Популизм, Трамп и будущее демократии

Самый популярный политический философ своего поколения вносит неоценимый вклад в дискуссию на openDemocracy об ответственности либералов во всем мире за приход к власти ультраправых.

Демократия переживает опасные времена. Россия, Турция, Венгрия, Польша и другие страны, которые некогда подавали демократические надежды, теперь в большей или меньшей степени близки к авторитаризму. Демократия под угрозой также и в тех государствах, которые раньше были ее оплотом.

В Соединенных Штатах Дональд Трамп представляет наибольшую угрозу американскому конституционному порядку со времен Ричарда Никсона. И все же, невзирая на неуклюжие первые полтора года президентства Трампа, оппозиции все еще только предстоит заговорить в полный голос…

Логично было бы предположить, что разжигающие твиты, непредсказуемое поведение и систематическое пренебрежение демократическими нормами сделают Трампа легкой мишенью для оппозиции. Но это не сработало. Возмущение, вызываемое Трампом, скорее парализовало, нежели вдохновило людей, которым было бы под силу организовать и направить сопротивление.

Паралич оппозиции вызван двумя причинами. Одна из них — расследование спецпрокурором Робертом Мюллером возможного вмешательства России в предвыборную кампанию Трампа. Понадеявшись, что выводы Мюллера приведут к импичменту Трампа, демократы предпочли принять желаемое за действительное, лишь бы не задаваться неудобными вопросами о том, почему избиратели отвергли их как на федеральном, так и на государственном уровне.

Второй источник паралича — хаос, который порождает Трамп. Неиссякаемый поток провокаций дезориентирует критиков, им трудно отделить последовательные «оскорбления демократии» от массы проходных отвлекающих мотивов.

Итальянский писатель Итало Кальвино однажды заметил: «Я провел первые двадцать лет своей жизни с лицом Муссолини — оно всегда было в поле зрения». Трамп тоже постоянно на виду, отчасти — благодаря своим твитам, отчасти — из-за телевизионных новостей, которые с ненасытным аппетитом освещают все его возмутительные выходки.

 

Экономия возмущения

Моральное возмущение может политически заряжать, но только если направить его в надлежащее русло, руководствуясь здравым политическим смыслом. То, что сейчас нужно оппозиционерам, противостоящим Трампу, — это сэкономить на возмущении, дисциплинировать его, понимая, что их приоритет — конструктивный политический проект.

Как мог бы выглядеть такой проект? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны начать с преодоления самодовольства политического истеблишмента, которое открыло путь к власти Трампу в США и правому популизму в Великобритании и Европе.

Неудобная правда состоит в том, что Дональд Трамп добился избрания, воспользовавшись накоплением до мыслимого предела тревог, разочарований и законного недовольства, на которые у мейнстримных партий нет убедительного ответа.

Это означает, что тем, кого беспокоит Трамп и популизм, недостаточно только лишь мобилизовать политику протеста и сопротивления: необходимо также включиться в политику убеждения. Эта политика должна начинаться с осознания недовольства, которое вывернуло наизнанку политическую жизнь США и демократических стран во всем мире.

 

Провал технократического либерализма

Как и победа Брекзита в Великобритании, избрание Трампа произнесло гневный приговор десятилетиям растущего неравенства и той версии глобализации, которая приносит выгоду власть имущим, а рядовых граждан оставляет лишь с ощущением бессилия. Также это способ попенять на технократический подход к политике, который систематически игнорирует недовольство людей, оставленных за бортом нашей экономикой и культурой.

Кое-кто отказывается видеть во всплеске популизма нечто большее, чем расистскую, ксенофобскую реакцию на иммигрантов и мультикультурализм. Другие трактуют его главным образом с экономической точки зрения, как знак протеста против потери рабочих мест из-за глобализации, торговли и новых технологий.

Но ошибочно было бы видеть в популистском протесте лишь фанатизм или рассматривать его только как экономическое недовольство. Поступая так, мы игнорируем тот факт, что потрясения, нами наблюдаемыми, являются вполне политическим ответом на наше политическое поражение исторического масштаба.

