Михаил Гефтер
О человеке по имени Топ
Рассказ, надиктованный М.Я. Гефтером в день рождения, посвящен погибшей собаке. Основным эпизодом выступает сцена 1979 года —первый обыск в доме Гефтеров на Новых Черемушках.
2 249 
Этот текст был записан М.Я. Гефтером на двухкассетник 24 августа 1989 года, утром, в день своего рождения. Вероника Гаррос появилась у Гефтеров осенью 1979 года и пришла в дом в Новых Черемушках как раз в момент обыска.
Посвящается всем, кого он любил, и отдельно — Веронике Гаррос в память о том дне, который по справедливости может быть назван Днем Топа.
Он появился у нас только что народившимся на свет. Был маленький, круглый, смешной, курносый и напоминал плюшевого медвежонка. Поэтому я и решил назвать его Топом, сокращенно от Топтыгина. Любимое стихотворение моего детства было некрасовское «Генерал Топтыгин» — я с ним немного вернулся в детство. Лишь потом вспомнил, что так звали четвероногого спутника людей, высадившихся на жюль-верновском таинственном острове.
Маленький он был, ну, такой, как все песики его возраста, но уже тогда удивлял меня некоторыми своими поступками и свойствами характера. Я не был подготовлен к сожительству с четвероногим другом и, усадив в какую-то глубокую корзинку (когда он только появился), на другое утро увидел, сколько же сил ему пришлось, слабенькому, затратить, чтоб выкарабкаться и осуществить свою нужду уже вне ее. Я просто не знал, что они гораздо… чистоплотнее нас, людей. По крайней мере, в маленьком возрасте.
А затем он развивался по своим четвероногим правилам. Был шумлив, весел, любил мчаться, делая огромные круги, занимался в Пахре (где мы жили летом) охотой на кур — в нем был, видно, охотничий инстинкт. Вначале он был вылитый спаниель, и в первом документе, который выписали на него, значилось: «Фамилия — Гефтер, кличка — Топ», а дальше порода — спаниель. Только потом мы с ним одновременно стали «бэ-пэ»: я — беспартийный, он — беспородный.
Характера был своенравного и неудивительно: мама его, знаменитая спаниелька, согрешила с таксой, а спаниели и таксы — это, в общем, два полюса. Правда, и спаниели, и таксы очень умны, но спаниель — добродушный сангвиник, а такса — крайний холерик. Потому у Топа были такие странные, неожиданные перепады от одного состояния к другому: от спаниеля к таксе, от таксы к спаниелю. И внешность его, меняясь, становилась все более гибридной, смешанной, — он был у нас настоящий маргинал и этим, вероятно, привлекал внимание окружающих.
Были у него и свои четко выраженные (хотя не вполне объяснимые) социальные установки. Он ненавидел собак-аристократов. Моя внучка Вика говорила: «Наш Топ не любит белых». Он не любил болонок всякого рода и даже крупных породистых собак… Когда был молодой, бесстрашно вступал в схватку с ними. Постарев, изменился: делал вид, что этих нелюбимых собак игнорирует. Просто уже не мог лезть в бой, а вместе с тем признаваться в своем бессилии не хотелось.
За ним числились подвиги посерьезнее, чем охота на кур. В детстве своем совершил он первый свой подвиг… Жил тогда у Гали Чаликовой [1] (Галя его выпросила, у нее была тяжелая астма, Топ стал утешением во время приступов). Раз они поехали зимой на дачу, в гости, и уже оттуда отправились и в вовсе незнакомое место — их взяли на лыжную прогулку. Отгуляв, зашли в магазинчик, а Топа привязали около. Когда вышли, его не было. Какая-то старушка сказала, что собачку увез шофер на самосвале. Галя была в истерике, я звонил в ОРУД, где страшно удивились моему звонку и сказали, что по таким приметам даже человека найти не сможем, а уж вашего… Назовите нам номер самосвала. Стало ясно, что Топа мы потеряли. Шел снег, никаких следов, место было такое, куда он попал в первый раз. Где-то во втором часу ночи этот махонький явился с оборванным поводком — на ту самую, Галину дачу. С тех пор он стал легендарным. И очень старался оправдывать это звание.
