Трагедия и опыт

Литературная газета №18, 29 апреля 1992 г.

Завтра, в годовщину восстания в Варшавском гетто, — День памяти 6 миллионов евреев, погибших от геноцида во второй мировой войне

Как назвать ЭТО? Ныне, задним числом, на каком имени остановиться? Горечь иврита: ШОА — катастрофа. Получивший всемирную прописку Холокост: что означает жертву, которую люди приносят людьми же, обрекаемыми на заклание, на все-сожжение. Два слипшихся немецких слова — Endlösung. В переводе — окончательное решение. В нашем случае — еврейского вопроса. Окончательное для евреев — вычерком из реестра живого.

Немецкий язык завидно плотный, с побегами из корня в разные стороны, не забывающими родства. В словаре раньше, чем Endlösung, endlösigkeit: бесконечность. В самом деле, что хвост кометы в сравнении с волей фюрера?! Надо только перешагнуть через это. Кто перешагнет, тот вечен, тот — навсегда.

Снова в словарь. Lösung — кроме решения, еще и разъединение, разгадка, развязка. И тут все тянется к этому. Дабы вычеркнуть — оборвать все связи. Прежде чем уничтожить — загнать в пустоту, превратить в изолят среди самой человеконасыщенной части самого продвинутого континента, самого удачливого в материализации разума. «Разгадка» же — как осуществить это без сучка и задоринки, чтобы, окружив тайною, затем предъявить. И даже не анонимные скелеты а отсутствие. Предъявить в виде необратимой и тем уже освященной «развязки»: Землю без людей называющихся евреями.

Вслушайтесь! «Я хочу откровенно говорить с вами об очень серьезном деле». Гиммлер — высшим офицерам СС, в Познани осенью 1943 года. «Звучит это просто: «Евреи будут уничтожены». И все члены нашей партии, безусловно, скажут так: «искоренение евреев, истребление их — это один из пунктов нашей программы, и он будет выполнен». Сказано без ужимок. На то и партийная программа, заветная скрижаль навыворот, чтобы «один из пунктов» был неукоснительно выполнен.

Между собой — откровенно. Публично же — замок на губах. Еще в мае 1940-го, в тот самый день, когда немецкие войска изготовились к вторжению во Францию, тот же рейхс-фюрер СС удостоверяет согласие, полученное им от Адольфа Гитлера. «Фюрер прочел все шесть страниц моего проекта («Об обращении с местным населением восточных областей»), нашел его вполне правильным и одобрил. В то же время фюрер дал указание напечатать проект в возможно меньшем количестве экземпляров, запретить его размножение». Ниже: «каждый ознакомившийся с документом должен дать расписку в том, что ему известно, что данный документ является директивой, которая, однако, ни в коем случае не должна цитироваться или даже воспроизводиться по памяти в приказах». И на память вето. Исполнить в точности — и в беспамятстве! Знакомо?

В том «проекте» 40-го речь шла не только о евреях, но, разумеется, и о них. Гиммлер: «Я надеюсь, что нам удастся полностью уничтожить понятие «евреи». Тогда еще не был сокрушен континентальный демократический Запад, еще не слышали «Achtung, Panzern!» («Внимание, танки!») и советские люди с берушами от пропаганды. Изничтожительный замысел еще не дозрел. Намечали упразднить «понятие» массовым переселением евреев в Африку — за исключением, само собой, уже убиенных в рейхе и в Польше. План «Барбаросса» включил зеленый свет для окончательности. Поистине Гитлеру бы признать Сталина соавтором. «Жизненное пространство» открывалось немецкому нашествию как пространство убийства. Скоротечные победы гнали вперед расистский фанатизм. Это уже не антисемитская акция, только возведенная в степень. Это сокровеннейшее из самоутверждений — величиною не в Нероновский Рим, не в Тамерланову Азию, а в планету. Всю.

Отчего ж — по-прежнему — хранить тайну? Расчет ли, предохраняющий от сопротивления везде, где оккупация, от возмущенного общественного мнения в несдающейся Англии и в той заокеанской громаде, что способна своей экономической мощью перетянуть чашу весов? Наконец, может, одолевает страх возмездия, шкурная дрожь, ночные призраки, сбои психики? Не станем исключать ни одного из предположений, задержавшись на последнем. Снова Гиммлер 43-го: «Точно также, как, повинуясь приказу, мы выполнили свой долг 30 июня 1934 года (в ночь «длинных ножей» — М.Г.), ставили к стенке заблудших товарищей — но никогда не говорили и никогда не станем говорить об этом. Наш природный такт побуждал нас никогда не касаться этой темы. Каждый из нас ужасался, но в то же время понимал, что в следующий раз, если это будет необходимо, он поступит так же».

Поступит так же… Императив! О чем же беспокоиться? Зачем убеждать вернейших из верных? Правда, позади Курская дуга. Правда, уже не одиночки в европейском Сопротивлении. Правда, будучи доминантой рейха, люди СС не весь рейх. В этом им еще придется убедиться, когда немцы откажутся принять участие в превращении тотального самоутверждения в тотальное самоубийство. Пока еще до этого не дошло. Но симптомы, но подземные толчки налицо. Замышленный изолят грозит вернуться, как бумеранг, — изоляцией избранных. «Приходят к нам все 80 миллионов достойных немцев. И каждый просит за своего порядочного еврея. Все остальные, конечно, свиньи, но вот именно этот — хороший еврей. Ни один из тех, кто говорит так, не видел своими глазами, как это происходит. Большинство присутствующих здесь знает, что такое — видеть 100 или 500, или 1000 уложенных в ряд трупов. Суметь выдержать это, за исключением отдельных случаев человеческой слабости, и сохранить в себе порядочность — вот испытание, которое закалило нас».