Тот подъем, который сегодня переживает ультраправый популизм, — симптом провала прогрессивной политики. Демократическая партия превратилась в партию технократического либерализма, более уместного для профессиональных классов, чем для рабочего и среднего класса, которые раньше образовывали ее избирательную базу. Аналогичное затруднение во весь рост встало перед британскими лейбористами и привело их после поражения на последних всеобщих выборах к неожиданному выдвижению на пост лидера партии Джереми Корбина, человека из анти-истеблишмента.

Корни этого затруднения восходят к 1980-м годам. Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер утверждали, что все проблемы — в правительстве, а свободный рынок — это решение. Когда они ушли с политической сцены, левоцентристские политики, пришедшие им на смену — Билл Клинтон в США, Тони Блэр в Великобритании, Герхард Шредер в Германии — умерили, но одновременно и упрочили веру в рынок. Они сгладили острые углы бесконтрольной рыночной экономики, но не стали оспаривать главную предпосылку эпохи Рейгана и Тэтчер, что рыночные механизмы — важнейший инструмент достижения общественного блага. В соответствии с этой верой, они приветствовали рыночную версию глобализации и встретили с распростертыми объятиями растущую финансиализацию экономики.

В 1990-х годах администрация Клинтона присоединилась к республиканцам в продвижении глобальных торговых соглашений и отмене регулирования финансовой индустрии. Выгоду из этой политики извлекли в основном те, кто наверху, но демократы практически ничего не предприняли для решения проблемы усугубления неравенства и роста власти денег в политике. Уклонившись от своей традиционной задачи обуздания капитализма и привлечения экономической власти к ответу перед демократическими институциями, либерализм утратил свою убедительность.

Все это, казалось, изменится, когда на политической арене появился Барак Обама. В своей президентской кампании 2008 года он предложил альтернативу управленческому, технократическому языку, который стал отличительной чертой либерального публичного дискурса. Он показал, что прогрессивная политика может говорить на языке нравственных и духовных задач. 

Но его нравственная энергия и гражданский идеализм, внушавшие надежду, пока он был кандидатом, сошли на нет, стоило ему стать президентом. Вступив в должность в разгар финансового кризиса, он назначил экономическими советниками тех самых людей, которые способствовали отмене финансового регулирования в годы президентства Клинтона. Заручившись их поддержкой, он оказал поддержку банкам на условиях, которые снимали с них ответственность за деятельность, приведшую к кризису, и практически ничем не помог рядовым гражданам, лишившимся своих домов. 

Вопреки голосу совести, Обама утихомирил разгневанное население вместо того, чтобы стать рупором их претензий к Уолл-стрит. Накопившееся негодование по поводу антикризисных мер омрачило президентство Обамы, и в конечном итоге способствовало тому, что настроение популистского протеста разошлось по всему политическому спектру: слева — движение «Захвати Уолл-стрит» и кандидат Берни Сандерс, справа — «Движение чаепития» и избрание Трампа.

Подъем популизма в США, Великобритании и Европе воплотил в себе отрицательную реакцию на элиту мейнстримных партий, но наиболее ясно был обусловлен провалом либеральных и левоцентристских партий. Это Демократическая партия в США, Лейбористская партия в Великобритании Социал-демократическая партия (СДПГ) в Германии, чья доля голосов на последних федеральных выборах достигла исторического минимума, Демократическая партия Италии, чья доля голосов упала ниже 20%, и Социалистическая партия во Франции, чей кандидат набрал всего лишь 6% голосов в первом туре президентских выборов в прошлом году.

 

Переосмысление прогрессивной политики

У прогрессивных партий нет шансов вернуть себе общественную поддержку, если они не переосмыслят собственную миссию и цель. Для этого им нужно извлечь уроки из популистского протеста, который их оставил на обочине — не в том смысле, чтобы перенять его ксенофобию и назойливый национализм, но в том, чтобы серьезно отнестись к тому законному недовольству, которое, кажется, стало уже неотделимо от ряда уродливых чувств. Переосмысление должно начаться с признания того, что это недовольство носит не только экономический, но и нравственный и культурный характер; речь идет не об одной только заработной плате и рабочих местах, но также и о социальной репутации.

