бога, и посланного Тобою Иисуса Христа» (Ин 17:3). Поскольку ответ на этот важнейший из вопросов доступен каждому, законник должен был его знать. И он действительно его знал. Ему не следовало задавать этот вопрос. Господь ясно показал это, сказав: «Какая есть первая заповедь?» Когда законник ответил, что первая заповедь — «Возлюби Бога и ближнего», Христос повелел ему соблюдать ее, чтобы иметь жизнь вечную. Законник понял, что его вопрос отпал, но чтобы показать, что все не так просто, законник снова спрашивает: «Кто мой ближний?»
Можно предположить, что он имел в виду: ему не трудно любить Бога, поскольку «Бог благ», но любить ближнего трудно, так как одни люди лучше других и все несовершенны. Дело обстояло именно так, и чтобы удержаться от любви к недостойному предмету и тем самым не растратить любовь впустую, он хотел знать, где провести грань. Кто ближний, которого нужно любить, а кто чужой, которого любить не надо? То есть речь идет о делении на группы, а значит и о суде, ибо делить на группы — значит судить. Как делить людей и как судить, достойны ли они любви, ненависти или безразличия? Хороший вопрос. Но для Господа этот вопрос не имел значения, ибо Он сказал: «Не судите, и не судимы будете». Не делите людей на группы и не будете причислены ни к одной группе.
Притча, как мне кажется, не отвечает на этот вопрос или, по крайней мере, не отвечает на него прямо. Законник говорит: «Как я узнаю, кто мой ближний, чтобы подарить ему любовь, заповеданную Богом?» И Христос приводит в пример человека, который нуждается в любви и получает ее от того, кто не входит в категорию «ближнего». И все же самарянин представляет собой «ближнего», поскольку он дарит ему свою любовь. Таким образом ответ больше вопроса. Ответ разрубает узел, скрытый в вопросе.
Христос не говорит книжнику, как судить и делить людей, а учит его, что всякое деление людей на группы не имеет значения в деле любви. Мы не любим и не можем любить кого-то лишь потому, что он принадлежит к какой-то группе. А если думаем, что любим, то наша любовь ущербна. Настоящая любовь свободна; она не зависит от того, насколько желанен ее предмет, но любит ради себя самой. Если любовь подчинена предмету, чему-то, что вне ее, она себя губит. Если мы одаряем добром предмет своей любви, то любовь растет и расцветает. Ибо природа любви — отдавать, так же, как получать. Она отдает и получает, но сначала отдает и, отдавая, получает. Если мы думаем получить нечто от того, кого начинаем любить, то мы никогда его не полюбим.
Если человек должен быть мне приятен, должен утешить и ободрить меня, прежде чем я полюблю его, то я не смогу по-настоящему любить его. Это не значит, что любовь не может утешить или поддержать! Но если я с самого начала требую, чтобы меня поддержали, я никогда не осмелюсь полюбить. Если человек должен быть евреем или христианином, прежде чем я полюблю его, то я не смогу его любить. Если он должен быть черным или белым, прежде чем я смогу полюбить его, то я не сумею этого сделать. Если он должен принадлежать к моей политической партии или общественному классу, прежде чем я смогу полюбить его, если он должен носить мою униформу, тогда моя любовь уже не любовь, потому что она не свободна, а продиктована чем-то, что находится вне меня. В ней преобладает влечение, потребность, а не любовь. Я люблю в нем не личность, а его положение, принадлежность к определенной группе и люблю не как человека, а как вещь. Я наклеиваю на него ярлык и сам ношу ярлык. Но в таком случае я не люблю даже себя. Я ценю себя не за то, что я есть, а за принадлежность к группе. Поэтому остаюсь во власти сил, которые находятся вне меня, и те, кто мне кажутся ближними, на самом деле, мне чужие, ибо я сам себе чужд.
Возможно, вы считаете, что смысл притчи в следующем: все люди должны быть любимы, потому что они люди. Потому что они принадлежат к роду человеческому и имеют одну природу. Нет, смысл ее не в этом. Тогда мы бы просто отнесли всех людей к одной большой категории «человек». Христос имеет в виду нечто большее и дает более глубокий ответ. Его ответ — божественное откровение, а не естественный нравственный принцип. Его ответ таинственный, в каком-то смысле загадочный. Однако если мы подойдем как можно ближе к источнику этого откровения, мы глубже проникнем в эту тайну.