Он, Гиммлер, порядочность блюдет! Зрелище для богов. Там, наверху, пролистывая столетия, хорошо знают, что тираны и тираноподобные — сплошь лицедеи. Обставляющие каждый свой шаг обманом, они начинают им — и им же себя кончают. Привыкшие чревовещать «именем народа», не смолкают, пока в их дверь не постучится, как будто послушная им Косая.

Они знают лишь Я и ВСЕ, отвергая, попирая человечное — МЫ… Гиммлер не мог не прибегнуть к расхожему оправданию убийств ссылкой на то, что кругом и всюду эти евреи, «скрытые саботажники, агитаторы и смутьяны». И он, разумеется, лгал, утверждая, что отобранные у них ценности без изъятий переданы эсэсовской корпорацией рейху. Но спроста ли грозил расстрелом всякому из своих, покусившемуся хотя бы на « одну шубу, одни часы или одну сигарету»? «У нас нет права обогащаться». «Мы не хотим, уничтожая бациллу, дать ей заразить себя и умереть самим». В апофеозе некрофильства «революция потных ног» (Т. Манн) предчувствовала собственную гибель от неотменяемых потребностей человека, от его хрупкой и одновременно упругой ежедневности.

Хрестоматийный убийца, комендант Освенцима, Рудольф Гесс впервые усомнился в своем рейхсфюрере, когда Гиммлер потребовал перебросить большое число узников на военные заводы. «Этот приказ был насмешкой», — пишет Гесс, ожидая в польской тюрьме свой финал. Еще бы. Он творил «серьезное дело» в уверенности, что уничтожает самое понятие «евреи». А оказалось, что у «понятия» есть шанс выжить, и шанс такой (дарованный по сути Василием Теркиным в союзе с «летающими крепостями», превращавшими в руины арсеналы рейха) исходит чуть не от самого божества…

Согласимся со Станиславом Лемом: «Видеть в нацисте гангстера — банальность, слишком упрощающая проблему; видеть в нем пособника дьявола — банальность слишком напыщенная». В чем же проблема, если, минуя ее многозначные оболочки, пробиваться к сердцевине?

Ранняя мудрость гласила, что зло лишено самобытности, независимого начала, поскольку оно суть невостребованное добро. Мало ли это, либо, наоборот, определяет собою «жизнь и судьбу»?.. Гложущая тоска по людьми невостребованному добру водила пером Василия Гроссмана, когда он искал слова, передающие в полную силу бред зла, вырвавшегося на простор, где уже нет границ между Германией и Европой, Германией и Россией, и не потому только, что эти границы сметены гусеницами танков. Зло смертельно, когда из пор добра уходит страсть и энергия вселюдности. Это-то как не понять в свете того опыта, как и опыта последующего, опыта нынешнего, будь то Нагорный Карабах либо Ирландия, расколотый Пенджаб или раздирающая себя Югославия. Имени нет еще, пока нет. В причинах же не одна изворотливость, переимчивость, мимикрия зла. В корневищах — слабости Добра, проистекающие из того, что его и делает Добром: ведь оно всегда впереди — желанное, недосягаемое.

Великий наказ — не убий! Сверх тех табу, что пестовали в Гомо человеческое. Сколь видит глаз, обращенный в прошлое, истребление себе подобных, изживаясь внутри своего племени и этноса, отступало и в отношении чужого. Медленно, нехотя. Рубеж-распятие, что предвосхищено Словом: не убий любого, всякого! С тех пор люди — в замысле — сораспявшиеся. Но и зло, напялив ту же маску, устремилось заполучить любого, всякого. Расчет будто верен. Ежели удастся воспрепятствовать превращению людей в братьев, ежели сподручно заместить свободную человеческую равноположность втесненным выравниванием, вытаптыванием различий, то на табло вспыхнет: «Убей любого, всякого! Это доступно… Это даже увлекательно… Только войди во вкус…»

Мы у последних врат столетия. Два прогресса в обгон: прогресс непредусмотренного Добра и прогресс невостребованности его, прогресс его спутника-тени — Зла. У этой схватки уже нет нейтральной территорий, иссяк пространственный ресурс. И, сдается, на исходе запас Времени. Не в «Красной книге» человек. Но уже — в ЧЕРНОЙ! Книге о геноциде — главном позоре уходящего века.

На что же надеяться?

«Имени нету для слов, слепотой порожденных». Но это н е т превыше чем е с т ь. Ибо «глухого остывшего взгляда» нельзя забыть. Мертвые не позволят. И будущие живые не дадут согласия. Ибо истинные человеческие трагедии еще и опыт. Опыт гибнущих. Опыт опомнившихся. Опыт тех, кто перед лицом уничтожения осуществил выбор: выбор сопротивлением, не исключая — добровольно избранной смертью. Опыт тех, кто раньше, позже ли, только вчера очертя голову бросился на спасение неизвестных ему, отлученных заброшенных, проклятых людей.

…Окончательным решениям все же не быть. Никаким. Нигде. Никогда. Вернее пока есть жизнь.

Гонорар за эту статью прошу перечислить на счет недавно созданного в Москве Российского научно-просветительского центра «Холокост».