Как настала эра сильных мужчин

Либералы постоянно неправильно считывали настоящее, и их легкомыслие привело нас к новому авторитаризму.

Когда ультраправая партия «Альтернатива для Германии» стала самой влиятельной оппозиционной силой в самой мощной из стран ЕС, это не привлекло почти никакого внимания в Британии. В сентябре прошлого года тогдашний министр иностранных дел и вице-канцлер Германии Зигмар Габриэль заявил «Шпигелю», что, если «Альтернатива для Германии» попадет в Бундестаг, нацистские речи вновь раздадутся в Рейхстаге после более чем 70-летнего перерыва. Немецкая политическая система была намеренно выстроена по итогам Второй мировой войны так, чтобы сделать подобный реванш невозможным. Но он уже произошел, и либералы в этой стране и в других странах просто не знают, что делать. В последний год Ангелу Меркель хвалили как лидера всего западного мира, и бесцветная стабильность ее правления воспринималась как образец, которому Британии хорошо бы подражать. Мы были уверены, что Германия в большей степени, чем какая-либо другая европейская страна, преодолела ужасающий национализм, который уничтожал наш континент в прошлом.

Почему либералы разучились читать настоящее? Они вообще не заметили «Альтернативы для Германии», как не увидели и подъема сходных партий, скажем, в Польше и Венгрии, Австрии и Италии. Они при этом даже не задаются вопросом, что это означает для их взгляда на историю или для дорогих им политических проектов. Как и в первые годы после окончания Холодной войны, они видят в подъеме ультраправых временные трудности и недоразумения на пути к блистательному неподражаемому миру. В их воображаемом будущем национализм и религия перестанут сколь-либо существенно влиять на политику, а борьба за территории и ресурсы навсегда останется в прошлом. Универсальная конструкция прав человека обеспечит тогда всеобщую защиту основополагающих прав.

За этой убежденностью стоит некая вера в глобальную конвергенцию: что, несмотря на все отступления, на все различия, общества по большей части движутся в сторону западной модели либеральной демократии. Как говорил в этом журнале (New Statesman) Тони Блэр в ноябре 2016 года, «конечно, история развивается в определенном направлении. Это прогресс, мы созидаем прогресс…» Замечательно только, сколь открыто Блэр высказывает предпосылку, по умолчанию принимаемую всем политическим спектром в эпоху после Холодной войны. Барак Обама, Ангела Меркель, Франсуа Миттеран, Гордон Браун и Дэвид Кэмерон — все поверили в то, что некий «демократический капитализм» станет общепринятым во всем мире. А если этот демократический капитализм ставится под вопрос и встречается с угрозами, то либералы уверяют себя, что это никак не связано с его изъянами. Они говорят, что их модель образцовая, что нельзя и думать иначе, чем думают они, и если история отклонилась от этой модели, то весьма скоро она вернется на прежние рельсы.

При таком подходе нормативное состояние современности — постепенное движение к либеральным ценностям. Избрание Дональда Трампа, превращение Си Цзиньпина в пожизненного президента Китая, выборная автократия Владимира Путина и неохалифат Эрдогана — это для них помехи, паузы в неизбежном долгосрочном движении к либерализму. Этот парад авторитарных режимов — лишь свидетельство тому, что переходный период затянулся дольше ожидаемого. Для либералов после Холодной войны, как и для марксиста Антонио Грамши, писавшего в «Тюремных тетрадях» в начале 1930-х, «кризис состоит исключительно в том, что старый мир уже погиб, а новый еще не успел родиться: в таком междуцарствии каких только гибельных симптомов не проявляется».

С некоторым оттенком озадаченности, переходящей иногда в приступы паники, либеральные группы высказывают эти мысли в Лондоне, Нью-Йорке и величественных европейских столицах. Данные группы могут при этом расходиться по некоторым пунктам. Некоторые из них усвоили, что насильственное учреждение либеральных режимов в тех странах, где либерализма никогда не было, работать не будет. Другие клянутся на верность убеждению, что смена режима всегда будет счастливой, просто нужно лучше ее планировать и контролировать внимательнее переход к либерализму. Они также различаются в отношении к идее свободного рынка — от восторга до сдержанности. Но все они считают, что только то соединение капитализма и демократии, которое восторжествовало после конца Холодной войны, может обеспечить законность на этом повороте истории, став образцом для всего мира. Победив в историческом состязании другую просвещенческую идеологию — коммунизм, либерализм в изводе конца ХХ века претендует воплощать единственное возможное будущее человечества.