Он был разборчив в своем отношении к людям. Если в мире собачьем был он антирасистом, то в человечьем мире у него проявлялись странные аристократические замашки. Он дурно относился к людям в рабочей одежде, нападая на дворников, монтеров, почтальонов. Это крайне нас смущало — мы все хотели его приучить к более демократическому порядку. Вообще у него были разные черты и свойства… Галя, например, говорила, что наш Топ меркантилен. Нет, он просто настаивал на том, что он равен всем членам семьи. У него было резко выраженное чувство собственного достоинства — он очень настойчиво призывал с ним считаться. Кроме того, в нашей семье было два психолога: Вова [2] и он. Кто был лучше, сказать трудно, во всяком случае, Топ очень быстро и точно распознал все характерные черты каждого из членов семьи и к каждому относился по-своему. С Вовой держался настороженно, потому что знал: тот строг и нелюдим. С Валей [3] был запанибрата; мною он помыкал, а Лёле [4] решительно клал лапу на плечо и, похлопывая, требовал дать чего-нибудь вкусненького. Он любил вкусное, и, надо признать, мы не очень баловали его в течение такой все-таки недолгой жизни.
Но затем случился день — такой странный день для всех членов семьи.
В 8 часов утра стали настойчиво звонить в дверь, потом какие-то люди вошли в квартиру… Они показали какие-то бумаги, и — началось… Всё для Топа было непривычно. Пришедшие были явно чужими, но вели себя уверенно — как будто они здесь хозяева, поэтому Топ на них не лаял. С другой стороны, они явно не были друзьями хозяев дома, а Топ устанавливал свои отношения с приходящими в дом с необычайной быстротой: всех гостей и друзей дома он очень открыто и щедро любил. Любил гулять с Анной Михайловной [5], был влюблен в Аллу [6], очень любил Элькона Георгиевича [7] за его доброту, но еще и за то, что он разрешал облизывать себя с ног до головы.
А эти люди были явно чужие. Они вели себя, как хозяева, но были не-свои. И отношение хозяев дома к ним тоже было для Топа непривычным: им не протягивали руку, им они не улыбались — все было не так, как обычно, к чему он привык. И, свернувшись в своем кресле, он молча, напряженно вглядывался во все, что происходит, видимо, просчитывая всякого рода варианты: что бы это могло быть? Я думаю, то был день или утро непосильной для него умственной работы: надо было принять какое-то решение. Но мы об этом не догадывались.
Он знал много слов, практически все понимал, а не говорил, оттого, может, что догадывался: люди пользуются речью и нечестно, и низко, и во вред себе, и во вред другим людям. А может, и по другим причинам.
Но тут ему надо было решить, как себя вести. Одно было ясно: он должен был занять свое место. И в какой-то момент вдруг услышал Вовин голос, непривычно заступающийся за него, Топа. Вова сказал этим людям: «А как же собака? Что с ней-то будет? Она еще сегодня не выходила». Люди ответили: «Ничего, перетерпит». И Топ, явно с удивлением, услышал Вовин ответ: «Это мы будем терпеть, а она терпеть не станет». Произошла перепалка, и тогда вмешался я, чувствуя обострение обстановки. Я предложил компромиссный вариант: кто-нибудь из нас выведет Топа… или пусть пойдет сам. Топ любит гулять один: обычно, как только маленькая в двери приоткроется скважинка, сразу просовывался в нее и удирал на улицу. Собаку разрешено было выпустить. Я надел ему ошейник, подвел к двери и сказал: «Ну, Топ, иди гулять». Он резво шагнул через порог — и тут же повернул обратно. Я уговаривал его. Он второй раз проделал то же самое: переступил порог и тут же вернулся обратно. Так было и в третий раз. И вдруг я даже не услышал, а как бы ощутил тишину за своей спиной и, когда оглянулся, увидел… ну, гоголевскую — не гоголевскую, но поразительную сцену: люди, которые выносили из кабинета мои книги и бумаги, замерли, остановились с этими книгами и бумагами, застыли: они смотрели на не желающего покидать своих друзей Топа. У всех было странное, напряженное, необычное выражение лица.