Вот четыре темы, с которыми необходимо разобраться прогрессивным партиям, если они надеются устранить гнев и недовольство, которые охватили сегодняшнюю политику: неравенство доходов, меритократическая спесь, трудовое достоинство, патриотизм и национальное сообщество.

Неравенство доходов. Стандартный ответ на неравенство состоит в том, чтобы требовать большего равенства возможностей: организовать переподготовку работников, потерявших рабочие места из-за глобализации и новых технологий, повысить доступность высшего образования, устранить барьеры, связанные с расовой, этнической и гендерной принадлежностью. Кратко этот подход выражен в лозунге «если ты усердно работаешь и играешь по правилам, ты сможешь достичь положения, соответствующего твоим способностям».

Но этот лозунг сейчас звучит как пустозвонство. В нынешней экономике нелегко добиться успеха. Эта проблема особенно актуальна для США, которые издавна гордились восходящей социальной мобильностью. Американцы традиционно меньше, чем европейцы, волновались о неравенстве, полагая, что, какова бы ни была отправная точка в жизни, благодаря усердной работе можно выбраться из трущоб в достойное существование. Но сегодня это убеждение поставлено под вопрос. Американцы, родившиеся у бедных родителей, как правило, остаются бедными и во взрослом возрасте. Среди тех, кто родился в семьях, относящихся к нижней пятой части шкалы доходов, 43% останутся там же, и лишь 4% доберутся до верхней пятой части. Из нищеты проще выбраться жителям Канады, Германии, Швеции и других европейских странах, чем гражданам США.

Возможно, это объясняет, почему риторика возможностей уже не вдохновляет так, как в былые времена. Прогрессистам следует пересмотреть презумпцию убеждения, что мобильность способна компенсировать неравенство. Нужно покончить с самим неравенством власти и богатства, а не довольствоваться перспективой помощи людям в их старании вскарабкаться по лестнице, где ступени отстоят все дальше и дальше друг от друга.

Меритократическая спесь. Но проблема лежит еще глубже. Неустанное подчеркивание идеи создания справедливой меритократии, где позиции в обществе отражают усилия и талант, разрушительно влияет на нашу интерпретацию своего успеха (или его отсутствия). Представление о том, что система вознаграждает талант и усердную работу, побуждает победителей считать свой успех собственной заслугой, мерой своей добродетели и смотреть свысока на тех, кто менее удачлив, чем они сами.

Проигравшие могут жаловаться на то, что система сфальсифицирована, а победители попали на вершину благодаря обману и манипуляциям. Или же усвоить деморализующее убеждение, что они-де сами виноваты в своей неудаче — им просто не хватает таланта и энергии для успеха.

Когда эти чувства сосуществуют, как то неизменно и происходит, возникает взрывоопасная смесь гнева и негодования против элит, которая подпитывает популистский протест. Хотя сам Дональд Трамп — миллиардер, он осознает это негодование и пользуется им. В отличие от Барака Обамы и Хиллари Клинтон, которые постоянно твердили о «возможностях», Трамп редко произносит это слово. Вместо этого он открыто говорит о победителях и проигравших.

Либералы и прогрессисты настолько высоко ценят высшее образование как способ продвинуться и основу для социальной репутации, что им трудно понять, какую спесь способна породить меритократия, и как сурово оказываются заклеймены те, кто не учился в колледже. Такого рода отношения и лежат в основе популистской реакции и победы Трампа.

Один из самых глубоких политических расколов в сегодняшней американской политике — между теми, у кого есть диплом колледжа, и теми, у кого его нет. Чтобы преодолеть этот раскол, демократам нужно осознать отраженное в нем отношение к заслугам и труду.

Трудовое достоинство. Утрата рабочих мест из-за новых технологий и аутсорсинга накладывается на ощущение, что общество стало с меньшим уважением относиться к работе, которую выполняет рабочий класс. С тех пор, как экономическая деятельность сместилась от производства вещей в сторону управления деньгами, а общество принялось неоправданно щедро вознаграждать менеджеров хедж-фондов и банкиров с Уолл-стрит, уважение, оказываемое труду в традиционном смысле, стало хрупким и неопределенным.

