К альтернативе

К альтернативе. [Отрывок из выступления на «круглом столе» в авг. 1989 г.] // Век XX и мир. — 1992. — N 3. — С. 61-63.

…Поскольку мне наперед предоставлена маленькая привилегия, — ознакомившись с тем, что будет сегодня сказано, добавить к этому что- то от себя по существу дела, я ограничусь сейчас всего лишь несколькими словами, касающимися нашего ремесла и немножко меня лично.

В школьные годы я собирался стать физиологом. Но моя бурная общественная активность вынесла иной приговор: я стал и остался историком. Сейчас уже смешно выражать по этому поводу сожаление; ну, а о радости говорить ни к чему. Стал и — остался. И таковым уже буду, вероятно, до самого конца.

Когда я начинал им быть, это занятие, это ремесло представлялось мне не только увлекательным, но и относительно несложным. Правда, я уже знал, что это ремесло, это занятие требует труда, черновой работы по добыванию фактов, что история — это прежде всего голый факт. «Was ist eigentlich gewesen?», — как говорят немцы, — что же на самом деле случилось?

Потом, впитывая знания и получая уроки жизни, я понял, что факт, или как его иногда называют «упрямый факт», — это очень хитрая, очень непростая штука. С ним связаны и тягости его добывания, и радости его добывания, но с ним связано еще нечто иное — о чем мы не раз подолгу говорили с моим другом, философом Владимиром Библером.

Факт уходит из рук в тот момент, когда кажется, что ты уже его выловил, овладел и держишь его в своих руках. Он как рыба, которая выскользнула из рук и ушла в море. И ты уже имеешь дело не с рыбой — ты имеешь дело с морем. Факт совершает невиданные, непредуказанные, прихотливые путешествия, своего рода «одиссеи» по ступеням человеческого сознания и человеческого действия, пока где-то на самом верху он не достигает той вершины, на которой написано, что «история — это непроверяемая гипотеза».

Вещь как будто бы очевидная. В нашем деле два раза опыт не поставишь. А когда его ставят — за это расплачиваются люди своими жизнями. Это известно повсюду. Может быть, у нас в России это еще известнее. Мой любимый Щедрин как-то сказал, что «история — это занятие, которое должно утешать людей; у меня же лично оно сдирает кожу заживо». Боюсь, что это мог сказать такой человек только в такой стране.

Непроверяемая гипотеза требует от историка строгости, а иногда и мужества. Во всяком случае, он должен в это вкладывать кусок своей души и своей жизни. Кроме того, и это самое главное, он должен знать, что когда он ошибается, начинают «опечатываться» целые поколения людей. А когда начинают «опечатываться» прошлые поколения, то в современных могут появиться мертвые. Человек моей профессии это хорошо усвоил. Но не сразу. Про себя могу сказать: не сразу, — и, с некоторой обидой за пропущенные годы и с некоторым упреком, адресуемым себе, — я понял это сравнительно поздно. Но понявши, мне кажется, сделал из этого некоторые для себя выводы.

И еще об одном я хотел сказать. С детства моего, школьного, пионерского и дальше и дальше, — для меня было два понятия, до неразличимости близкие, родные, собственно, настолько близкие, почти слившиеся друг с другом, что они воспринимались мною как одно, — Россия и мир. Как у всякого юноши-подростка у меня были свои любимые образы, любимые строки, любимые герои, будь то Овод или Хаджи-Мурат, или безымянные люди из пушкинского «Ориона» и недосягаемый для меня образец мужества и чести князь Андрей; но был один и остался один образ, который впечатался в мою душу, врезался в нее особенно резко, он стоял рядом со всеми и отдельно ото всех.

Это был, и это есть Гуинплен — «человеку который смеется». И не только романтическая история его жизни, рассказанная Виктором Гюго, породнила меня с ним, но одно место, несколько слов, которые я потом повторял, как какую-то присягу или слова молитвы, если бы я был верующим, юношескую и позднейшую часть своей жизни. Это было в том месте, где он, по прихоти судьбы бродяга, изгой, вдруг оказался пэром Англии. И изуродованный навсегда смехом, он появился в Палате Пэров и сумел произнести только одну фразу: «Милорды, я пришел сообщить вам новость: на свете существует человечество!»

Когда я прочел впервые эту фразу (я помню этот день, этот вечер; мне кажется, что я даже помню, какого цвета было небо), я был потрясен до глубины души. Действительно — на свете существует человечество! Для меня это было ясно, для меня это было незыблемо, но вместе с тем это — как бы сказать, чтобы не слишком выспренно… — это как-то распрямляло, расправляло крылья моей души. И эти слова вмещали в себя до поры до времени Россию и мир на равных — скажу еще раз — неразличимых началах. Они были вместе.

Они были вместе, несмотря на многие испытания моей жизни, на тяжкие утраты, на разочарования; они были во мне до того момента, пока эта близость не разорвалась, едва не превратив меня самого в осколки. Но я остался жив.

В этом году я прочел одну из человечнейших, как мне кажется, книг на свете — «Памяти Каталонии» Орвелла. Речь идет о событиях 36-го года; книга вышла в 38-м — там в конце он вспоминает о своей встрече с Артуром Кестлером, которому он сказал: «Ты знаешь, для нас история кончилась в 36-м году!». И Кестлер тут же отозвался: «Конечно!»

А в 36-м я, провинциальным мальчиком ехал в поезде в университет в ожидании грядущего, счастливый тем, что мне ожидало узнать, увидеть. И наверное, сегодня в этом зале найдется немало моих «артуров кестлеров», которым, если я скажу: история для меня кончилась в 68-м году, — они ответят: конечно! А между тем, в 68-м году только начинали жизнь, вступали в жизнь многие мои молодые друзья, без которых я не представляю свою жизнь сегодня. Я не берусь отвечать за Орвелла, тем более что он после этого написал «1984», но эти слова для меня означают, что история кончилась в 68-м не только в смысле, адресуемом самому себе и людям моего возраста, моего поколения, моим единомышленникам, моим друзьям, — для меня кончилось нечто большее.

Мне надо было найти какой-то выход из этой ситуации, при котором я смог бы продолжать жить в качестве человека, занимающегося историей. И вот тогда ко мне пришло — в том смысле, который я до сих пор столько лет пытаюсь прояснить, снова пытаюсь его понять и, не понимая, отступая, возвращаюсь к нему, — пришло это, ныне уже обкатанное, расхожее, вроде бы иностранное слово «альтернатива». Оно стало значить для меня что-то непохожее, но по близости и важности для моего существования близкое, родственное тем словам, которые потрясли меня в юности: «Милорды, я пришел сообщить вам новость…»

Я не сообщаю новостей, но я хочу сказать, что для меня человек есть человек в меру того, что он способен на альтернативу, — в меру того, что он теряет эту способность, — и в меру того, что он находит в себе, мужество и силы, иногда на кромке смерти, перед лицом неизвестного, снова и снова искать и находить в себе импульс к этому. А уже что такое ЭТО — тема сегодняшнего собрания…