Но почему в большинстве посткоммунистических стран так и не произошел переход к либеральной демократии, они объяснить не могут, равно как и почему стали так популярны в этих странах враги либеральной демократии.

Почти все либеральные режимы подвергаются опасности с двух сторон. С одной стороны, это так называемые популистские движения, ультраправого или ультралевого толка, которые бросают вызов нашей устоявшейся после Холодной войны модели. Скажем, лейборизм Корбина в этом смысле не отличается от альтернативных правых в США или от неоанархистских «Пяти звезд» в Италии. С другой стороны, есть угроза и «альтернативного либерализма» — извращенной версии либеральной идеологии, направленной уже против породившей либерализм западной цивилизации. Эти альтернативные либералы сосредоточены в основном в университетах, они преподают социальные и гуманитарные науки, и их политическое влияние очень мало. Но хотя ни в одной демократической стране они не могут повлиять на большинство, они определяют повестку левых и подрывают позиции партий центра, которые в прошлом имели достаточно приверженцев, чтобы система оставалась устойчивой.

Влияние альтернативных либералов на повестку Демократической партии США стало одним из главных факторов подъема Трампа. А в континентальной Европе они косвенно виновны в подъеме ультраправых партий, так как они обеспечили дискредитацию партий левого центра: не желая ссориться с этими либералами, эти партии сразу осудили контроль над иммиграцией как «расистский» и лишились поддержки значительной части избирателей.

Либералы эпохи после Холодной войны, до сих пор занимающие ведущие позиции в главенствующих партиях и среди лидеров мнений, не могут объяснить, как именно эта двойная угроза либеральным ценностям возникла внутри самих либеральных обществ. Некоторые, не замечая простого факта, что в континентальной Европе молодежь, как и старшее поколение, любит голосовать за крайние позиции, и даже активнее всех в поддержке крайних, воображают, что якобы популизм — поколенческий протест стариков против молодых. Другие прогнозируют, что «нативизм», рост влияния малообразованных жителей, может привести к поражению демократии — и при этом они не замечают даже того, например, что расизм и антисемитизм сосредоточен в зеленых пригородах столиц, а не в депрессивных городках постиндустриальной эпохи, голосовавших за Брекзит.

Эти либералы разговаривают только друг с другом и не могут объяснить другим, почему представляемая ими политика, в которой главная задача правительства — следовать требованиям глобализации, отвергается таким числом людей в демократических стран. Если установившийся после Холодной войны в западных государствах режим работает на благо всего человечества, то почему избиратели в этих странах голосуют за крайние партии?

Конечно, можно поначалу все сваливать на российское вмешательство и махинации компаний, работающих с большими данными, чтобы не замечать, что в любезном либералам мире произошло что-то неповторимое. Да, в некоторых случаях на демократические выборы оказывалось воздействие извне. Но это воздействие не может объяснить степени и глубины недовольства масс либерализмом, возникшего просто потому, что эпоха этого либерализма закончилась.

На время прогресса, которое оплакивают либералы, пришлась нескончаемая война в Афганистане, европейский миграционный кризис, вызванный анархией в тех странах, где западное вмешательство разрушило государство, глобальный финансовый крах и десятилетия стагнации или снижения жизненных стандартов для большинства населения многих западных стран. Такие бедствия, как рост наркомании в США и неуклонное падение жизненного уровня, коренятся в той жадности и хищности корпораций, разрушительной для сообществ, которой покровительствовали режимы, в той или иной мере руководимые либералами. Но либералы, глядя на расстройство дел в настоящем, не считают, что сами участвовали в подготовке такой ситуации. Ведь они верят, что их господство просто отражает превосходство их высшего разума над массовыми настроениями. Для них всемирные нестроения — лишь вспышка народного неразумия, прелюдия возвращения к нормальности, за которое они опять будут нести ответственность.