Притча о добром самарянине — это откровение Бога через слово, которое имеет огромное значение в Писании. Это откровение, о котором говорит пророк Осия от лица невидимого Бога: «Милости прошу, а не жертвы». Что же это за милость, о которой все время говорится в Писании, особенно в Псалмах? В Вульгате слово misericordia звучит громко, как церковный колокол. Милость — это «бремя» или «bourdon» — колокол и лейтмотив всей Библии. Но еврейское слово, которое мы передаем как «милость», как misericordia, говорит о чем-то большем.
Chesed (милость) — это еще и верность, и сила. Это верная, неизменная милость Божья. Она абсолютна и безотказна, потому что это сила, которая связывает одного человека с другим заветом сердец. Это сила, которая привязывает нас к Богу, потому что Он обещал нам милость и никогда не нарушит Своего обещания. Ибо Он не может обмануть. Это сила и милость, которые присущи Ему более всего остального и ближе всего подходят к тайне, в которую мы входим, когда все наши идеи меркнут.
Есть и другие свойства Божьи, которые нам понятней. Они то и дело появляются в Писании как нечто условное, приблизительное. Ибо наши представления о Боге неполны и неточны, поскольку все они в той или иной степени — аналогии. Скажем, метафора гнева Божьего, когда на самом деле Он не гневается. Он действительно изливает свой гнев и судит. Он наказывает и бьет. Но когда мы говорим, что Он это делает, то Он делает не это, а что-то другое, чего мы не понимаем. И когда говорят, что Он гневается, то это нам только кажется. Мы говорим, что мы на Его месте разгневались бы и нанесли удар. Но «мои мысли не ваши мысли, — говорит Господь» (Ис 55:8), и куда ближе к истине то, что возникает на трансцендентном уровне, где гнева нет. Это неизменное солнце за проплывающими облаками — другими свойствами Бога. Еврейское слово chesed раскрывает тайну неизменности, постоянства.
Что сказано у Исаии?
«Ибо как жену, оставленную и скорбящую духом, призывает тебя Господь, и как жену юности, которая была отвержена, говорит Бог твой.
На малое время Я оставил тебя, но с великою милостию восприму Тебя.
В жару гнева Я сокрыл от тебя лице Мое на время, но вечною милостию помилую тебя, говорит Искупитель твой Господь» (Ис 54:6-8).
И Осия говорит, что Господь хочет называться не Господом, а «мужем», ибо Господу поклоняются со страхом, а не с любовью, как Ваалу, а не Спасителю. Ибо у Ваала нет chesed. Власть Ваала страшна и своенравна, но не достигает глубин нашего сердца. Сhesed, напротив, может завладеть нашими сердцами и преобразить их. Поэтому сказано:
«И будут в тот день, говорит Господь, ты будешь звать Меня: “муж мой” и не будешь более звать Меня: “Ваали” (Господин мой).
И удалю имена Ваалов от уст ее, и не будут более вспоминаемы имена их» (Ос 2:16-17).
Сhesed больше, чем милость. Оно содержит в себе разные оттенки Божьей любви, которые проcвечивают в милости и являются ее скрытым источником. Вспомним, как Бог открыл себя Моисею на Синае. Сначала Моисей просил показать ему Свое лицо, и Господь ответил: «Лица Моего не можно тебе увидеть; потому что человек не может увидеть Меня и остаться в живых». Моисей страстно хотел увидеть Его, и Господь показал Себя, не показывая. То есть «прошел мимо» Моисея, который увидел Его сзади. Моисей видел Бога, не видя, то есть увидел Его, когда Он уже скрылся. Но «Он был» там (Тот, кто повсюду и нигде). Моисей сначала узнал Его в полной тьме, не видя Его, а потом узрел Его в свете-после-тьмы, не зная Его. Сначала темная вспышка, Его промельк и ночь, потом крики и слова, вырванные из сердца тьмы, и тайна пробуждения. Великие слова, вырвавшиеся из сердца Моисея, взорвались в разных формах и оттенках и создали образ chesed:
«И прошел Господь пред лицем его, и возгласил: Господь, Господь, Бог человеколюбивый и милосердый, долготерпеливый и многомилостивый и истинный.
Сохраняющий милость в тысячи родов, прощающий вину и преступление и грех, но не оставляющий без наказания, наказывающий вину отцов в детях и в детях детей до третьего и четвертого рода» (Исх 34:6-7).