Это, наверное, была вершина его торжества: он явно превосходил людей. И тогда главный из тех непрошеных пришельцев сказал своему помощнику: «Ладно, пусть они его выведут, а ты пойди с ними». Так торжественно повели Топа на прогулку: впереди с поводком Вова, а за ним — помощник главного из тех людей…
А через несколько часов после этого пришла Вероника Гаррос [8], наша недавняя знакомая, и Лёля очень нервничала, зная, что она должна прийти, и думая, что ей, иностранке-француженке, все, что происходило в доме, будет крайне неприятно. Действительно, в назначенное время раздался звонок, навстречу вышли эти люди, вышел Вова, потом поднялся и я. Она стояла в дверях, видимо, сразу сообразив, быстрее, наверное, чем Топ, что здесь обыск. Я ей сказал: «Извините, сегодня мы заниматься не сможем». «Жаль, — ответила она, — очень жаль». Тогда главный из этих людей обратился к ней: «А вам придется предъявить документы». Она в ответ: «Я не понимаю». Тогда вмешался Вова, который вообще вмешивался на каждом шагу в происходящее действо, явно оппонируя пришедшим. «Он тебе говорит, что по нашим законам ты должна предъявить ему документы». «А, — сказала Веро, — так у нас так же». Главный страшно обрадовался этому: «Вот видите, и у них так же!» Но Веро потом сказала, что не добавила: у себя дома она могла бы вообще не предъявлять удостоверения. Из документов у нее оказался, кажется, только читательский билет Ленинской библиотеки. Главный, взяв эти ее… неполноценные документы, отнес телефон в кухню и, закрывшись за дверью, видимо, докладывал начальству об эпизоде, который не входил в программу. После чего он вернулся: «Придется вас задержать, вам надо посидеть здесь».
До этого такое же произошло с Левадой [9], который зашел к нам в гости, и ему пришлось после этого досидеть до 10 вечера. Но с Веро произошло примерно то же, что с Топом, только в несколько ином варианте. Через какое-то время — через час-полтора, может быть, больше, может, меньше — Вова опять обратился в довольно резкой форме, в которой он разговаривал с ними в этот день. Сказал: «А что будет с нею, долго ей тут сидеть?» Тот ничего не ответил, взял опять телефон, понес его… потянул в кухню, разговаривал, вернулся и что-то тихо приказал своему помощнику. Тот попросил Веро показать, что у нее в сумочке. Но не стал сам лезть, удовольствовавшись тем, что Вероника выбросила на диван содержимое, бегло его рассмотрел и сказал: «Вы можете идти». Тогда уже я ее задержал, мы еще попили чай в кухне, а главный в это время говорил Вове: «Что-то долго они там чаи пьют». Веро повела себя на уровне Топа: вышла из дома, сразу позвонила Вале и сказала ему об обыске, а потом позвонила в Париж и предупредила об этом наших друзей, которые, в свою очередь, позвонили в Рим и еще в другие места, вызвав встречные звонки.
Но вернемся к Топу. Таких событий в его жизни, раскрывающих глубину понимания и широту его души, пожалуй, больше не было. Остальное — обычная жизнь, в которой он понемногу взрослел, а потом довольно быстро начал стареть… Пришел час опасной болезни: он вдруг поскучнел и у него стали невероятно грустные, страдающие и умудренные страданием глаза. Его спасла Лёля: тут же поехала в ветеринарную больницу и привезла к нам замечательного человека, прекрасно разбиравшегося в собачьей жизни и в собачьей душе, доктора Бобкова, по-моему, Александра Александровича — золотого человека и пьяницу, который сказал: «Если бы вы меня позвали завтра, я не взялся б его лечить». Болезнь была новая, завезенная из-за океана, по преданию, возникшему в этой среде собачьих докторов, то был вирус, выскочивший из какой-то лаборатории, и так или иначе лечить его в Москве могло только несколько человек (в том числе вот этот доктор), который сам делал сыворотку домашними способами.