* * *

Отрицание либералами любой ответственности за ту ситуацию, которая и привела к подъему антилиберальных движений, — основополагающий факт современной политики. Это отрицание предвещает вовсе не новый более совершенный этап истории — скажем, расширенный либеральный порядок или более чистую версию социализма, а новую авторитарную эру. Мир вернулся к состоянию, очень напоминавшему то, что было на конец XIX века. Люди требуют вместо демократии безопасности и уважения к их идентичности, а великие державы разрабатывают новые технологии исключительно для господства над другими и собственного выживания.

Как и во времена Холодной войны, в наши дни ситуация может быть названа «ни войны, ни мира». Но это уже не борьба ради победы идеологии. Как и до 1914 года, единственными целями любых этнических и религиозных конфликтов оказываются власть и выгода. Одновременно политическое устройство возвращается к худшим своим патологиям начала ХХ века. Не только среди крайне правых, но и среди прогрессивных партий и движений политические инфекции прошлого возвращаются в более устойчивых и неизлечимых формах.

Так, антисемитизм вновь перестал быть чем-то скандальным. Во Франции Марин Ле Пен получила треть голосов избирателей на последних президентских выборах, сравнявшись со своим отцом на последних этапах кампании в языке ненависти, а именно, она прямо стала отрицать ответственность Франции за «Облаву Вель д’Ив» в июле 1942 года, когда 13 тысяч евреев были арестованы и содержались на парижской спортивной арене, а потом отправлены в лагеря смерти.

В Британии антисемитизм появился на левом фланге. Как подчеркнул Дэйв Рич в статье, опубликованной в этом году на сайте New Statesman, среди британских левых всегда бытовал антисемитизм, представленный такими значимыми фигурами, как первый лидер лейбористов Кейр Гарди. Рич цитировал и слова одного из основателей нашего журнала Сидни Уэбба, который в 1907 году уже говорил об опасности «уничижения по расовому признаку» и боялся, что «наша страна нападет на ирландцев и евреев». Расистские тенденции проявлялись на некоторых флангах британских левых всю их историю. Неожиданно лишь то, что антисемитизм впервые стал частью нового политического стиля, представляемого нынешним лидером лейбористов.

Антисемитизм стал допустимым среди левых отчасти из-за их антиколониальной идеологии. Левые убеждены, что западная колониальная система, худшее зло в истории, — это прогрессивная ортодоксия, десятилетиями внедряемая в западное образование, — и поэтому с точки зрения некоторых левых Холокост — только одно из многих аналогичных преступлений против человечности. Одновременно они смотрят на Израиль как на худшее воплощение колониализма — несмотря на их заявление, что любое государство «имеет право на существование». Так отчего же Израиль лишен этого права?

Ошибочно говорить, что антисемитизм Корбина «преувеличивают» с целью его дискредитации. Ведь это не просто личное мнение Корбина, его глубокая погруженность в антисемитизм — один из симптомов той губительной политики, которую он воплощает. Так неужели совесть британцев настолько пластична и податлива, что избиратели готовы привести к власти партию, которую в настоящее время пересоздал легкомысленный человек, чье главное качество — умение присоединяться к политике ненависти и теориям заговора?

А если еще учитывать его откровения по поводу отравления в Солсбери и использования режимом Асада боевых отравляющих веществ в Сирии, то можем ли мы надеяться, что медийные операции в духе Трампа перестанут срабатывать и обновленная Лейбористская партия потеряет управление и начнет раскалываться сама по себе? Конечно, на последних местных выборах его советники были удивлены не самыми радужными результатами. Не ждет ли лейбористов под его началом разгром на ближайших всеобщих выборах?