Chesed — это милость, которая дается даром, независимо от того, достойны ли мы ее и ответим ли на нее. Господь смотрит на виновных и своим взглядом делает их невиновными. Кому-то этот взгляд кажется гневом, и они бегут от него. Но если они cмело встречают этот взгляд, то понимают, что это любовь и что они невиновны. (Их бегство и смущение от собственного страха делает их виновными.) Chesed Божья — это правда. Это непогрешимая сила. Это любовь, с которой Он ищет и избирает Избранных и привязывает их к Себе. Это любовь, которой Он сочетался с человечеством брачными узами, так что если человечество неверно Ему, оно все же должно ответить на Его верность: Он неотделим от человека в милости, которую мы называем Воплощением, в Страстях и Воскресении. Он дал нам Свою милость в Лице Духа Святого. Утешитель — это полная, невыразимая тайна chesed. Так в глубинах нашего бытия есть неиссякаемый источник милости и любви. Все наше существо стало любовью. Наше «я» стало любовью Божьей к нам, оно наполнено Христом и милостью. Но мы должны обратиться к ней и принять ее. Мы должны принять себя и других как chesed. Мы должны быть для себя и для других знаками и таинствами милости.
Chesed, милость и сила зримо проявляются в хасиде (chasid) или праведнике. Праведник — это человек, чья жизнь погружена в chesed Божью. Хасид — орудие божественной милости. Через него любовь Божья приходит в мир как зримая тайна, тайна бедности и любви, кротости и силы. Хасид — во многих отношениях юродивый, ставший смешным из-за этой милости. Явная трагедия его ничтожности оборачивается радостью. В его юродстве просвечивает божественная мудрость, и его полное уничижение — новое творение, так что он радуется нелепости божественных милостей и вечно дивится созидательной любви Божьей. Он зовет всех людей восхвалить эту любовь вместе с ним, и большинство из них не обращают на него никакого внимания. Но солнце и луна, море, холмы и звезды присоединяются к нему, воздавая хвалу милости Божьей. Большинство людей, вероятно, считают его безумным.
(Бог тоже радуется тому, что Его и Его хасида считают безумным. Ибо мудрость Божья — безумие в глазах людей).
Юродство хасида проявляется в любви и заботе о ближнем, о грешнике. Они так близки друг к другу, так похожи друг на друга, что иногда почти неотличимы. Профессионально религиозный человек, напротив, строит свою карьеру на том, что явно отличается от грешников. Богу и людям должно быть ясно, что он и грешник принадлежат к разным кастам. Поэтому любовь хасида к грешнику (и грешника к хасиду) не покровительство и забота благочестивого и почтенного, а непрактичная забота человека, который ведет себя так, словно он — мать грешника. Такой человек поступает, как самарянин в притче, а не как священник и левит, которые прекрасно знали о приличиях, классах и категориях. Быть может, священник взглянул на человека, лежащего в канаве, и увидел, что он весь в крови, а это означало ритуальную нечистоту. Особенно здесь, в пустыне, вдали от воды. Почтенные люди, чья жизнь измеряется долгими официальными церемониями, не могут быть орудиями Божьей милости — они заняты другими, более важными делами.
Так кто же мой ближний? Кому я обязан? Кого должен любить?
Вопросы не слишком разумные, и четких ответов на них нет. Пытаясь найти эти ответы, мы окончательно запутаемся. Любовь выходит за рамки всех классов и категорий. Мера любви, которую установил Христос, превосходит всякую меру: мы должны быть совершенны, как совершенен Отец Небесный. Но что значит «совершенство» Отца Небесного? Это беспристрастие не в смысле справедливости, которая отмеряет всем поровну по заслугам, а в смысле chesed, которая не знает деления на добрых и злых, праведных и неправедных. «Ибо он посылает дождь на праведных и неправедных».
Мы связаны с Богом милостью. Сила его милости овладела нами и не отпустит нас, поэтому мы стали юродивыми. И поскольку мы опустошились в этом юродстве, ниспосланном нам Богом, нас может коснуться Его непредсказуемая мудрость, и мы начинаем любить тех, кого любим, и помогаем тем, кому помогаем, не по своей воле, а в меру, соответствующую скрытой от нас воле Божьей, которая не знает меры. В этом безумии, юродстве, которое есть действие Его Духа, мы должны любить, прежде всего, беспомощных, которые ничего не могут для себя сделать. И мы должны принимать любовь от них, понимая нашу собственную беспомощность и неспособность позаботиться о себе. Благодаря сhesed, мы подобны отщепенцам и грешникам. Chesed поставила нас в один ряд с изгоями и чужаками и не только отняла у нас разум, но в глазах Божьих вычеркнула из любой группы людей. Так что у нас нет ни дома, ни семьи, ни положения в обществе, ни официальных обязанностей. Мы даже не кажемся особенно милосердными и не можем гордиться своими добродетелями. Chesed отняла у нас все, ибо тот, кто жив одной милостью Божьей, не будет жить ничем иным, кроме этой милости. Plenitudo legis est charitas. «Любовь есть исполнение закона» (Рим 13:10).