Новые технологии могут еще больше подорвать достоинство труда. Некоторые пророки из Кремниевой долины предсказывают, что со временем, благодаря роботам и искусственному интеллекту, большинство сегодняшних рабочих профессий устареет. Чтобы облегчить путь к такому будущему, они предлагают выплачивать каждому базовый доход. То, что когда-то было оправдано как страховочная сетка для всех граждан, теперь предлагается в качестве способа сгладить переход к миру без работы. Нужно ли приветствовать подобную перспективу или сопротивляться ей, — это вопрос, который будет иметь важнейшее значение для политики в ближайшие годы. Чтобы тщательно проработать его, политическим партиям придется уяснить смысл труда для общего благосостояния.

Патриотизм и национальное сообщество. Соглашения о свободной торговле и иммиграция являются наиболее мощными детонаторами популистского гнева. С одной стороны, налицо экономические проблемы. Противники утверждают, что соглашения о свободной торговле и иммиграция грозят местным жителям сокращением рабочих мест и заработной платы, а сторонники отвечают, что в долгосрочной перспективе они помогают экономике. Но страсти, разгорающиеся из-за этих проблем, подсказывают, что на карту поставлено нечто большее.

Рабочие, которые полагают, что их страна больше заботится о дешевых товарах и дешевой рабочей силе, чем о перспективах трудоустройства собственных граждан, чувствуют себя преданными и забытыми. Обида отверженных зачастую выражается в уродливой форме: нетерпимости, ненависти к иммигрантам, настырном национализме, обвинении мусульман и других «чужаков» во всех мыслимых и немыслимых пороках, риторике «вернем себе свою страну».

Либералы отвечают на это обличением риторики ненависти и настоятельно призывают взращивать добродетели взаимного уважения и межкультурного диалога. Но этот принципиальный ответ, хотя он и действенен, не помогает решить ряд важных проблем, подразумеваемых популистскими обидами и проклятиями. Каково нравственное значение национальных границ и есть ли оно вообще? Обязаны ли мы делать для наших сограждан больше, чем для граждан других стран? Следует ли в эпоху глобализма развивать национальную идентичность или же стремиться к космополитической этике и заботиться о судьбах всего человечества?

Эти вопросы могут показаться пугающими и далекими как небо и земля от мелочей, которые политики обсуждают в наши дни. Но подъем популизма указывает на необходимость перезагрузки демократического общественного дискурса и обращения к серьезным вопросам, которые волнуют людей, в том числе к вопросам морали и культуры.

 

Перезагрузка общественного дискурса

Любые попытки обратиться к этим вопросам и переосмыслить положения демократического общественного дискурса наталкиваются на серьезнейшую преграду. Они требуют от нас поставить под сомнение главную предпосылку современного либерализма. Они требует, чтобы мы усомнились в том, что путь к толерантному обществу состоит в уклонении от нравственных споров по самому существу в политики.

Этот принцип уклонения — а именно настоятельное требование, чтобы граждане оставляли свои нравственные и духовные убеждения за дверью, входя в общественное пространство, — мощное искушение. Кажется, что это требование позволяет избегать навязывания большинством своих ценностей меньшинству. Кажется, что оно предотвращает возможность того, что нравственный накал политики приведет к религиозным войнам. Кажется, что оно обеспечивает надежную основу взаимного уважения.

Но эта стратегия уклонения, эта настойчивость, с которой рекомендуют придерживаться либерального нейтралитета, ошибочна. Из-за нее мы оказываемся не готовыми к решению моральных и культурных проблем, которые провоцируют всплеск популизма. Как можно обсуждать смысл работы и ее роль для благосостояния, не оспаривая конкурирующие концепции благосостояния? Как можно размышлять о правильном соотношении национальной и глобальной идентичностей и не задаваться вопросом о добродетелях, которые выражают эти идентичности, и требованиях, которые они к нам предъявляют?

Либеральный нейтралитет сводит проблемы смысла, идентичности и цели к проблеме справедливости. Поэтому он упускает из виду гнев и негодование, которые подпитывают всплеск популизма; ему недостает нравственных и риторических ресурсов и эмпатии, чтобы осознать то культурное отчуждение, даже унижение, которое ощущают многие избиратели из среды рабочего и среднего класса; наконец, он не принимает в расчет меритократическую спесь элит.