Что бы ни происходило в Британии, это все нужно рассматривать на фоне весьма мрачной глобальной ситуации. Назначение Трампом суперястреба Джона Болтона советником по национальной безопасности, а Майка Помпео — государственным секретарем, ознаменовало непоследовательность как во внутренней американской политике, так и во внешнеполитическом участии США. Либералы с удовольствием вели процессы над военными преступниками из бывшей Югославии силами Международного суда в Гааге, видя в этом доказательство правового характера глобального порядка. Но все эти суды и стали возможны благодаря жестким мерам сверхдержавы — США, а не Европы — на Балканах. Пока Трамп у власти, никакой поддержки этих мер в Европе ждать не следует.

Попытка сделки с Северной Кореей и выход из ядерного соглашения с Ираном — две стороны одной медали. Каким бы ни был исход, проявит ли Корея гибкость или непреклонность, рухнет ли режим в Иране или вспыхнет весь Ближний Восток — мировой порядок во главе с США доживает последние дни. Все серьезнее становится риск торговых войн. Трамп грозится и дальше повышать тарифы, считая, что для него обернется выигрышем, если он выторгует у Китая и ЕС больше торговых льгот. Но в любом случае он готов напрочь снести весь существующий мировой торговый порядок. Независимо от того, нарушает ли он правила ВТО или обходит их, эта основанная на правилах международная система, созданная после окончания Холодной войны, уже стала историей. Китай готов подхватить роль мирового лидера, утраченную США, а китаецентричный мир ни в коем случае не будет либеральным.

Здесь становится очевидной слабость той общественной доктрины, которой руководствовался западный мир после окончания Холодной войны. По крайней мере четверть века западное мышление оформлялось той теорией, что закон крепче любой политики (law can trump politics). Таково было послание Джона Ролза, Рональда Дворкина и многих их университетских последователей, чья правовая версия либерализма определяла политическую философию не меньше трех десятилетий. Но это весьма надуманное либеральное законничество имеет не больше отношения к реальности, чем кроссворд во вчерашней газете.

Со всей решимостью меняя режим в США, Трамп атакует правовую систему, навязывая ей тех кандидатов, которые его во всем поддержат; и если он останется на второй срок, то ничто не помешает ему добавить США к постоянно растущему списку мировых нелиберальных демократий. Насколько он будет в этом успешен, не так уж зависит от результатов расследования Мюллера, исков порнозвезды Сторми Дэниэлс или информации, полученной в атаке на личного адвоката Трампа. Низовая грязная политика на промежуточных выборах и далее определит будущее американской республики.

Либеральные режимы — не самостоятельные структуры законности и права, но политические конструкции, выживание которых напрямую зависит от жесткости власти и народной поддержки. Ни одна конституция не может спасти либеральные формы, если они лишатся должной поддержки.

Либеральные умы расстроены успехами авторитаризма, как они говорят, отвергающего современный мир. Но современность не может быть только достоянием Запада. Например, считается, что модернизация и секуляризация идут рука об руку. Но если в Европе религия, особенно христианство, почти ни на что не влияет, то в США ее позиции так же сильны, как и в начале ΧΙΧ века, когда Алексис де Токвиль посетил страну и увидел ее как котел сектантства. Так что Запад тоже бывает очень разным. Россия Путина и Китай Си — вполне современные государства, хотя и по-разному. Экономики у них очень разные, экономика России меньше, чем экономика штата Нью-Йорк, она постоянно сжимается и держится только на построенной много десятилетий назад добывающей промышленности, а экономика Китая растет невероятными темпами и развивает новейшие технологии. Если посмотреть глубже, то путинская Россия — антипросвещенческий проект, а Китай Си — своеобразная неоконфуцианская вариация просвещенного деспотизма.

После первых постсоветских лет, когда большая часть российского населения была настроена прозападно и сам Путин говорил о себе как о европейце, Россия перешла к тому, чтобы определять себя как евразийскую державу. Отказавшись усваивать достижения европейского Просвещения, как делали реформаторы в России от Екатерины Великой до Горбачева, Путин заявил, что Россия — центр православной цивилизации. Одновременно он использует сверхновые технологии гибридной войны, сложную комбинацию дезинформации, нерегулярных военных операций и кибератак, пользуясь слабыми сторонами Запада.