Он его вылечил. Девочки жили у нас эти дни, потому что Топу надо было делать бесчисленные уколы, а он, возмущенный тем, что надевали намордник, кусал мне руки. Но постепенно жизнь к нему возвращалась. Сначала я его носил на руках на улицу, потом он стал, медленно перебирая лапами, спускаться, затем почти вернулся к себе, прежнему. Но когда через некоторое время я повез его на очередной осмотр в больницу и мы попали к Бобкову, тот встретил его словами: «Топ, дружище, как же ты постарел!».
Вот. Так мы с ним шли к финалу. Шли к финалу.
Я стал болеть, терял близких друзей, во мне стало болеть сердце, а Топ старел от перенесенной болезни, обгоняя возраст. Потом я уехал — на этот раз без Топа — в Усть-Нарву, а в то время, пока меня не было, с ним случилось несчастье: он гулял, когда вдруг разыгралась настоящая гроза. (Гроз он боялся — когда гремел гром или сверкала молния, прятался в ванную.) То ли он перенес шок от этой грозы, то ли обидел кто, то ли он попал под машину, но потом выяснилось, что у него отнялась нижняя половина туловища. Он исчез. Меня не было, Лёля искала, ходила по домам, по дворам и случайно спросила о нем человека, который (как выяснилось потом) подбирал всех увечных, брошенных, обиженных зверюг. Топ оказался у него и вернулся домой. Вернулся домой, уже по существу… в сущности, приговоренный к смерти.
Конца его жизни я не застал: меня увезли в больницу раньше. Потом были дни, похожие на ночи, и ночи, про которые трудно было сказать, не день ли они, потому что все время горел свет. И была какая-то одна особенная ночь — вероятно, это все же была ночь, а не день, — надо мной склонялось все время прекрасное женское лицо… была еще одна женщина, но я ее не видел… Это склонившееся надо мною лицо как бы ритмически повторяло две фразы. Одна была: «Михаил Яковлевич, скажите хоть что-нибудь, мне нужно слышать ваш голос». А другая фраза, следовавшая за первой: «Татьяна, скорее!» Таня была прекрасной медсестрой — очень доброй, как потом выяснил я, уже общаясь с ней в ином состоянии, и очень умелой. Она, конечно, не нуждалась в том, чтобы ее поторапливали, но, видимо, что-то такое было, что требовало эту фразу: «Татьяна, быстрее!». А я в ответ на обращение ко мне не отвечал. Это было странное состояние — просто мне нечего было сказать, абсолютно нечего. Я не терял сознание, голова у меня была ясной, чувствовал я себя удивительно спокойно, но мне просто абсолютно нечего было сказать. Я должен даже признаться, что я ничего не вспоминал ни из собственной жизни, ни из жизни близких мне людей — я просто внимательно смотрел: что же происходит, не думая даже о том, что это происходит со мной. И только в какой-то момент один раз в течение этой ночи и этих ритмически повторяющихся фраз — «Скажите мне хоть что-нибудь»; «Татьяна, быстрее!» — только один раз мне почему-то вспомнился Топ, я подумал: жив ли он? Но и эта мысль сразу от меня ушла.
Я остался жив, а он нет. Когда вернулся домой, его уже не было и не было кресла (многие годы постоянного места его обитания, которое он ревниво охранял от любых покушений).
В моей жизни он занимал, видимо, большее место, чем это мне представлялось. Я теперь живу без Топа. И мы все живем без Топа. И… у меня есть просьба ко всем, кого он любил: не забывайте его.
24 августа 1989 г.
Примечания
Комментарии