Значит, тайна доброго самарянина — это тайна сhesed, силы и милости. В конце концов, Сам Христос лежит раненый у дороги. И Христос приходит в образе доброго самарянина. И связь, сострадание и понимание между раненым и самарянином — тоже Христос. Так Церковь созидается из живых камней, спаянных друг с другом милостью. С одной стороны, беспомощный человек, избитый до полусмерти, с другой — изгой без нравственных устоев, и один склоняется над другим с состраданием, чтобы понять другого, а затем происходит Богоявление и пробуждение. Есть «человек», реальность стала человечной, и в ответ на сострадание Бог открывает Себя на земле, и светлое облако Его величия осеняет их нищету и любовь. Возможно, все это выглядело достаточно безотрадно. Их встреча не похожа на голливудское кино. В ней нет ничего чарующего. Она могла быть жалкой и неприглядной. Но в ней явлено присутствие Божье на земле, Христос здесь, и Бог соединяется с человеком.
Вот что мы имеем в виду, когда говорим, что должны «творить волю Божью». Мы должны не только соблюдать заповеди, молиться и быть святыми, но мы должны быть орудиями Его милости, связав себя и других с Богом узами сhesed.
Значит, два вопроса, которые задал книжник, бессмысленны. Поэтому Христос не ответил на них. Однако он не оставил их без внимания. Напротив, Он увидел в них указание на то, что волнует книжника и нас с вами. Вместо того чтобы ответить на эти вопросы, Он Своим словом возливает на раны елей и вино, Он, который сам есть ответ на все важнейшие вопросы.
Good Samaritan
Молчание
Дождь стихает, и чистое пение птицы неожиданно возвещает разницу между раем и адом.
Бог — наш Создатель и Спаситель — дал нам язык, на котором мы можем говорить о Нем, поскольку вера от слышания, и наш язык — ключ, открывающий Небо и рай другим людям.
Но когда Господь приходит как Жених, не нужно ничего говорить, кроме того, что Он грядет и что мы должны выйти Ему навстречу. Ecce Sponsus venit! Exite obviam ei! [3]
После этого мы идем дальше, чтобы найти Его в одиночестве. Там мы общаемся с Ним одним, без слов, без разбегающихся мыслей, в молчании всего нашего существа.
Когда то, что мы говорим, предназначено только для Него, это трудно выразить в словах. То, что невозможно пересказать, не подлежит анализу. Мы знаем, что об этом нельзя говорить, потому что это нельзя выразить.
Но прежде, чем мы придем к неизреченному и невообразимому, Дух парит над границей языка, не зная, остаться ли в своих владениях, чтобы принести оттуда что-то другим людям. Это испытание для тех, кто хочет пересечь границу. Если они не готовы оставить свои идеи и слова позади себя, они не могут идти дальше.
Если вы уединяетесь с молчаливыми устами, молчание немых духовных существ подарит вам частицу своего покоя.
Но если вы уединяетесь с молчащим сердцем, молчание творения заговорит громче, чем языки человеческие или ангельские.
Молчание языка и воображения ломает барьер между нами и миром вещей, существующих только для Бога, а не ради самих себя. Смолкшее беспорядочное желание уничтожает преграду между нами и Богом. Тогда мы начинаем жить в Нем одном.
Тогда своим молчанием с нами говорят уже не немые существа. С нами говорит Сам Бог куда более глубоким молчанием, скрытым в глубинах нашей души.
Те, кто любят свой шум, нетерпеливы ко всему остальному. Они постоянно оскверняют молчание лесов, гор и морей. Своими машинами они пробивают себе путь сквозь молчаливую природу из страха, что тихий мир обвинит их в том, что они пусты. Продвигаясь вперед, они упорно не обращают внимания на тишину природы и делают вид, что у них есть какая-то цель. Шумный самолет на миг отрицает реальность облаков и неба своим движением, шумом и напускной силой. Тишина облаков останется, когда самолет улетит. Тишина облаков пребудет, когда самолет развалится на части. Молчание мира реально. Наш шум, наши дела, цели, все наши бессмысленные рассуждения о них — все это иллюзии.