Гибридная тактика оказалась весьма эффективной. Сколько бы ни писали о жульническом капитализме, мафиозном государстве и фальсификации выборов, Путин пользуется гораздо большей народной поддержкой, чем любой западный лидер. Было бы наивно думать, что его преемник, кем бы он ни был, будет вести себя как-то по-другому. Россия вполне готова считать себя отдельным миром, чье будущее уже никак не связано с обязательствами перед Западом.

Китай тоже утверждает себя как особую цивилизацию, но при этом легко усваивает западные идеи. Но это идеи нелиберального Запада, именно они вдохновляют Си. Интернет в Китае всех видит, он стал тем самым Паноптикумом Бентама, который позволяет властям Китая следить за тем, что происходит в головах граждан. Британский утилитарист начала ΧΙΧ века сконструировал идеальную тюрьму как модель вездесущего надзора. Он считал, что полная прозрачность сделает жизнь людей более продуктивной.

В переписке с императрицей Екатериной Бентам с радостью говорил, что новый китайский император готов реализовать его прогрессивный западный проект. Если в западных странах политика захвачена бурей эмоций, то Китай — образец вдумчивого рационализма.

Сейчас Китай и Россия — вызов всему, что осталось от либерального Запада. Но вес Китая в мировой экономике позволяет ему оказывать то влияние на Запад, которого не может быть у России. Правда, западные аналитики слишком увлеклись описанием экономической отсталости России, не заметив, что Россия смогла успешно реформировать некоторые из видов своих вооруженных сил, равно как стать вместо США ключевым игроком на Ближнем Востоке после вторжения в Сирию на стороне режима Асада. Кроме того, и Европа по-прежнему слишком сильно зависит от российских энергоносителей. Если Великобритания получает почти весь газ из Катара и Норвегии, то Германия не может обойтись без российского газа, и чем дальше, тем больше: скоро в Германии будут закрыты атомные и угольные электростанции. Единственное — в отличие от Китая, Россия не может влиять на состояние глобальных рынков.

Западные политические силы продолжают надеяться на постепенную конвергенцию рыночного либерализма и китайского госкапитализма. Но в том-то и дело, что западной модели для подражания и конвергенции уже нет. Почему же Китай должен отказываться от маркетизма-ленинизма, если он показал свое превосходство над западными успехами — в целом ряде сфер.

Даже если в Китае вдруг произойдут радикальные политические перемены, вряд ли Запад от этого выиграет. Китайская кредитная экспансия спасла Запад во время кризиса 2007–2008 годов. А сейчас китайская экономика держится на громадном долговом пузыре, и если его проткнуть, то полетит в пропасть весь рыночный капитализм. Поэтому Запад как никогда заинтересован в стабильности режима Си.

* * *

Исламистская угроза — совсем иное дело. Продолжающийся терроризм в Европе и США, обострение суннитско-шиитского конфликта на Ближнем Востоке и распространение ядерного оружия являются реальными опасностями. Западные ожидания того, что эти конфликты сойдут на нет по мере модернизации региона, оказались уж совсем неосновательными. Некоторые продолжают надеяться, что ислам переживет реформацию и просвещение вроде тех, которые создали современный Запад, и тогда исламский мир станет более западным, либеральным и демократическим. Но Реформация и Просвещение — это эпизоды в культурах, сформированных иудаизмом и христианством, которые вместе породили либеральный образ жизни.

А вправе ли мы ожидать, что исламские общества воспроизведут во всех подробностях западный путь развития? Либеральный Запад — продукт частной истории, а не универсальный итог политической эволюции.

Самая серьезная угроза Западу исходит от его собственной интеллектуальной инерции. Какая сторона проявила бóльшую ловкость в состязании между либерализмом и авторитаризмом — вполне очевидно. На выборах в Венгрии в апреле Виктор Орбан добился ошеломительной победы, выиграв третий срок и «супербольшинство» в парламенте, ему осталось лишь провести дополнительные конституционные изменения, которые укрепят и сделают незыблемыми его полномочия. Установленный им антилиберальный режим не является повторением межвоенной европейской диктатуры. Во-первых, его методы мобилизации населения более тонкие. Например, экономические санкции — невозобновление договоров с независимыми институтами и захват независимых СМИ деловыми кругами, связанными с правительством, — более эффективны в маргинализации оппозиции, чем преследование и аресты диссидентов. Как и в организованных правительством кампаниях против миллиардера-финансиста Джорджа Сороса, меньшинства могут быть демонизированы без применения прямого насилия. Умелое сочетание снижения налогов с экономическим национализмом укрепило поддержку Орбана как среди богатых, так и угнетенных избирателей. Но ни одна из этих стратегий, отдельно или коллективно, не объясняет длящийся успех Орбана.