Дональд Трамп прекрасно отдает себе отчет в том, что такое политика унижения. С точки зрения экономической справедливости, его популизм — фальшивка, это своего рода плутократический популизм. Его план реформы здравоохранения урезал бы медицинскую помощь для многих его сторонников из среды рабочего класса ради того, чтоб обеспечить внушительные налоговые льготы для богачей. Но сосредотачиваться исключительно на этом лицемерии недостаточно.

Когда Трамп вывел США из Парижского соглашения по климату, он аргументировал это довольно неправдоподобным образом: якобы он делает это ради защиты рабочих мест американцев. Но подлинная суть его решения, его политическое обоснование содержится в этой, казалось бы, побочной реплике: «Мы больше не хотим, чтобы другие страны и другие лидеры смеялись над нами».

Освобождение США от предполагаемого бремени соглашения по климату на самом деле не было связано с рабочими местами или глобальным потеплением. В политических фантазиях Трампа речь шла о том, чтобы избежать унижения. Это резонирует с настроениями избирателей Трампа, даже тех, кто озабочен изменением климата.

Для тех, кого оставили за бортом три десятилетия рыночно-ориентированной глобализации, проблема состоит не только в отсутствии роста заработной платы и потере рабочих мест; их беспокоит также утрата уважения в глазах общества. Речь идет не только о несправедливости, но и об унижении.

Мейнстримные либеральные и социал-демократические политики упускают из виду это измерение политики. Они считают, что проблема глобализации — лишь вопрос справедливого распределения: те, кто выиграл от глобализации торговли, новых технологий и финансиализации экономики, не предоставили адекватной компенсации тем, кто проиграл.

Но думать так — значит неверно интерпретировать популистские упреки. Кроме того, это отражает изъяны социальной философии современного либерализма. Многие либералы проводят различие между неолиберализмом (или laissez-faire, свободным рыночным мышлением) и либерализмом, выраженным в том, что философы называют «либеральным социальным мышлением». Первое — экономическая доктрина, тогда как второе — политический моральный принцип, который настаивает на том, что правительство должно придерживаться нейтралитета по отношению к конкурирующим концепциям благосостояния.

Несмотря на это разграничение, с философской точки зрения, существует близость между неолиберальной верой в рыночное мышление и принципом либерального нейтралитета. Рыночное мышление привлекательно, поскольку оно, как представляется, предлагает способ разрешить спорные общественные вопросы, не вступая в полемику о том, как должно оценивать товары. Когда два человека заключают сделку, они сами решают, какую ценность представляют вещи, которыми они обмениваются.

Точно так же либеральный нейтралитет привлекателен, поскольку он, по видимости, предлагает способ определения и обоснования прав, не отдавая предпочтения какой-либо конкретной концепции блага. Но нейтралитет и в этом случае совершенно ложный. Ведь рынки не являются морально нейтральными инструментами определения общего блага. А либеральное социальное мышление не является морально нейтральным способом осуществления принципов справедливости.

Поддержание нашего публичного дискурса в таком духе, будто возможно перепоручить моральное суждение свободному рынку или процедурам либерального социального мышления, привело к созданию пустого, выхолощенного публичного дискурса, вакуума социального смысла. Такие пустые социальные пространства неизменно заполняются узкими, нетерпимыми, авторитарными альтернативами — будь то в форме религиозного фундаментализма или навязчивого национализма.

Это то, что мы наблюдаем сегодня. Три десятилетия рыночно-ориентированной глобализации и технократического либерализма выхолостили демократический публичный дискурс, лишили простых граждан влияния и спровоцировали популистскую реакцию — попытки прикрыть обнаженное публичное пространство лоскутами нетерпимого, мстительного национализма.

 

Вакуум социального смысла

Чтобы вдохнуть новую жизнь в демократическую политику, мы должны найти собственный путь к более морально устойчивому социальному дискурсу, который отдает должное плюрализму тем, что вовлекается в наши моральные разногласия, вместо того, чтобы избегать их.

Отделить нетерпимые аспекты популистского протеста от законных упреков непросто. Но важно начать это делать. Осмыслить эти упреки и выстроить политику, которая сможет дать на них адекватный ответ — самая насущная политическая повестка нашего времени.

Источник: openDemocracy