Бог присутствует, и Его мысль живет и бодрствует в необъятном молчании мира. Господь смотрит из миндального дерева на то, как исполняются Его слова [4].
Пролетит ли самолет сегодня ночью или завтра, проедут ли по извилистой дороге машины или нет, беседуют ли люди в поле, звучит ли радио в доме или нет, дерево приносит плоды в молчании.
Полон ли дом детьми или пуст, отправляются ли люди в город или работают в поле на тракторе, входит ли корабль в гавань, полную туристов или солдат, миндальное дерево приносит плоды в молчании.
Есть люди, для которых дерево не станет реальностью, пока они его не срубят, для которых животное не имеет ценности, пока его не отправили на бойню, которые обращают внимание на вещь, лишь когда желают ее использовать или уничтожить. Эти люди едва ли узнают молчание любви, ибо их любовь поглощает молчание другого человека своим собственным шумом. И поскольку они не знают молчания любви, они не могут узнать молчания Бога, Который есть милосердная любовь, Который не может уничтожить то, что любит, и в соответствии со Своим собственным законом любви обязан дать жизнь всем тем, кого Он привлекает в Свое молчание.
В нашей жизни молчание существует не ради него самого. Оно предназначено для чего-то другого. Молчание — мать речи. Жизнь, проведенная в молчании, направлена на последнее торжественное заявление, высказывание о том, ради чего мы жили.
Жизнь и смерть, слова и молчание даны нам ради Христа. Во Христе мы умираем для плоти и оживаем в духе. В Нем мы умираем для иллюзий и живем для правды. Мы говорим, чтобы возвестить о Нем, и молчим, чтобы размышлять о Нем и глубже войти в Его молчание, которое вбирает в себя молчание смерти и вечной жизни, молчание Страстной Пятницы и мир пасхального утра.
Мы принимаем молчание Христа в наши сердца, когда впервые произносим слово веры от всего сердца. Мы совершаем наше спасение в молчании и надежде. Молчание — сила нашей внутренней жизни. Молчание входит в самую сердцевину нашего нравственного бытия, так что если у нас нет молчания, то нет и нравственности. Молчание таинственным образом пронизывает все добродетели и предохраняет их от порчи.
Если мы наполняем нашу жизнь молчанием, то мы живем с надеждой, и Христос живет в нас и укрепляет нашу добродетель. Потом, когда придет время, мы открыто исповедуем Его перед людьми, и наше исповедание обретает огромный смысл, потому что уходит корнями в глубокое молчание. Оно пробуждает молчание Христа в сердцах тех, кто нас слышит, так что они сами умолкают и начинают дивиться и слушать. Ибо они начали открывать свое истинное «я».
Растратив себя в празднословии, мы никогда не услышим ничего в глубине наших сердец, где живет Христос и где Он говорит в молчании. В конце же концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся дара речи, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать.
Должно быть такое время дня, когда человек, который строит планы, забывает о них и действует так, словно у него нет никаких планов.
Должно быть такое время дня, когда человек, который должен говорить, погружается в глубокое молчание. Его ум не выдвигает никаких идей, и человек спрашивает себя: «Есть ли в них смысл?»
Должно быть такое время, когда человек молитвы начинает молиться, словно впервые в жизни, когда человек решительный откладывает свои решения в сторону, словно все они развеялись, и учится другой мудрости: как отличать солнце от луны, звезды от тьмы, море от суши и ночное небо от склона холма.
В молчании мы учимся различению. Те, кто бегут от молчания, бегут и от различения. Они не хотят видеть слишком ясно. Они предпочитают расплывчатость.
Человек, который любит Бога, непременно любит молчание, потому что боится утратить дар различения. Он боится шума, который притупляет наше ощущение реальности. Он избегает бесконечного движения, которое сбивает все существа в груду неразличимых вещей.
Святой безразличен к своим желаниям, но отнюдь не безразличен к разным проявлениям жизни.
Взгляните на мертвеца, который сотворил себе кумира из безразличия.
Его молитва не возгревала, а охлаждала его пыл.
Его молчание ни к чему не прислушивалось и потому ничего не услышало и ничего не могло сказать.
Пусть прилетят ласточки и совьют гнезда на месте прожитой им жизни и научат птенцов летать над пустыней, в которую он превратил свою душу, чтобы прожитая им жизнь не оказалась совсем никчемной.
