Как (не) понять Хайдеггера

От редакции: Ответ на статью Михаила Богатова в интернет-журнале Gefter.ru.

Статья Михаила Богатова «Почему Бибихин — не Хайдеггер» на «Гефтере» — важный и показательный текст. Нижеследующие замечания являются не критикой, а, скорей, попыткой описать препятствия к пониманию «мысли, нацелившейся на целое» — препятствия, сопровождающие саму эту мысль, а не навязанные внешними ей обстоятельствами.

Само устройство заглавного вопроса мне, как многим увлеченным читателям Бибихина, понятно; понятно и то, почему ответа на вопрос в статье нет. Текст Богатова исследует возможности самого вопроса.

Удивительная вещь: Бибихин следует за мыслью Хайдеггера, свободно, всей полнотой своей воли, не вступая в эксплицитную полемику, и тем не менее, его мысль имеет совершенно собственное (то есть совершившее себя) настроение, собственный способ бытия с вещами и самой собой, а также собственную политику — ни в чем специально не сепарируясь от хайдеггеровской и ничем не совпадая с ней. Эта неслиянность и нераздельность образует рай понимания, почти недостижимый для нас — тех, к кому обращена статья.

Мысль Бибихина ждет от нас чего-то, чего в нас нет, чем мы не являемся, — ждет целого, чтобы стать для нас целой.

Однако большая часть статьи Богатова, скорей, отвечает на другой, незаданный, вопрос: почему Хайдеггер — не Бибихин? То есть почему существует «дело Хайдеггера» и невозможно «дело Бибихина».

Автор обвиняет обвинителей и «судебных заседателей» по делу Хайдеггера в том, что, отщипывая от Хайдеггера то, что может быть подвергнуто суду, они сами отказываются предстать целиком и встретиться с его целым. Обвинение во многом справедливое (если бы только возможно было, усовестив, загнать человека на встречу с неким постулируемым целым).

Проблема в том, что в судебном заседании участвуют не только прокурор, присяжные, свидетели, но и адвокаты. Тот, кто занимает позицию защитника, должен сознавать, что его отношение к предмету процесса — такое же приватизаторское, что он так же не заинтересован в целом, как и все остальные, и именно тогда, когда страстно заинтересован в спасении подзащитного. Ему нужно вывести из-под обвинения, то есть отделить, рассеять, маргинализировать, обесценить тот самый corpus delicti, который эксплицируют и реконструируют обвинители.

Защитник Хайдеггера так же участвует в «деле Хайдеггера», как и все остальные, и потому ему трудно «заняться делом мысли», то есть ничего с ней не «делать».

Михаил Богатов спрашивает: «Например, что тревожнее и важнее: то, что у Хайдеггера упоминаются в “Черных тетрадях” неприемлемые сегодня выражения? — или что из всего наследия Хайдеггера именно эти выражения позволяют нам как-то о Хайдеггере говорить? — или кем мы становимся, если наш единственный способ приобщиться к достижению былых эпох — разоблачение и занижающая переоценка?»

Почти все здесь справедливо. Техника разоблачения редуцирует свой предмет — иногда отсекая ему голову. Это так. Но разоблачение, фрагментируя реальность, хотя бы ставит перед нами, не желающими разоблачать, вопрос о сосуществовании фрагментированных частей в целом.

А вот описать сказанное в «Черных тетрадях» просто как «неприемлемые сегодня выражения» — не есть ли это еще более радикальная фрагментация и кастрация Хайдеггера (который, кстати, отнюдь не пренебрегал техникой разоблачения)?

Алексей Глухов справедливо написал в Фб, что «нечестно превращать в инвалида мысли того, кто способен отвечать за себя». И на «вождя и основателя полиса» Хайдеггер в известную эпоху похож больше, чем на загнанного лишенца, интеллигентного конформиста или, скажем, интровертного отшельника.

Дело не в том, насколько Хайдеггер антисемит. Разве до публикации «Черных тетрадей» этому было мало доказательств? Если мы выйдем за пределы обсуждения того, что «и так понятно», если обратимся к целому мысли Хайдеггера, разве нам не придется принять какое-то внутреннее решение о том, как участвует и что определяет в этом целом мысль о мировом еврействе, виновном (вместе с «большевизмом» и «американизмом») в «метафизическом кризисе планеты» [1], — как и о работе самого диспозитива «метафизического кризиса», который мог (или не мог бы?) разрешиться мировой войной, и так далее.

Речь идет не об оценке, запоздало выносимой тому, кто в ней не нуждается, или потребности «решительно отмежеваться».

Нам действительно придется испытать собственную целостность рядом с целым мысли Хайдеггера, которое невозможно вдвинуть в себя, как неразбираемый шкаф.

«Ничего не делая» с мыслью, мы не можем остановить собственное присутствие. Мы должны разделить решение, которое принимаем мы, следующие за мыслью, и то, которое принял другой, опередивший нас на этом пути. Произвести разбор.

Мы не можем этого не делать — не только в «деле Хайдеггера», но и там, где никакого «дела» в смысле квазисудебного процесса не наблюдается. А там, где такое «дело» возникает, невозможно просто презрительно отмахнуться от него. Прекратить его в себе можно только, приняв решение — не о судьбе другого человека и его мысли (которые, к счастью, не в наших руках), но о своем собственном настоящем. Может быть, именно решение такого рода и собирает нас перед лицом другого.

Чтобы услышать молчание Хайдеггера, как призывает нас А.В. Михайловский, мы должны как-то оказаться по ту сторону его речи — его «культуркритической и историософской» мысли (в той степени, в какой мы понимаем эту мысль именно как культуркритическую и историософскую) — не потому что она «скомпрометирована», а потому что в ней машина истории продолжает производить сама себя. И конечно та же машина работает в нас.

«Работы Бибихина — это вызов к тому, чтобы изменилось само состояние человека. Оказавшись на свободе, уже не подчиняя свою мысль тому, чтобы что-то “сделать”, человек впервые выходит за рамки расписания — и только тут имеет шанс столкнуться с тем, каким он, человек, может быть и какой она, жизнь, может быть», — говорит Михаил Богатов. Думаю, это и есть предел философского опыта — остаться без мира, чтобы узнать мир как возможность, и возможность, висящую на волоске.

Но, странным и в то же время понятным образом, выход за пределы исторического места, системы самопонятных связей, возвращает на границу политического — именно там истории еще нет, и в то же время именно там она собирается, как на конце иглы, — всегда еще не доигранная.

Внимает ли политическое целому мысли? Нет, оно кладет ему предел. Мы входим в отношение с тем, что определено так. И здесь открываются два пути для понимающего движения: увести мысль от этой границы, как бы дав ей льготную возможность состояться иначе и вполне (но всякое «вполне» в этой ситуации и будет означать «иначе»); или, напротив, принять саму границу как конституирующую — и это тоже будет принятием целого, но понятого совершенно иначе.

В этой точке рассуждения следовало сделать какой-то выбор, определиться. Но автор этой заметки, то есть я сама, вынужден признать, что именно этого я сделать не могу. В сущности, самая простая вещь — быть целым — остается опытом близкой невозможности или оборачивается соблазном становления выдуманным существом.

Примечание

↑1. Я специально воспроизвожу эту мысль почти так, как сформулировал ее отнюдь не обвинитель, а защитник и знаток Хайдеггера Александр Михайловский. — Александр Михайловский: Наше время Эрнст Юнгер называет «междуцарствием» // Перемены. URL: http://www.peremeny.ru/blog/22167