«Паршивые»

Век XX и мир, №8, 1991. С. 25-26

Мы продолжаем рубрику «Портрет времени», начатую в прошлом номере фрагментами из книги стихов Ольги Седаковой. Здесь мы приводим два текста историка и философа Михаила Гефтера, взятые из его недавно вышедшей книги (М. Я. Гефтер. Из тех и этих лет. М., 1991). Книга издана частным издателем и не поступала в открытую продажу. Заключает публикацию эссе Глеба Павловского о книге Гефтера.

Давным-давно, на исходе 1878 года, Салтыков-Щедрин писал Павлу Васильевичу Анненкову: «Хотелось бы и трагического попробовать — после болезни меня все в эту сторону тянет. В виде эпизода хочу написать рассказ «Паршивый». Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье, среди снегов, а мимо него примиренные декабристы и петрашевцы проезжают на родину и насвистывают «Боже царя храни». И все ему говорят: стыдно, сударь! У нас царь такой добрый — а вы что! Вопрос: проклял ли жизнь этот человек, или остался он равнодушен ко всем надругательствам и все в нем старая работа, еще давно, давно до ссылки, продолжается. Я склоняюсь к последнему мнению. Ужасно только то, что вся эта работа в заколдованной клетке заперта. И этот человек, недоступный никакому трагизму (до всех трагизмов он умом дошел), делается бессилен против этого трагизма. Но в чем выражается это бессилие? Я думаю, что не в самоубийстве, а в пустом окаменении. Нет ничего, кроме той прежней работы — и только».

Я не собираюсь комментировать это письмо, в котором вместе — отчаяние и мудрость, несправедливость в отношении людей, которых перемена режима освободила от неволи, и преклонение перед несгибаемыми, — преклонение, в каком слышится упрек и самому себе. И точно так же не собираюсь я применять щедринский текст к нынешнему времени, ища прямых совпадений или разительных отличий. Привел же эту обширную выдержку из письма, которое сыграло некогда немаловажную роль в моей жизни, с другой целью. Далеким предком нашим затронута тема едва ли не вечная и вместе с тем удивительно современная. Как часто и с какой легкостью мы воздаем словесную дань традициям и призываем друг друга ценить духовный опыт своих предтеч. Это ведь самоочевидно, не так ли? Правда, предтечи у разных разные, и все более разные. Но я не об этом. Я о тяготах общего труда наследования и о совсем непростых отношениях, которые возникают при этом даже, казалось бы, у самых близких людей.

Разве чужой для нас трагизм, о которой пишет Щедрин, трагизм упрямой приверженности к однажды сделанному жизненному выбору, к позиции оправданного временем противостояния, оправданного — и временем же подвергаемого испытанию на разрыв… Тяжело начинать заново тем, кто сумел сохранить верность себе тогда, когда она была в редкость. Им тяжело, и я об этом говорю не ради какого-то нравоучения и не с тем, чтобы призвать к снисходительности, призывать к ней тех, кто пробудился ныне и рвется вперед, круша препятствия. Мне хочется привлечь внимание к другому: к ценности превозмогания того, что в щедринском письме поименовано «простым окаменением». Случайно ли, либо, напротив, в высокой степени знаменательно, что многие — позволю себе сказать, большинство моих друзей «диссидентской» поры — могут быть отнесены к числу умеренных (название, конечно, условное и неточное, но тем не менее оттеняющее нравственную сторону участия их в обновительной работе).

Умеренность эта не от усталости, как и не от желания, войдя в текущую бурную жизнь, уберечься от напастей, какими были щедро наделены предшествующие десятилетия. Нет, тут впереди — чувство ответственности, не утраченное, а наоборот, закаленное былыми надругательствами, одиночеством, равнодушием и собственными былыми разладами. Не без гордости говорю: среди поборников ответственности за все происходящее, за каждую утраченную жизнь, за каждую вновь сломленную судьбу в первом ряду добровольно ответственных — вчерашние узники совести, инакомыслящие и инакоживущие.

Нет уже Андрея Дмитриевича Сахарова, но не остановилось начатое им дело, не оборвались неустанные его поиски смысла и способа, какими бы сумели соединиться воедино ненасильственное гражданское сопротивление с гражданским согласием, направленным против всякого насилия, откуда бы — «сверху» или «снизу» — оно ни исходило. Ибо сразу изменить жизнь трудно и даже опасно. Но не пытаться, не откладывая на завтра, нынче нащупать контур другой жизни не менее, если не более, опасно.

Не сомневаюсь, убежден: духовный опыт семидесятников нашего столетия, как и они сами, действующие, мыслящие, ищущие, — одно из тех слагаемых, без которых не совершиться новому всеобщему выбору. Выбору, в котором будем равно представлены и все мы, в тревожный час не покидающие судьбою назначенную нам Евразию, и каждый из нас, неодинаковых, несовпадающих — бытием, сознанием и верою.