* * *

Подъем крайне правых в Венгрии, Польше, Австрии, Италии и Германии неразрывно связан с европейским проектом создания транснационального государства без внутренних границ. Крупномасштабная иммиграция оказалась фактором быстрых перемен в обществах, которые с трудом приспосабливаются к глобализации и растущему избытку предложения человеческого труда. Но контроль за границами отвергается либералами как регрессивный, и они предлагают решать социальные проблемы, просто ускорив процессы, которые и так идут невыносимо быстро.

Многие либералы возлагали большие надежды на Эммануэля Макрона; но не получится ли, что соединение в лице президента Франции оппозиции расизму с крайне непопулярными рыночными реформами по большому счету сыграет на руку правым партиям и приведет к их ошеломительному успеху? Даже когда интеграция европейских стран на подъеме, континент балканизируется ускоряющимися темпами. За лучезарными образами интеграции европейская политика становится все более гнилой.

Напуганный исчезновением чувства глобального перехода к либеральным ценностям, Запад оказался не в силах признать тот переход, который произошел в реальности. Западная модель, к которой якобы тяготела остальная часть мира, лишилась своей формы. Новоявленная когорта альтернативных либералов отвергает историческое наследие либерализма как препятствие на пути прогресса, а свободное слово атакуется как источник подавления и угнетения. Культурные войны делят общество и поколения, делая любую долгосрочную стратегию непрактичной.

Путин, Си и Орбан прекрасно понимают, в каком тяжелом состоянии находятся западные общества, так же как Трамп и его бывший стратег Стив Бэннон. Но либералы, как Дориан Грей, не хотят видеть, во что превратился их либерализм. Поэтому яростные враги либерализма лучше разбираются в том, как живут либеральные общества, чем сами либералы.

При благоприятном развитии событий решающие конфликты в ближайшие годы будут разворачиваться не между либеральными и авторитарными государствами, но между олигархиями внутри государств. Будет ли Трамп по-прежнему в зависимости от миллиардеров Мерсеров или же другие американские олигархи станут определять политику? Пойдет ли вразнос система круговой поруки, которую Путин создал в России, когда обострится борьба за престолонаследие? И может ли антикоррупционная борьба, которая и обеспечила непоколебимую власть Си в Китае, вызвать восстание олигархов, чьи интересы окажутся слишком сильно затронуты? Какими бы ни были ответы на эти вопросы, нет никаких оснований утверждать, что в этих странах начнется движение в сторону либеральных ценностей. Для граждан этих стран либерализм оказался слишком плохо организованной и плохо вооруженной идеологией, исторически проигравшей авторитаризму, так зачем становиться на сторону того, кто был разбит по всем фронтам?

Всякий, кто по-прежнему ценит терпимость и свободу личности, должен всерьез принять проблему поиска путей защиты этих ценностей, поскольку либеральный порядок продолжает рушиться во всем мире. Это задача, которая требует неутомимого реализма и непоколебимой решимости вместе с готовностью к новому мышлению.

Либералам нужно избавиться от своей болезненной ностальгии по безнадежному прошлому, изъяны и противоречия которого и создали мир, в котором нам придется еще долго жить. Не нужно превращать либерализм в интеллектуальную реликвию времен конца Холодной войны, оживляемую только нарциссической фантазией о том, как будет хорошо, когда повсюду вернется любезный им режим. Пока либералы видят нынешнее состояние политики просто как междуцарствие, они только подтверждают свою неспособность признать новую авторитарную гегемонию, на которую они сами неплохо поработали…

Источник: New Statesman