Не нужно относиться к жизни как к бесконечному потоку слов, который, в конце концов, будет остановлен смертью. Жизнь зарождается в молчании, поднимается на поверхность, когда нам приходится что-то говорить, еще глубже погружается в молчание, завершается в последнем слове, а потом тихо восходит в молчание Небес, наполненное нескончаемой хвалой.
Те, кто не знают, что есть другая жизнь после этой жизни, или не могут заставить себя жить во времени, думая, что они вечны, заглушают постоянным шумом плодоносное молчание своей души. Даже когда их уста сомкнуты, их разум продолжает болтать без умолку и бормочет что-то бессмысленное, либо они прячутся за шумом машин и радио. Когда их собственный шум прекращается, они погружаются в шум других людей.
Как трагично, что те, кому нечего сказать, постоянно самовыражаются, словно стрелки, у которых сдали нервы, выпускающие патроны один за другим во тьму, где нет никакого врага. Причина их болтовни — смерть. Смерть — это враг, который каждую минуту противостоит им в глубокой тьме и молчании их собственного существования. Поэтому они пытаются перекричать смерть. Искажают свою жизнь шумом. Оглушают себя бессмысленными словами, за всю свою жизнь не поняв, что их сердца укоренены в молчании, которое есть жизнь, а не смерть. Они забалтываются до смерти, боясь жизни, как будто она — смерть.
Вся наша жизнь должна быть размышлением о нашем последнем и важнейшем решении — выборе между жизнью и смертью.
Мы все умрем. Но установка, с которой мы встречаем смерть, делает нашу смерть выбором смерти или жизни.
Если мы все время выбирали жизнь, то умерев, мы перейдем от смерти в жизнь. Жизнь духовна, а все духовное молчаливо. Если дух, который поддерживал пламя жизни в наших телах, позаботился напитать себя маслом, которое можно обрести лишь в молчании Божьей любви, то, когда тело умрет, дух будет гореть на том же масле и тем же пламенем. Но если дух сгорел вместе с низменными маслами страсти, эгоизма или гордыни, то когда придет смерть, пламя духа выйдет наружу вместе со светом тела, потому что в светильнике не осталось масла.
В своей земной жизни мы должны ухаживать за своими светильниками. Мы должны в молчании наполнять их любовью к ближнему, время от времени что-то говоря и воздавая хвалу Богу, чтобы самим вырасти в любви, умножая ее в ближних, уча их путям мира и тишины.
Если смерть придет к нам как нежеланный гость, то потому, что Христос тоже был для нас нежеланным гостем. Ибо когда приходит смерть, вместе с ней приходит и Христос, принося нам жизнь вечную, которую Он купил для нас ценой собственной смерти. Поэтому те, кто любят истинную жизнь, часто думают о своей смерти. Их жизнь наполнена молчанием, предвосхищающим победу над смертью. Молчание делает смерть нашей служанкой и даже нашим другом. Мысли и молитвы, вырастающие из нашей молчаливой мысли о смерти, подобны растущим у воды деревьям. Это сильные мысли, которые преодолевают страх несчастья, потому что преодолели страсти и желание. Они поворачивают лицо нашей страждущей души к лику Христа.
Если я говорю, что вся жизнь в молчании направлена к последнему высказыванию, это не значит, что мы все должны стремиться умереть с благочестивыми речами на устах. Наши последние слова необязательно должны иметь какое-то особое или волнующее значение, чтобы их стоило записывать. Каждая достойная смерть, каждая смерть, которая ведет нас от неопределенностей этого мира к безусловному миру и молчанию любви Христовой, сама по себе высказывание и итог. Она говорит либо словами, либо без них, что для жизни хорошо прийти к назначенному концу, чтобы тело вернулось в прах, а дух поднялся к Отцу по милости Господа Иисуса Христа.
В молчаливой смерти может быть больше красноречия и мира, чем в смерти, cопровождаемой яркими выражениями. Одинокая смерть, трагическая смерть может больше свидетельствовать о мире и милости Христа, чем многие безболезненные смерти.
Ибо красноречие смерти — это красноречие человеческой нищеты, сталкивающейся с богатством Божественной милости. Чем больше мы сознаем, как велика наша бедность, тем значительней будет наша смерть и ее нищета. Святые хотели быть самыми бедными в жизни и ликовали от высочайшей нищеты смерти.
No Man Is an Island
Медитации Томаса Мертона публикуются в переводе Анны Курт
Примечания
Комментарии